ся вошедший Арсен.
     --  Конечно,  нет, -- ответил  Шаневич. --  Скажем, Ельцин -- настоящий
панк. Кстати, когда он уйдет  -- тогда будет пиздец.  И мы еще  вспомним эти
времена как самое свободное время нашей жизни.
     -- Самое свободное время нашей жизни было при  Брежневе, -- сказал Ося.
-- У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ
века.
     Вероятно,  мы  жили в  разных  Россиях,  подумал  Глеб, вспомнив  Чака.
Неприятное  воспоминание:  может,  потому  что  вместе  с Чаком он  вспомнил
Абрамова, который говорил, что Чак хватает его за ноги. Абрамов теперь  тоже
исчез, и Глеб нервничал.
     -- Да нет, -- сказал Андрей, -- Ельцин не панк. Или даже если он как бы
панк, так  выберут его  не потому,  что он типа  устроил революцию  пять лет
назад, просто он сейчас обещает, что революций больше не будет.
     -- Я обещаю, что революция еще будет, -- продирижировал Ося, -- и когда
мы  победим,  уничтожим всю эту мразь,  которая осуществила геноцид русского
народа.
     Глеба подмывало спросить Осю, верит ли он сам в то, что говорит,  но он
сдержался.
     -- Нет, будет не революция, а новый порядок, -- сказал Шаневич. -- Хаос
в  стране может  быть снаружи и не заметен. Улицы даже можно убирать.  Но  в
любом доме, куда  ни зайдешь, творится полный разор, как  у меня на кухне, и
это  никак не  связано  ни  с деньгами, ни с  политикой. Это  -- хаос. И как
только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за
сильную руку и новый порядок.
     --  Тогда  по мне лучше  пусть грязные  стулья,  -- неожиданно для себя
сказал Глеб.
     -- Правильно, -- воскликнул Ося. -- Панки грязи не боятся.
     -- Но панки, отец, и не голосуют, -- заметил Арсен.
     -- А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? -- спросил
Андрей. -- Я даже типа лозунг читал -- "Папа Зю, гаси козлов!"
     -- Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, -- сказал Ося.
     Глеб  внезапно понял,  что  на  его глазах  та  Россия,  которую любила
Снежана, Россия анархии и безграничной свободы, перестает  существовать. Что
выборы, кто бы ни победил, будут  каким-то рубежом, разделяющим десятилетие.
Почему-то ему стало жалко Снежану.
     Он вышел в  коридор, где  Шварцер,  собиравшийся с Муфасой  на какой-то
концерт, прощался с именинницей. Сквозь приоткрытую дверь кабинета  Шаневича
Глеб увидел Нюру Степановну, снова сидевшую за своим столом.
     Вскоре в большой комнате остались только Бен, Катя, Ося и  Андрей. Катя
лениво дотанцовывала  под  "Death Is Not the End", а Андрей  убирал со стола
грязные  тарелки.  Собрав  рюмки,  Глеб  вернулся  на  кухню. Арсен как  раз
досказывал анекдот, знакомый Глебу с незапамятных времен:
     -- И вот он пробует ковшом водку и говорит: "За это нас и не любят!"
     -- Ну да, -- без улыбки сказал Шаневич. -- Он должен был прибавить: "но
поэтому мы и выжили".
     Глеб вернулся в комнату и присоединился к Андрею. Ося курил в коридоре,
Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не было.
     -- Хорошая вечеринка, -- сказал Глеб, хотя сам не был в этом уверен.
     -- Обычная, -- кивнул Андрей, -- у нас такие каждый месяц бывают.

