вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал  он, она
и права: то были лучшие годы ее жизни.
     -- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. --  Говорили,  Чак  на
него стукнул.
     --  Да, было  что-то такое,  -- ответила Светка. -- Я так  и не поняла,
чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его  мама к директрисе, так  ведь
-- родной сын. Ты бы разве не пошел?
     -- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
     -- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
     И  она  пожалела Глеба  -- она всегда жалела  людей,  доживших почти до
тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
     Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два
котенка играли  с клубком, а трое утят шли  к  пруду следом  за мамой-уткой.
Спокойной ночи,  спокойной  ночи  малыши. Глеб  подумал  о  трупе Снежаны на
лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей
менту про фронт, и резкий ответ мента.
     Значит,  есть свидетель. Что бы ни  говорил Горский о поисках убийцы  в
Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
     -- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом,  куда вперемежку
были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале
у Абрамова.  Глеб  механически  перелистывал  страницы.  Изредка  попадались
знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
     На одной  фотографии Глеб  узнал  Влада Крутицкого.  Крутицкий стоял  с
модельного вида  блондинкой, нежно  обнимая  ее  за талию. Во всей  его позе
читалась забота и нежность.
     -- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
     -- Машка, его  жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая
история... типа она была в конкурсе  красоты, а он был  спонсором.  Что-то в
этом духе.
     Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
     --  Похоже,  --  сказал  он, -- наш класс  почти  весь разъехался.  Как
говорится, иных уж нет, а те далече.
     -- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
     Она всегда была  отличницей и все  цитаты  знала  с точностью до знаков
препинания. Жаль,  подумала она, что от этого никакого  толку в жизни  после
школы.  Впрочем,  пушкинская  цитата  напомнила ей, что о  судьбе  друзей ее
предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто
далеко, а кто и вовсе умер.


     1984 год. Апрель

     Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:

     Из тучки месяц вылез
     Молоденький такой
     Маруська отравилась
     Везут в прием-покой

     Шел очередной урок по  Маяковскому  --  Лажа его любила, и  поэтому они
проходили  агитатора, горлана, главаря чуть  ли не  полгода. Каждый в классе
получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на
правах любимчика и  лучшего ученика, выбрал себе  "Нате!" -- отчасти потому,
что оно  ему  действительно нравилось, а  отчасти --  чтобы сказать на уроке
вслух  слово  "блядям".  Он  тогда  еще  не  знал,  что  Лажа  сама  устроит
двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во
весь голос" -- какое слово более приличное. После  такого "блядями"  ее явно
не удивить.
     Луневой   досталось   ничем   не   примечательное   стихотворение   про
отравившуюся от несчастной любви  Маруську. Два года  назад Оля Кунина из  9
"В"  наглоталась  снотворного и месяц провалялась в  больнице. Почему-то  об
этом  знала  вся  школа, и,  опасаясь рецидивов, учителя при каждом  удобном
случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.

     На туфли денег надо
     А денег нет и так
     И вот Маруся яду
     Купила на пятак

