ал  Фреду,  и  за  это  ему  разрешалось  проводить
воскресные дни с коногонами в saloons [трактирах (англ.)]. Мак достиг того
возраста, когда шустрые мальчишки умудряются  целый  день  разъезжать,  не
платя ни цента. Как паразит, жил он на всем, что катилось  и  двигало  его
вперед.  Впоследствии  он  расширил  свою  деятельность   и   работал   за
собственный счет. Он собирал на стройках  пустые  бутылки  из-под  пива  и
продавал их, говоря: "Меня послал отец".
   Но его поймали, безжалостно избили,  и  его  блестящее  дело  потерпело
крах.
   На восьмом году жизни Мак получил от отца серую кепку и большие сапоги,
которые прежде носил Фред. Эти сапоги  были  так  велики,  что  Мак  одним
взмахом ноги мог отправить их в угол комнаты.
   Взяв Мака за руку, отец  повел  его  в  шахту  "Дядя  Том".  Этот  день
произвел на Мака неизгладимое впечатление. Он на всю жизнь  запомнил,  как
боязливо и взволнованно шагал по шумному двору.  Работа  была  в  разгаре.
Воздух дрожал от крика и свиста, мчались тележки, гремели вагоны, все было
в движении. А над всем этим мелькало колесо подъемной машины,  за  которым
Мак годами наблюдал издали. За коксовыми печами подымались столбы  пламени
и белые облака дыма. Сажа и угольная пыль падали с неба, в огромных трубах
шипело и бурлило, из холодильных устройств  низвергались  водопады,  а  из
толстой, высокой заводской трубы беспрестанно тянулся к небу  густой  дым,
черный как смола.
   И чем ближе они подходили к закоптелым кирпичным зданиям  с  лопнувшими
оконными стеклами, тем страшнее становился грохот.  Казалось,  воздух  был
насыщен воплями тысячи истязуемых детей. Земля дрожала.
   - Что это так кричит, отец? - спросил Мак.
   - Это уголь!
   Никогда Маку не приходило в голову, что уголь может кричать.
   Отец поднялся с ним по лестнице  большого,  содрогавшегося  здания,  на
стенах которого виднелись трещины, и открыл высокую дверь.
   - Здравствуй, Джозия! Я хочу показать своему малышу  машину,  -  сказал
он, повернулся и сплюнул на лестницу.
   - Идем, Мак!
   Мак заглянул в большой и чистый, выложенный плитками зал.  Мужчина,  по
имени Джозия, сидел к ним спиной. Расположившись на удобном стуле и  держа
руки на блестящих рычагах, он неподвижно смотрел на гигантский  барабан  в
глубине зала. Раздался сигнальный звонок. Джозия повернул рычаг, и большие
машины справа и слева задвигали своими членами. Барабан,  казавшийся  Маку
вышиной с дом, вращался все стремительнее, а  вокруг  него  гудел  черный,
толщиной в руку, трос.
   - Клеть идет к шестому ярусу, - пояснил  отец.  -  Она  падает  быстрее
камня. Ее уносит вниз. Джозия пускает в  ход  тысячу  восемьсот  лошадиных
сил.
   У Мака голова шла кругом.
   По белой планке перед барабаном поднимались  и  спускались  стрелки,  и
когда они подошли одна к  другой,  Джозия  снова  повернул  рычаг.  Бешено
вращавшийся барабан замедлил движение и остановился.
   Мак никогда не видал ничего более мощного, чем эта подъемная машина.
   - Thanks [спасибо (англ.)], Джозия! -  сказал  отец,  но  тот  даже  не
повернул головы.
   Они обошли кругом помещение, где стояла машина, и  поднялись  по  узкой
железной лестнице, по которой Мак еле двигался в  своих  больших  сапогах.
Они шли навстречу пронзительным и визгливым детским крикам,  и  здесь  шум
был так силен, что нельзя было разобрать ни слова. Они попали в  огромный,
мрачный зал, полный угольной пыли и лязга железных вагонеток.
   У Мака сжалось сердце.
   Именно здесь, где визжал и кричал уголь, отец передал Мака черным людям
и ушел. К своему изумлению, Мак увидел ручей из угля. На длинной,  шириной
в метр, ленте беспрестанно неслись куски угля и  через  отверстие  в  полу
обрушивались, подобно бесконечному  черному  водопаду,  в  железнодорожные
вагоны.  По  обеим  сторонам  этой  длинной   ленты   стояли   почерневшие
мальчуганы, такие же малыши, как Мак, которые проворно  запускали  руки  в
угольный поток, выхватывали из него определенные  куски  и  бросали  их  в
вагонетки.