     В  несколько заходов они  перетаскали посуду  на кухню,  где Шаневич  c
Арсеном  обсуждали  общих  иерусалимских знакомых.  По  пути в комнату  Глеб
услышал из ванной сдавленный звук.  Открыв дверь, он увидел Нюру: та блевала
над раковиной.
     -- Плохо? -- спросил Глеб.
     Она кивнула.
     -- Сейчас лучше будет, ты еще  попробуй, -- напутствовал Глеб,  но  тут
появился Андрей и взял дело в свои руки.
     -- Открой рот пошире, -- командовал он, -- сейчас я тебе помогу.
     "Сразу видно -- опытный человек", -- с уважением подумал Глеб.
     Минут через десять они вывели ослабевшую Нюру в коридор.
     -- Как она домой-то поедет? -- спросил Глеб.
     -- Может, здесь ее оставить? -- предложил Андрей.
     Они  вышли в прихожую  и с удивлением наткнулись на двух милиционеров в
форме, застывших у самой двери.
     -- Кто хозяин? -- спросил один.
     -- Илья, -- крикнул Андрей, -- к тебе пришли.
     Милиционеры  неприязненно  осматривали  прихожую,  заглянули  в кабинет
Шаневича  и в большую  комнату.  Дверь  офиса была закрыта,  к  тому  же  ее
загородили Андрей, Глеб и Нюра.
     -- Все, уже закончили, --  добродушно  сказал Шаневич,  -- простите, не
заметили, что  уже одиннадцать,  но вы  видите,  гости  разошлись, так  что,
может, вы присядете...
     -- Присядем потом,  -- сумрачно  ответил один  милиционер, -- а  вас мы
попросим на минутку выйти с нами.
     На секунду у Глеба мелькнула  безумная мысль, что Шаневича арестовывают
и, оставив Андрея поддерживать Нюру, он выскочил за Ильей на лестницу.
     На  площадке между  этажами,  в луже крови, лежала  Снежана.  На стене,
прямо  над  неподвижным  телом,  кто-то неумело и  поспешно нарисовал кровью
несколько черточек.
     Это был Танин иероглиф.