     Вольфсон   считал,   что   человеческая  жизнь   особой   ценности   не
представляет.  Его  Учитель  объяснял,  что  это  всего   лишь   новомодная,
гуманистическая идея,  возникшая, когда закончились  Средние Века  и  вера в
магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки
веришь  в магию,  в вертикальную иерархию,  в Высшие  Силы,  то человеческая
жизнь  для тебя больше не ценна -- как не была  она  ценна для викингов, для
воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
     Обычное,  профанное  мышление не объясняло, чем был фашизм для  Европы.
Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему
эмблемой  СС  была мертвая голова,  почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем
вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло:  он  встретил
Учителя,  и  тот  рассказал,  что  Черный Орден был  создан  Гитлером,  дабы
вырастить  племя  людей-богов.  В  тайных Бургах  ковались  воины внутренней
партии,  проходившие  через ритуалы  "густого воздуха".  Конечно,  создатели
"Семнадцати  мгновений  весны"  ничего  об  этом  не  знали: пройди  Штирлиц
подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
     Иногда пятая  школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным
семинаром  Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются  лучшие, кто
станет заниматься магической и научной  деятельностью в институтах Аненербе.
Те,  кто прошли через  пятую  школу, Университет или физтех, в  конце концов
попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с
эсэсовцами  парадоксально  лишь  на  первый  взгляд: и те, и другие  намного
превосходят обычных  людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими
делишками. Все эти люди ни на что  не годны. Только идея способна поднять их
над самими собой.
     Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той  войне. Хотелось
бы  верить,  что у Сталина была  своя, красная  магия.  Однако  единственное
столкновение  Вольфсона с КГБ показало, что  нынешнее ЧК -- очень  заурядная
бюрократическая  организация.  Ему  скучным  тоном  задавали  вопросы, потом
записывали ответы. Ни  пытать, ни бить никто  не собирался. Правда,  и он не
выпендривался: отвечал как есть, тем более,  что следователь и так все знал.
Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее.
Единственное,  в чем Вольфсон  не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф".
Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно,  что за
такое по  головке не  погладят.  А так  --  что можно  было  ему предъявить?
Ксерокс  частично переведенной в "Вопросах философии"  книжки? Скандинавские
саги?   "Преступник  номер  один",   выменянный   на  макулатурного  Дюма  в
"Букинисте" на Ленинском?
     Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский  -- и Вольфсон,
конечно,  растрепал об этом на всю школу. Это было классно  -- стать жертвой
политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак
--  стукач"  стало  таким же мифом  класса, как легенда о пизде  подмышкой у
Емели, или что Феликс -- гомосек.
     Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было
на  самом деле. Когда Белуга  взяла  его за  шкирку и повела  к директрисе с
матерными  антисоветскими  стихами,  он  даже  не  испугался.  Дома родители
ругались, а он в какой-то момент  потерял терпение и брякнул,  что  это  все
ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
     -- Я  же не знал, -- оправдывался  Чак,  -- что мама на  следующий день
побежит к директрисе и буквально моими словами  ей скажет: не трогайте, мол,
моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
     --  То  есть ты настучал, но только маме,  -- сказал  Вольфсон и  начал
тихонько постукивать по столу.
     -- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
     Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались
с Маринкой. Теперь  Вольфсон  провожал  ее до дома и даже заходил  пить чай.
Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев
дело  не  шло. Может, Чак все врал, и  Маринка была  еще девочкой,  а может,
Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был  вполне  счастлив
--  на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый
профиль, сам не  веря, что  теперь она -- его девушка.  Его  любовь не  была
плотской страстью  Чака  -- это было настоящее космическое  чувство. Иногда,
мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью,  Вольфсон
думал,  что  это  будет   настоящий  момент  магии,  алхимическая   свадьба,
инициация, которую они пройдут вместе.
     Вот и  сейчас,  не  слушая  Лажу,  он  разглядывал  завитки  волос  над
Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще
не  дошел,  но  он  услышал, как  изменилась интонация Лажи,  и увидел,  как
дернулась Марина. Потом включили звук:
     --  Ребята!  Вчера трагически  погиб  наш товарищ, Алеша Чаковский.  Он
выпал  из  окна  своей квартиры и умер, не приходя в  сознание.  Сейчас идет
следствие, выясняются причины этой трагедии...
     И  Глеб  вспомнил, как  на  прошлой  неделе Чак  вошел  в  класс  после
перемены, а они все начали стучать карандашами по партам  -- типа, ты стучи,
стучи, тебе  Бог  простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят,  --  и Чак
выбежал из класса, хлопнув дверью.
     Марина  думала, что должна  бы сейчас заплакать, но не может, и  только
чувствовала,  что  кружится  голова,  и  сейчас  она  грохнется  в  обморок.
Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что  до скончания времен больше
никто не назовет член эбонитовой палочкой.
     Вольфсон старался вытряхнуть из  головы стихи  Маяковского и  почему-то
думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две
недели назад, да и Чак ничего не  знал, кто когда  какое стихотворение будет
анализировать, и значит, это тоже -- магия.
     Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только  одна мысль: знай
одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.