   Кто-то из мальчиков крикнул Маку, чтобы он присматривался. У мальчугана
так почернело лицо, что Мак лишь  некоторое  время  спустя  узнал  его  по
заячьей губе. Это был соседский мальчик, с которым  у  него  только  вчера
была драка из-за того, что Мак обозвал его "Зайцем" (это была его кличка).
   - Мы выбираем породу, Мак, - звонким голосом крикнул "Заяц" прямо в ухо
Маку, - нельзя же вместе с углем продавать камни!
   Уже на другой день Мак по излому, по блеску, по форме  не  хуже  других
отличал, что уголь, а что - камень. А через неделю ему  казалось,  что  он
уже годы провел в этом черном помещении, полном шума и угля.
   Нагнувшись  над  беспрерывно  скользящим  угольным  ручьем,   выискивая
черными ручонками породу, Мак простоял здесь полных два года, неизменно на
одном и том же месте, пятом сверху. Тысячи  тонн  угля  прошли  через  его
быстрые маленькие руки.
   Каждую субботу он ходил за получкой, которую должен был  отдавать  отцу
(кроме небольших карманных денег). Маку  минуло  девять  лет,  и  он  стал
мужчиной. Когда в свободный воскресный день он отправлялся  в  saloon,  то
надевал котелок и крахмальный воротничок. В крепких зубах торчала  трубка.
Он жевал резинку, и всегда рот его был полон слюны. Да,  он  был  мужчина,
говорил как мужчина и сохранил  только  крикливо-звонкий  голос  мальчика,
проводящего все будни в шумном рабочем помещении.
   Мак имел дело с углем, выданным на поверхность, он изучил  его  и  знал
прекрасно - лучше отца и Фреда!  Десятки  мальчиков,  проработав  год,  не
имели понятия о том, откуда берется  весь  этот  уголь,  этот  бесконечный
поток угольных глыб. Падающих в вагоны. День и ночь звенели железные двери
шахты,  и  подземная  клеть,  с  которой  капала  влага,   без   передышки
выбрасывала четыре железные вагонетки с полусотней центнеров угля. День  и
ночь  гремели  вагонетки  по  железным  плитам  помещения,  день  и   ночь
опрокидывались они над отверстием в полу (как куры на вертеле!) и, высыпав
уголь, возвращались порожняком. Снизу же уголь  поднимался  транспортером,
потом его трясли  на  больших  ситах,  и  здесь  уголь  _кричал_.  Крупный
рудниковый уголь ссыпали в вагоны и вывозили. Well [ну что ж (англ.)], это
знали и другие мальчики, но дальше этого они не шли! Проработав месяц, Мак
сообразил, что грохотавшие мимо него тележки никак не могли доставить весь
этот уголь! И это было верно. Ежедневно прибывали сотни вагонов - от "Дяди
Тома II", "Дяди Тома III", "Дяди Тома IV", и все они  собирались  у  "Дяди
Тома I",  потому  что  здесь  были  сосредоточены  очистка,  коксование  и
химическое производство. Мак присматривался  и  все  знал!  Он  знал,  что
просеянный  уголь  доставлялся  транспортером  на  очистку.  Здесь  порода
проходила через баки, уголь уносила вода, а камень оседал  на  дне.  Потом
уголь поступал в громадный  барабан  из  пяти  сит  с  отверстиями  разной
величины. Здесь его кидало и швыряло, здесь он шурша сползал  по  ситам  и
сортировался. Отдельные сорта угля по каналам ползли  к  разным  воронкам,
падали в виде кускового угля, смешанного угля, орешка I, II, III в  вагоны
и вывозились наружу. А мелочь - всякие  осколки  и  пыль,  -  ты  думаешь,
выбрасывалась? Нет! Спроси у  Мака,  десятилетнего  инженера,  и  он  тебе
скажет, что уголь отсасывают до тех пор, пока от него не  останется  ровно
ничего. Этот угольный мусор поднимался по железной с отверстиями лестнице.
Огромная лестница, заваленная серой грязью, как будто стояла на месте, но,
если всмотреться, можно было заметить, что она медленно,  совсем  медленно
движется. За два дня каждая ступенька проходила свой путь,  опрокидывалась
и высыпала пыль в огромные бункеры. Оттуда пыль попадала в коксовые  печи,
превращалась в кокс, а в высоких черных дьяволах конденсировались газы, из
которых вырабатывали деготь, аммиак и многое другое.  Это  был  химический
цех "Дяди Тома I", и Мак все это знал.
   Однажды - Маку шел тогда десятый год - отец дал ему  костюм  из  желтой
ткани, шерстяной шарф, и в этот день мальчик впервые спустился в  шахту  -
туда, откуда приходил уголь.