Глава тринадцатая

     Все  высыпали  из квартиры  и  столпились  на  лестнице.  Юбка  Снежаны
задралась выше резинки чулка. Глеб  вспомнил, как Снежана говорила  в такси,
что никогда не носит трусов, и захотел поправить юбку,  но  понял, что менты
не подпустят  его  к трупу. Нож -- рукоятка замотана изолентой, -- валялся в
луже крови.
     Внутри все  будто онемело. Глеб оперся  на перила и  посмотрел  вниз, в
лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал, что Снежана
умерла -- и  почему-то снова подумал о Тане. Они не  переписывались, даже ее
е-мэйл он  давно забыл, так что, может,  она тоже  мертва -- никого из общих
знакомых он не видел, и вполне мог об этом и не узнать. Внизу один из ментов
спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая,
седая старуха громко, на весь подъезд, отвечала милиционеру:
     -- Молодой человек!  Если бы каждый раз, когда я видела раненого,  я бы
ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было!
     -- Что вы имеете в виду? -- чуть слышно спросил мент.
     -- В каком  году родился? -- парировала  старушка. --  Отец  или дед на
фронте были?
     -- Дед был, -- ответил мент и добавил: -- Под Сталинградом погиб. Тебя,
видать, на него не нашлось.
     Где-то на периферии сознания Глеба пронеслась мысль  о том, что его дед
тоже  погиб под Сталинградом и это странным образом  связывает его, Глеба, с
ментом.   Возможно,  их  деды  знали   друг  друга,  а,  может,  их  останки
перемешались в одной братской могиле.
     Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли  Настя и Луганский. Бледная
Нюра  Степановна, держась  за  косяк,  замерла  в  дверном  проеме  кабинета
Шаневича. Следом за Глебом с лестницы вернулись Ося и Бен с Катей.
     -- Какой  кошмар, какой  кошмар, -- повторял Бен, на время утратив свою
улыбку  и бодрый голос. Катя держала его  за руку  и чуть заметно гладила по
плечу.  Ося неприязненно покосился на Луганского  и отвернулся, а вошедший в
прихожую Антон спросил:
     -- Водка еще осталась? -- и, пройдя в комнату, быстро налил себе рюмку.
     Все  остальные последовали за Антоном.  Двое ментов  замыкали  шествие:
разложив на столе бумаги, они проверили  документы и переписали собравшихся.
Остальные  молчали и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили
все сразу, перебивая друг друга: зачем она выходила?.. кто же это  сделал?..
в  собственный  день  рождения... какой  ужас...  видимо, время ей пришло...
какая  глупая смерть... Слова казались  Глебу лишенными смысла, стертыми: он
столько раз слышал  их в  кино или читал в  книгах. Снова навалилась  черная
тоска, захотелось немедленно уйти, но остаться одному будет невыносимо.
     -- Да, отец,  -- тихо сказал Арсен Шаневичу, -- хуй ты  теперь узнаешь,
кто такая Марусина.
     Глеб  вздрогнул.  И тут  же  вспомнил  валявшийся  на  ступенях нож  --
изолента  на рукоятке, Глеб его столько  раз видел на кухне у Шаневича. Этим
ножом убили Снежану. Но раз было убийство -- значит,  был и убийца. Человек,
который  взял нож  здесь, в  квартире,  вышел следом за Снежаной и  ее убил.
Железные  законы логики подсказывали, что  сделал  это кто-то из  людей, еще
несколько часов назад  поздравлявших Снежану с  днем рождения.  Еще раз Глеб
осмотрел собравшихся в комнате.
     Настя  плакала, прижимаясь к Луганскому, а тот опирался на стол, словно
пытаясь  от нее отстраниться. Теперь  его  черный  наряд  казался  траурным.
Луганский встревоженно переводил взгляд с лица на лицо. Антон стоял рядом, в
руке  -- недопитая  рюмка водки.  Нюра  Степановна сидела  в  кресле -- лицо
бледное, почти зеленое. Чуть  в стороне ото всех беседовали Шаневич и Арсен.
Возле стола Катя, Бен, Ося и Андрей говорили все вместе.
     Все выглядели  потрясенными  и  потерянными.  Но  Глеб с математической
ясностью осознал, что один из них полчаса назад убил Снежану.
     -- Она так и не  набрала своих семи  гномов, -- сказал Андрей, и  Антон
тут же повернулся и спросил:
     -- Каких гномов?
     --  Ну,  --  сказал  Бен,  --  у  нее игра  была.  Она же была Сноубол,
Белоснежка.
     -- Я всегда говорил, что Дисней убивает, -- заметил Ося. -- Как табак.
     -- Очень смешно, -- буркнул Андрей.
     Один  из них  -- убийца, думал Глеб. Когда я  видел Снежану в последний
раз живой, все остальные уже ушли.  Последними -- Шварцер с Муфасой. Мог  ли
кто-то спрятаться на  лестнице? Нет, исключено -- лифт  не  работает, его бы
заметили. Да и уходили толпой, трудно отстать. Значит -- один из нас.
     В школе Глеб любил разгадывать  в "Науке  и жизни" детективные истории:
приводятся показания всех подозреваемых и говорится, например, что каждый из
них  дважды  говорит  правду,  а  один  раз врет. Путем  нехитрых логических
операций выяснялось, что возможен только один  ответ. Вспомнив об этом, Глеб
с удивлением  почувствовал,  что его  апатия куда-то пропала.  Он неожиданно
взбодрился.  Так  он  когда-то собирался  на экзамен, каждой  клеткой  мозга
ощущая свою готовность.
     Итак, Арсен и  Шаневич все  время были на кухне.  Антон, кажется,  тоже
ушел на  кухню вместе со мной. В квартире оставались Ося, Андрей, Бен, Катя,
Настя, Луганский и  Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не  помню.  Так или
иначе -- от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.
     И чем  больше он думал об  окружающих, как  о  возможных  убийцах,  тем
слабее  становился  образ Снежаны,  лежащей  вниз  головой в луже  крови,  с
задранной юбкой, с иероглифом, написанным кровью на грязной стене подъезда.
     Глеб  прошел на  кухню и стал рыться в мойке, пытаясь проверить, не мог
ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Значит, и сомнений не оставалось.
     -- Чего ты ищешь? -- спросил за его спиной Антон.
     -- Так, -- уклончиво ответил Глеб. -- Ищу нож.
     -- А это был ваш нож? -- спросил Антон
     --  Вроде, да, --  ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался
об этом рассказывать.
     --  И ты думаешь, -- сказал Антон, закуривая, --  что ее убил кто-то из
здешних?
     Глеб кивнул.
     --  А ты так не думай,  -- сказал Антон. -- Я понимаю, ты меня о совете
не просишь,  но  тем  не  менее.  У меня  просто  был на эту  тему  довольно
неприятный опыт.
     -- В смысле? -- не понял Глеб.
     -- Когда-то  я тоже  оказался свидетелем  убийства и зачем-то полез его
расследовать.
     -- И что?
     -- В результате еще три трупа. При том, что я до сих пор не уверен, что
все угадал правильно.
     -- Трупы-то откуда?
     -- Поубивали  они там  все друг друга... года два назад дело  было, как
раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.
     Глеб кивнул, на этот раз -- привычно.
     -- Ну, -- сказал он, -- раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы
несправедливо, если бы Снежана так и осталась...
     -- Она так и останется, -- ответил Антон. -- Поверь мне, она не оживет.
     -- Я не это имел в виду...
     --  Я  понимаю.  Ты  имел в  виду  воздаяние. По  мне,  лучше на  карму
положиться.
     --  Понимаешь, -- вдруг горячо заговорил Глеб,  -- есть  еще одна вещь.
Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы  со Снежаной были
в  "Рози О'Грэдис" -- и  теперь  чувствую, будто  накликал.  Ты  не  знаешь,
кстати, что он означает? -- Глеб быстро чиркнул испачканной  в салате вилкой
по  грязной  поверхности  стола,  --  примерно  вот такой:

     --  Неа, -- протянул Антон, -- но у меня есть приятель, который в таких
делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня.
     -- Спасибо, -- растерялся Глеб.
     -- Ты  только  с ним поосторожней...  он иногда  --  того... странноват
бывает,  -- пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: -- И вот еще.
Раз уж  ты решил лезть в  это дело,  я  тебе дам один мэйл. Моего друга.  Он
сейчас  в  Америке,  но, наверное,  все равно сможет  помочь. Его зовут Юлик
Горский.


     1984 год. Февраль

     Чак настроил гитару и запел на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня".
     Где-то где-то где-то вдалеке
     Едет Ленин на броневике
     На броневике, на броневике
     Едет Ленин на броневике
     Сбросим, сбросим буржуазный гнет
     В руки власть пускай народ возьмет
     Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
     То-то жизнь тогда у нас пойдет

     Как  всегда,  не удержался, хотя на словах "в рот народ возьмет" ударил
по струнам сильнее, чтобы не смущать девушек. Глеб, впрочем, подозревал, что
девушки  запросто  могли  и  не  понять: неслучайно  весь  класс рассказывал
историю о том, как Светка Лунева сказала по какому-то поводу: "зубов бояться
-- в рот не ходить", явно не понимая, о чем идет речь.
     Они пришли к Феликсу на  день рождения: две девушки -- Ирка и Марина --
и пять  ребят: Абрамов, Чак,  Емеля,  Глеб  и  сам  Феликс. Должны  были еще
подойти Оксана  и Вольфсон. Вероятно, вместе, потому что они  --  уникальный
для их класса случай! -- жили в соседних домах, а их родители дружили  много
лет. Три к шести -- удачный расклад для матшкол, потому что обычно  в классе
девочек в три-четыре раза меньше, чем мальчиков. Неудивительно, что любовные
треугольники  мутировали в куда более сложные фигуры: весь  класс знал,  что
Чак, Абрамов и Вольфсон влюблены в Маринку, а Глеб подозревал, что и Емеля с
ними заодно. Впрочем, после поездки в Питер конкуренты  Чака были посрамлены
--  Чак  демонстративно  провожал Маринку до дома,  неся на плече ее тяжелую
школьную  сумку.  Если кто-то  увязывался  за компанию, Маринка  невозмутимо
предлагала Чаку подняться  и  попить чай, прощаясь  с остальными  у  дверей.
Первый  раз, услышав это, Глеб почувствовал, что краснеет, -- и с его легкой
руки у них в классе выражение "попить чай" стало означать совсем не то,  что
обычно.  Вольфсон даже начал писать поэму "Безумное чаепитие" -- порнографию
с аллюзиями на Кэрролла и теорию относительности -- но пока не закончил.
     Сегодня, впрочем, пили не чай, а "каберне". Родители Феликса обещали не
возвращаться до одиннадцати, так что времени полно: в программе, помимо вина
и песен,  значились танцы,  а возможно -- поцелуи в полутемной комнате. Отец
Феликса  даже сказал,  что  свалившие  предки  --  лучший  подарок  на  день
рождения. Родителей уже  никто не называл "предками", это жаргон предыдущего
поколения, вместе  с бесконечными "чуваками", "чувихами"  и  Бродом в смысле
улицы Горького,  но  представления о том,  как  должна  выглядеть молодежная
вечеринка, за четверть века не  изменились: разве что квартиры стали больше,
да магнитофоны лучше.
     На отцовском письменном столе  громоздились феликсовы  подарки:  плакат
"На страже  мира" с  ракетами, напоминающими затянутые в  презервативы члены
(от  Чака);  распечатка Бродского (от Глеба), масленка, подаренная с намеком
на  вечно  ржавеющего Железного  Дровосека (от  Емели);  чистая гэдээровская
кассета  ORWO  (от  Ирки)  и  книжка  математических  задач  (от  Абрамова).
Последний подарок был самым заковыристым:  одним  из составителей книжки был
бывший учитель их  школы, лет пять  назад уехавший в Израиль.  Разумеется, в
библиотеке  книжки  уже  не было  --  но  Витя как-то  высмотрел  сборник  в
"Букинисте" на Ленинском и купил Феликсу в подарок.
     Уехавшие  писатели или  музыканты были  излюбленной  темой  разговоров.
Поскольку их книги  --  даже самые невинные  --  изымались  из  библиотек  и
магазинов, иметь  дома вполне  верноподданные издания Аксенова или Гладилина
из серии "Пламенные революционеры"  было почти так  же круто, как  настоящий
Самиздат. Глеб немного гордился тем, что знал почти всех крупных отъезжантов
по именам --  даже если никогда  не читал их  книг.  Их имена  были столь же
волнующи  и  неприличны,  как  матерные  слова  или  термины  из медицинской
энциклопедии.
     Вот и теперь Чак запел:

     Ветерок с востока, ветерок красивый
     Перешел в пассаты
     Вся интеллигенция матушки-России
     Драпает на Запад
     Едет Рабинович, следом Ростропович
     После Шостакович
     Только поприжали, сразу побежали
     Галич и Войнович

     Уехавшие казались  умершими: тем более, что зачастую и переписываться с
ними было нельзя. Когда Лажа на уроке рассказывала о том, что, написав "Иных
уж нет,  а те  далече  /  Как  Саади  некогда  сказал", Пушкин  имел в  виду
казненных и сосланных в Сибирь декабристов, Чак прошептал "сосланных в Париж
диссидентов" так громко, что класс заржал, а Лажа предпочла сделать вид, что
не расслышала.

     Прямо из столицы выслан Солженицын
     И в местах неблизких
     Счас живет Коржавин, да и Бродский пишет
     Нынче по-английски
     Разбрелись по свету, Эткинда уж нету
     Нет и Белинкова
     Лишь там очутились, подданства лишились
     Копелев с Орловой.

     -- Кончал бы ты про политику, -- сказал Емеля и потянулся за гитарой.
     Чак  вскочил,  и  бросился бежать  в соседнюю комнату,  прижимая к себе
гитару.
     --  Ату  его,  --  закричал  Абрамов,  и  Емеля припустил за Чаком. Они
сцепились  в  коридоре  и  вскоре  к  ним  с   криком  "гитару   пожалейте!"
присоединился Феликс.  Кто-то схватил за ногу возвращавшуюся из ванной Ирку,
она чуть не рухнула и завизжала "пустите!".  Абрамов  кинулся ее спасать, но
свалился вместе с ней на пол. Глеб уже собрался присоединиться  к куче-мале,
когда внезапно поймал взгляд Марины.
     Она  оставалась  там  же, где сидела,  когда пел Чак.  Она  по-прежнему
улыбалась,  но сейчас эта улыбка показалась  Глебу  не восторженной  улыбкой
влюбленной  дурочки, которой  он, честно  говоря,  считал Марину, а грустной
улыбкой матери, наблюдающей  детские игры.  Внезапно он  понял,  что Марина,
единственная  здесь, действительно  взрослая  --  и  тут  же  смутился,  как
смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители.
     Победителем  вышел  Емеля.  Он  опустился  на  стул  и  заголосил:  "О,
Марианна, сладко спишь ты, Марианна,  мне жаль будить тебя, я стану  ждать!"
-- и  все  засмеялись, потому что  полное имя  Марины  --  Марианна. Глеб  с
Феликсом вышли на балкон покурить.  Дымок уплывал  в холодное зимнее небо, и
Феликс сказал:
     --  Представляешь, шестнадцать  лет --  это  же настоящая  жизнь должна
начаться.
     -- Классно, -- сказал  Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что  ему
будет шестнадцать, и  он сможет ходить на любые фильмы.  Уже год  контролеры
пропускали его без  вопросов,  -- а Феликса так все три, -- но ощущение, что
настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому
что 16 --  уникальное число: 24  и  одновременно 42, единственные решения  в
целых числах симметричного уравнения XY=YX
     -- Послушай,  я вот хотел  спросить: если бы мы жили до революции  и ты
был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный  дом,  чтобы... ну, впервые
переспать с женщиной?
     Глеб задумался.
     -- Наверное, нет, -- ответил он.
     -- Почему? --  спросил  Феликс. Глеб не ответил:  внезапно  его охватил
чудовищный страх. Он