Глава двадцать шестая

     С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
     -- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
     -- То  есть ты тоже  голосовал за Елкина и геноцид русских? --  спросил
Ося.
     -- Я вообще не  голосовал, --  ответил Арсен. -- У  меня же израильское
гражданство.
     Сегодня все собрались, чтобы  сделать групповую  фотографию для первого
номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен
с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда,  Ося в парадной  майке с Егором
Летовым,   Муфаса  и  еще  полдюжины  постоянных   участников  посиделок   в
Хрустальном.
     -- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб  Бена, и тот углубился в
детали выборной  системы и  закончил  тираду историей о  том,  как собирался
голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что
он стоял последним по алфавиту.
     -- Вроде, человек неплохой, образование  высшее, в КПСС не состоял. Ну,
я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
     -- Явлинский  -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993
году,  когда  макашовцы  стволы  собирали,  чтобы  идти  мэрию  и  Останкино
штурмовать,  Явлинский писал  в  "Независьке", что  Ельцын,  сука,  попирает
демократию.
     -- На  самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в
осажденном  Белом Доме, -- вставил  Ося. -- И потому  я -- за тоталитаризм и
консервативную революцию.
     -- Противно было  читать, --  продолжал Арсен. -- К тому же  он взял  к
себе проходимца Паульмана копирайтером.
     -- Круто, --  сказал Бен, -- но ты  погоди. Вчера вечером мы к  Катиным
родителям  ходили,  и  ее  мама спрашивает,  за  кого  я  голосовал.  Ну,  я
рассказываю,  как  сейчас: хотел  против  всех, но голосовал за  Явлинского,
потому что он стоял  последним. Рассказал  и  вышел в  туалет, а Катина мама
говорит:  "Какой он у тебя все  же аполитичный! Ведь во втором туре  Зюганов
будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
     В ответ  Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая
Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но
за  Зюганова он  голосовать тоже не пошел  бы, ибо  не  хочет  быть рядом  с
Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
     --  А  если  мы  победим,  --  сказал  Андрей,  --  будет  стыдно,  что
голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
     Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все  равно,  кто победит,  и
вышел в большую  комнату.  Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с
Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:

     On the last day I took her where the wild roses grow
     And she lay on the bank, the wind light as a thief
     As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
     And lent down and planted a rose between her teeth

     Почему-то  на предпоследней  строчке  Глеб  опять  вспомнил  Снежану  и
подумал,  что ее призрак мог бы  присоединиться к  этому  танцу и еле слышно
подпеть голосом Кайли Миноуг.
     Он  налил себе водки  и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и
дальше  буду здесь работать?  Глядя  на танцующую Катю -- Машу  Русину -- он
ощутил  приближение  знакомой  апатии.  Чем  он занят последние дни? Пробует
вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти
Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три
линии сойдутся:  псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны.
Эта  версия нравилась Глебу прежде всего потому,  что  позволяла не думать о
собравшихся  здесь как  о  потенциальных убийцах.  Теперь он  лучше  понимал
Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
     Глеб пошел на кухню и  в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой
они, слава богу, разделались.
     --  Взять  хотя  бы  Визбора,  --  говорил  Ося.  --  Это  же настоящий
евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
     -- Где? -- возмутился Бен,  -- где у него эзотерика? Только не надо про
его  одноклассника, погибшего за единую Евразию  под  городом Герат. Возьмем
что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
     -- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет  тебе солнышко лесное. Я раньше
никак не мог  понять: кто  ж ему мешает вернуться к этой,  с  которой  он  у
янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
     --  Ада, -- сказал  Глеб.  Емеля  любил  петь старое КСП, бывшее еще до
Мирзаяна и Лореса.
     -- Вот  оно!  --  порадовался  Ося. --  Жена из ада. Такое случайно  не
бывает!
     -- Так почему он  вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем
когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
     -- Потому что это  песня  про  солярную магию! Она  же солнышко лесное,
потому  что он ее вызывает  солярным  ритуалом!  Она  типа  суккуба  и может
появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны
плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
     -- В какой? -- машинально спросил Глеб.
     -- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел
ему в голову только что: --  В  летнее солнцестояние. Двадцать  второго июня
ровно в четыре часа.
     -- Круто, --  потрясенно  сказал  Бен, а Глеб  пошел  дальше  на кухню,
недослушав  до   Осину  речь:  вот  именно  поэтому  его,  Осю,  и  огорчает
переориентация Бена на современную попсу.
     На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя
и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо
Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку
и обсуждали, где  взять денег  на журнал. Насколько  понял Глеб,  идей  было
несколько:   размещать   в  журнале  рекламу,  делать  новости  для  внешних
заказчиков, наподобие  новостного агентства,  и  продавать статьи  в  другие
журналы.
     --   А   еще,  --  сказал   Андрей,   --   можно   устраивать   он-лайн
пресс-конференции.
     -- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу
Пугачеву.
     --  Проще все-таки начать  с Пригова,  --  сказал Шаневич, --  а потом,
скажем, "АукцЫон".
     -- Или Пелевина, --  добавил Андрей,  и  Глеб  остро  почувствовал, что
некому добавить: "и Тарантино".