   Железный барьер звякнул, раздался  звонок,  клеть  пошла  вниз.  Сперва
медленно, потом с бешеной скоростью, так быстро, что Маку казалось,  будто
пол клети, на котором он сидел, сейчас провалится. У мальчика потемнело  в
глазах, в животе сделались спазмы, но потом он привык. С лязгом  и  стоном
неслась железная клеть на глубину восьмисот метров. Раскачиваясь на  ходу,
она с  таким  звоном  и  треском  ударялась  о  направляющие  рельсы,  что
казалось, вот-вот разлетится  вдребезги.  Вода  сверху  шлепалась  о  нее,
деревянные крепления шахты,  мокрые,  черные  при  свете  рудничных  ламп,
летели вверх мимо открытых дверей. Мак говорил  себе,  что  так  и  должно
быть. Два года он  ежедневно  в  часы  смены  наблюдал,  как  забойщики  и
рудокопы со своими лампочками, танцевавшими словно светлячки в темноте, то
выходили из клети, то спускались в ней, и за все  время  были  только  две
катастрофы. Один раз клеть ударилась о  крышу,  и  рудокопы  разбили  себе
головы, другой раз оборвался канат, - два штейгера и инженер рухнули вниз.
Это могло случиться и теперь, но не случилось.
   Внезапно клеть остановилась, и они очутились  в  восьмом  ярусе.  Сразу
стало тихо. Несколько черных до неузнаваемости, полунагих людей  встретили
их.
   - Ты привел к нам своего мальчика, Аллан?
   - Yes! [Да! (англ.)]
   Мак  находился  в  жарком  туннеле,  погруженном  в  темноту  и   слабо
освещенном только у ствола шахты. Вскоре вдали показался огонек  лампы,  -
приближалась белая лошадь и с нею  коногон  Джей,  старый  знакомый  Мака.
Позади постукивали двадцать железных вагонеток с углем.
   Джей осклабился.
   - Алло! Вот и ты! - крикнул он. - Мак, я вчера выиграл еще три рюмки  в
покерном автомате. Тпру, тпру, стой, Бони!
   Этому Джею дали Мака в подручные, и целый месяц Мак тенью шагал рядом с
ним, пока не обучился. Потом Джей исчез, и Мак сам исполнял его работу.
   В восьмом ярусе он чувствовал себя как дома, и ему  даже  в  голову  не
приходило, что десятилетний мальчик мог быть чем-нибудь,  кроме  коногона.
Вначале его угнетала темнота, еще больше - царившая здесь  жуткая  тишина.
Какой же он был  глупый,  когда  думал,  что  тут  внизу  со  всех  сторон
раздается стук! Напротив, здесь было тихо как в могиле, но, понимаешь  ли,
свистеть можно было сколько угодно. Только у ствола шахты,  где  пробегала
клеть и несколько человек вкатывали и выкатывали вагонетки, да  в  забоях,
где, большей частью незримые для Мака, люди висели, зажатые где-то в угле,
было несколько  шумнее.  Но  и  в  восьмом  ярусе  было  одно  место,  где
раздавался оглушительный шум: двое бурильщиков, которые,  наверное,  давно
уже оглохли, плечом прижимали к породе пневматические буры, и  тут  уж  ни
одного слова нельзя было разобрать.
   В восьмом ярусе работало сто восемьдесят человек, и все-таки Мак  редко
кого-нибудь видел. Изредка приходил штейгер, порохострельный мастер,  -  и
все. Когда в темном штреке показывалась  лампочка  и  брел  мимо  одинокий
путник, это уже было целое событие. Все свое рабочее время Мак ездил  взад
и вперед по этим пустынным, темным, низким ходам. Он собирал  у  забоев  и
бремсбергов угольные вагонетки и доставлял их к стволу. Здесь  он  впрягал
свою  лошадь  в  готовый  поезд  из  вагонеток  с  породой   для   засыпки
разработанных пластов, с подпорками,  балками  и  досками  для  укрепления
забоев и развозил их по назначению. Он изучил весь лабиринт ходов,  каждую
балку, прогнувшуюся под давящей тяжестью горы, все забои, как  бы  они  ни
назывались - "Джордж Вашингтон", "Толстый Билли" или "Веселая Тетушка". Он
знал ветряные люки, откуда подымались  тяжелые  рудничные  газы.  Он  знал
каждую "гробовую крышку" - вклиненные в породу  короткие  столбы,  которые
могли внезапно выскочить и расплющить человека о стену. Он точно знал  всю
систему вентиляции, двери, которые не может открыть самый сильный  шахтер,
пока  не  выпустит  через  маленькое  дверное  окошечко   сжатый   воздух,
вырывавшийся со свистом, как ледяной вихрь.  Были  там  штреки  с  тяжелой
жаркой атмосферой, так что пот лился градом. Сотни раз за время  смены  он
проезжал эти ледяные и знойные штреки,  так  же,  как  это  делают  тысячи
коногонов.
   После смены он подымался с товарищами в  мчавшейся  вверх  дребезжавшей
клети, подымался и опять опускался, не видя в этом ничего особенного,  как
клерк, который садится в лифт,  чтобы  попасть  в  контору  и  обратно  из
конторы на улицу.
   Там,  в  восьмом  ярусе,  Мак  познакомился  с  Наполеоном  Бонапартом,
сокращенно Бони. Так звали его белую лошадь. Бони  уже  много  лет  провел
внизу, в темноте, и наполовину ослеп. Его спина сгорбилась, и голова  была
опущена к земле, потому что в низких  штреках  ему  постоянно  приходилось
нагибаться. В лужах между узкими рельсами Бони стоптал свои копыта, и  они
стали как лепешки. Его лучшие годы остались  уже  позади,  и  он  порядком
облез. Вокруг глаз и ноздрей у него образовались  красные  круги,  которые
его не украшали. При всем том Бони чувствовал себя  прекрасно,  -  он  был
толст и жирен и стал флегматиком. Он всегда  шел  одинаковой  рысцой.  Его
мозг установился на этом аллюре, и иначе бегать он уже не  умел.  Мак  мог
без конца вертеться перед ним со щеткой (о ней будет речь впереди), - Бони
не ускорял шага. Мак мог колотить его, и тогда  этот  старый  жулик  делал
вид, будто торопится, - он показывал свое старание, быстрее кивал головой,
громче топал по грязи, но шага опять-таки не ускорял.
   Мак не особенно нежничал с Бони. Когда он хотел, чтобы Бони  подался  в
сторону, то локтем толкал его в брюхо, иначе Бони не желал понимать.  Хотя
он и видел, что должен уступить дорогу, и настораживал  уши,  он  все-таки
ждал, пока его не толкнут в бок. Когда Бони засыпал, как это часто  с  ним
случалось, Мак угощал его кулаком по носу. Ведь Мак обязан был  доставлять
вагонетки, и если бы он не справлялся с ними, его выгнали бы.  Он  не  мог
быть снисходительным. Несмотря на все  это,  они  были  добрыми  друзьями.
Иногда отсвистав весь свой репертуар, Мак похлопывал Бони по шее и  болтал
с ним:
   - He, old Boney, how are you to-day, old fellow? All  right,  are  you?
[Эй, Бони, старина, как ты себя сегодня чувствуешь? Хорошо, не правда  ли?
(англ.)]
   После полугодового знакомства Мак вдруг заметил, что  Бони  грязен.  Он
только здесь, в темноте, при свете лампы, казался белой масти. Если бы его
выволокли на свет божий - holy Gee! [черт  побери!  (англ.)]  -  как  Бони
должен был бы стыдиться!
   Мак сколотил немного денег и купил скребницу. Бони и  думать  забыл  об
этом предмете комфорта. Мак это заметил, так  как  Бони  повернул  голову.
Этого он не делал даже тогда, когда рядом с ним производили взрывы.  Потом
Бони стал водить из стороны в сторону своим толстым отвислым брюхом, чтобы
вдоволь насладиться щеткой. Мак попробовал пустить в ход и воду - он  вбил
себе в голову, что превратит Бони в белоснежного коня! Но от прикосновения
воды  Бони  содрогался,  словно  от  электрического  тока,  и   беспокойно
переступал с ноги на ногу. Мак удовлетворился сухой скребницей. И если  он
долго скреб, старик Бони внезапно вытягивал шею и испускал  прерывистый  и
плаксивый собачий вой - жалкую пародию на  ржание.  Тогда  Мак  разражался
хохотом, который гулко разносился по штреку.
   Мак без сомнения любил Бони. До сих пор он иногда вспоминает о нем.  Он
питает необычайный интерес к старым, толстым белым лошадям со  сгорбленной
спиной и  иногда  останавливается,  похлопывает  такую  лошадь  по  шее  и
говорит: "Смотри, Мод, вот так выглядел Бони!" Но Мод видела  уже  столько
разных Бони, что начинала сомневаться  в  их  сходстве  с  подлинным.  Мак
ничего не смыслит в картинах и никогда не истратил на них ни цента, но Мод
нашла  среди  его  вещей  примитивно  нарисованную  старую  белую  лошадь.