Глава двадцать седьмая

     Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона:
Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб  быстро
создал канал и отмылил название Вольфсону.
     -- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
     -- Нет. А что, она в наших краях?
     -- Да нет, судя по всему -- в Москве.
     -- А ее что,  кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила
куда-нибудь, как все нормальные люди.
     Глеб подумал,  что  Вольфсон никогда  не  считал  нужным  скрывать, как
относится к собеседникам.
     --  Оксана говорила,  что  Емеля встретил ее  незадолго  до смерти,  --
ответил он.
     -- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может,  она ему  приснилась.
Теперь же не спросишь.
     -- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже
некому  задать,  все  растет.  Впрочем,  кое  в  чем  Вольфсон   мог  помочь
разобраться.
     --  Я  тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил
тебя спросить.  Что это  за история была, когда тебя  забрали? Вы тогда  так
конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
     -- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. --  Мамаша Чака
наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж  не помню,
чего мне шили.
     Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
     -- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
     Последняя фраза -- название книжки, написанной  американскими физиками,
которые  конструировали,  кажется,  атомную бомбу  или  что-то в  этом духе.
Вышедшая еще в советское время,  она  все время  вспоминалась Глебу во время
гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о  чем-то
можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
     -- Ну,  если  тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я
уже плохо помню. Одним словом, я изучал  нацисткую мифологию. Был человек, я
называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с
какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с  фрагментом из книжки каких-то
французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель
принес полный Самиздатовский перевод.
     Глеб  быстро перешел в Нетскейп  и в Рамблере набрал в поисковой строке
"заря магии". Вылезло девять ссылок --  все в меру бессмысленные. По крайней
мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
     --  Короче,  мы  изучали  тайную  историю  нацизма.  Секретные  ордера,
настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы.
Взять  хотя  бы  евгенику:  если   не  заботиться  об  улучшении  генофонда,
человечество  вымрет.  Я,  конечно, не имею в виду их  методы, только  общую
идею.  Короче,  для  меня,  как для еврея  было очень важно, что не  все так
линейно, как мне в школе говорили.
     -- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
     -- В  каком  смысле  --  евразийские? --  удивился Вольфсон. -- А разве
африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
     Глеб изобразил из скобки  и двоеточия  смайлик -- мол, я  пошутил, -- а
Вольфсон продолжал:
     -- Честно говоря,  я все забыл  уже. Были какие-то штуки,  которые  мне
очень нравились. Скажем, что война  началась  22 июня: не  потому, что самая
короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный
день в году,  и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная
нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
     Глеб вспомнил,  что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про
себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
     -- Вот они обломались, когда зима