Впрочем, только через два года  после  замужества  она  заметила  это  его
пристрастие.  Однажды  на  холмах  Беркшира  он   вдруг   остановил   свой
автомобиль.
   - Посмотри-ка на этого белого коня,  Мод,  -  сказал  он,  указывая  на
остановившуюся у дороги старую лошадь, запряженную в деревенскую телегу.
   Мод не могла удержаться от смеха.
   - Что ты, Мак, эта старая белая кляча похожа на тысячи других!
   С этим Мак, конечно, должен был согласиться.
   - Так-то так, Мод, - кивнул он, - но у меня когда-то была  точно  такая
же белая лошадь.
   - Когда?
   - Когда? - Мак устремил взор вдаль; труднее всего ему было  говорить  о
себе. - Это было давно, Мод! В шахте "Дядя Том".
   Еще кое-что осталось у Мака со времен "Дяди Тома" - пронзительный  крик
хищной птицы "гей, гей", который  он  невольно  издавал  и  теперь,  когда
кто-нибудь вертелся под колесами автомобиля. Этому возгласу он научился  в
шахте. Им он подгонял  Бони,  когда  нужно  было  тронуться  с  места,  им
останавливал его, когда вагонетка сходила с рельсов.


   Почти три года проработал Мак в восьмом  ярусе  и  прошел  по  штольням
"Дяди Тома" половину длины земного экватора, когда разразилась катастрофа,
которую многие помнят и поныне. Она стоила жизни двумстам семидесяти  двум
рудокопам, но принесла счастье Маку.
   В третью ночь после троицы, в три часа утра взорвались рудничные газы в
нижнем ярусе "Дяди Тома".
   Мак вел назад поезд пустых вагонеток  и  насвистывал  уличную  песенку,
которую каждый вечер исполнял хриплый фонограф в saloon Джонсона. И  вдруг
сквозь грохот железных вагонеток он  услыхал  отдаленный  гром.  Продолжая
насвистывать, Мак машинально оглянулся. Он увидел, что  подпорки  и  балки
ломались, как спички, и гора оседала. Мак изо  всех  сил  дернул  Бони  за
повод и закричал ему в  ухо:  "Гей,  гей!  Git  up,  git  up!"  [Берегись,
берегись! (англ.)] Услышав, как трещат позади подпорки, Бони  испугался  и
попытался пуститься галопом. Старик Бонапарт так  вытянул  свое  неуклюжее
тело, что оно совсем распласталось; он высоко выбрасывал ноги, как скакун,
подходящий к финишу, но вдруг исчез  под  грудой  валившихся  камней.  Мак
бежал во всю мочь, так как гора гналась за ним. Зевать нельзя было! И  вот
он с ужасом заметил, что подпорки и балки трещат и впереди него, а потолок
опускается. Схватившись руками за голову, он волчком завертелся на месте и
бросился в боковую выемку. Штольня с  грохотом  обрушилась,  стены  выемки
затрещали, и, подгоняемый падающими камнями, Мак  бешено  кинулся  дальше.
Под конец он бежал уже только по кругу, обхватив голову руками и крича...
   Мак дрожал всем телом и совершенно обессилел. Он увидел, что забежал  в
конюшню, как сделал бы и Бони, если  бы  гора  не  настигла  его.  Мальчик
вынужден был присесть, ноги  отказывались  нести  его,  и  вот  он  сидел,
оглушенный ужасом, и целый час не мог ни о чем думать. Наконец он поправил
свою тускло горевшую лампу и огляделся.  Он  был  заперт  со  всех  сторон
камнем и углем! Мальчик пытался сообразить, как все это произошло, но  ему
ничего не приходило на ум.
   Так  он  просидел  долгие  часы.  Он  плакал  от  отчаяния  и   чувства
одиночества, но потом взял  себя  в  руки.  Он  сунул  в  рот  жевательную
резинку, и жизненные силы вернулись к нему.
   Произошел взрыв газов или угольной пыли - это было очевидно.  Бони  был
убит обвалом, а он... Ну, его, наверное, откопают!
   Мак сидел на земле при свете своей маленькой  лампы  и  ждал.  Он  ждал
несколько часов, потом в его душу закрался ледяной страх,  и  он  в  ужасе
вскочил. Схватив лампу, он прошел по штольне вправо и влево, освещая груды
осыпавшегося камня. Дороги не было! Оставалось только ждать.  Мак  обыскал
ящик для овса, сел на  землю  и  предоставил  мыслям  полную  свободу.  Он
вспомнил Бони, отца и Фреда, вместе с ним отправившихся в  шахту,  трактир
Джо