стах, которые раздавлены,  перерезаны  поездами?
Они говорили о "корчах", от которых неделями страдали сотни людей, а иные,
быть может, будут страдать всю жизнь.
   - Мы раскусили Мака!  -  кричали  ораторы  (часть  их  была  подкуплена
пароходными компаниями, стремившимися как  можно  дальше  отодвинуть  срок
окончания туннеля). - Мак вовсе не друг  рабочим!  Вздор  и  ложь!  Мак  -
капиталистический палач! Самый ужасный палач, какого носила земля!  Мак  -
волк в овечьей шкуре! Сто  восемьдесят  тысяч  человек  работают  у  него.
Двадцать  тысяч  свалившихся  на  его  адской  работе  людей  он  ежегодно
подлечивает в своих госпиталях, чтобы потом послать их ко всем  чертям,  -
они навсегда останутся  инвалидами.  Пусть  они  гниют  на  улицах,  пусть
подыхают в богадельнях,  Маку  на  это  наплевать!  Сколько  человеческого
материала извел он за эти шесть лет! Хватит! Пусть  Мак  поищет,  где  ему
взять людей. Пусть наберет в Африке черных рабов для своего  "ада",  пусть
он купит у правительства преступников  и  каторжников.  Взгляните  на  эту
вереницу гробов! Гроб за гробом - на два километра! Решайтесь!
   Вой, рев, гул были ответом на эти слова.
   Целыми днями бушевала борьба в Мак-Сити. Тысячи раз повторялись одни  и
те же аргументы "за" и "против".
   На третий день Аллан выступил сам.
   Утром он предал кремации Мод и Эдит,  а  после  обеда,  еще  оглушенный
тоской и горем, в течение нескольких часов говорил с тысячной толпой.  Чем
дольше он говорил и чем громче кричал в рупор, тем больше чувствовал,  как
возвращались к нему прежняя сила и прежняя вера в свое дело.
   Его  речь,  о  которой   оповещали   метровые   плакаты,   одновременно
повторялась в разных местах  мусорных  свалок  на  немецком,  французском,
итальянском, испанском и русском языках. В сотнях  тысяч  экземпляров  она
разбрасывалась по всему земному шару. Ее в один  и  тот  же  час  на  семи
языках выкрикивали через  рупор  на  Бермудских  и  Азорских  островах,  в
Финистерре и Бискайе.
   Аллана встретили молчанием. Когда он прокладывал себе дорогу  в  толпе,
люди расступались, а многие даже  прикасались  к  фуражкам.  Там,  где  он
проходил, все разговоры затихали. Не было слышно ни звука. Стена  ледяного
молчания вставала на его  пути.  Когда  он  показался  на  железнодорожной
платформе среди моря голов, - тот самый Мак, которого  они  все  знали,  с
которым каждый имел случай  поговорить,  который  каждому  жал  руку,  чьи
крепкие, белые зубы знал каждый, - когда он  показался,  этот  коногон  из
"Дяди Тома", мощное движение всколыхнуло поле, массы стихийно  сдвинулись.
Это был судорожный напор  огромной  армии,  стянувшейся  подобно  клиньям,
толкаемым гидравлическими прессами к одному центру. Но не было  слышно  ни
звука.
   Аллан кричал в мегафон. Он трубил каждую фразу на все четыре стороны.
   - Я пришел говорить с вами, рабочие туннеля! - начал он. - Я Мак Аллан,
и вы меня знаете! Вы кричите, что я убил три  тысячи  человек.  Это  ложь!
Судьба сильнее человека. Работа  убила  эти  три  тысячи  человек.  Работа
ежедневно убивает сотни людей на земле! Работа -  это  битва,  а  в  битве
бывают убитые. В одном только Нью-Йорке, который вы знаете, работа убивает
ежедневно двадцать пять человек! Но никто не думает о том, чтобы перестать
работать в Нью-Йорке. Море убивает ежегодно  двадцать  тысяч  человек,  но
никто не думает о том, чтобы  перестать  работать  на  море.  Вы  потеряли
друзей, рабочие туннеля, я это знаю. И я потерял друзей - так  же,  как  и
вы! Мы поквитались! Как в работе, так и в  горе  мы  -  товарищи!  Рабочие
туннеля...
   Он стремился вновь разжечь тот энтузиазм, который  все  эти  шесть  лет
побуждал рабочих к неслыханному напряжению сил.  Он  говорил,  что  строит
туннель не для своего удовольствия. Туннель  должен  породнить  Америку  и
Европу, два мира, две культуры. Туннель даст хлеб насущный тысячам  людей.
Туннель создается не для обогащения отдельных  капиталистов:  в  такой  же
мере он принадлежит народу.
   - Вам самим, рабочие туннеля, принадлежит туннель.  Вы  сами  акционеры
синдиката!
   Аллан почувствовал,  что  искра  перескочила  от  него  к  морю  голов.
Возгласы, шум, движение! Контакт был достигнут...
   - Я сам рабочий! - кричал Аллан.  -  Рабочий,  как  и  вы.  Я  ненавижу
трусов! Долой трусов! Но храбрые пусть остаются! Труд не  только  средство
для насыщения. Труд - идеал. Труд - религия нашего времени!
   Шум.
   Все складывалось  благоприятно  для  Аллана.  Но,  когда  он  предложил
возобновить работу, опять воцарилась ледяная тишина. Страх  снова  охватил
всех...
   Аллан проиграл сражение.
   Вечером вожди рабочих собрались  на  совещание,  длившееся  до  раннего
утра. А утром их уполномоченные заявили, что они не возобновят работы.
   Океанские и европейские станции присоединились к  решению  американских
товарищей.
   В  это  утро  Аллан  рассчитал  сто  восемьдесят  тысяч   человек.   Он
потребовал, чтобы квартиры были освобождены в течение сорока восьми часов.
   Туннель затих. Мак-Сити словно вымер.
   Лишь кое-где, ружье к ноге, стояли солдаты милиции.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ


1

   "Эдисон-Био" нажила в эти дни  целое  состояние.  Она  показывала  даже
самую катастрофу  внутри  туннеля  и  бег  спасавшихся  по  штольням.  Она
показывала собрание, Мака, все.
   Зарабатывали несметные суммы и газеты, их издатели жирели.  Катастрофа,
спасательные работы, митинги, забастовка - все это были пушечные выстрелы,
которые вспугивали жаждущую ужасов  и  сенсаций  огромную  армию  газетных
читателей... Во всем мире читатели рвали газеты из рук.
   Рабочая пресса пяти континентов изображала Мака Аллана призраком эпохи,
забрызганным кровью и грязью, пожирателем людей, с бронированными  сейфами
в руках. Ежедневно ротационные машины всех стран разрывали его  на  части.
Они  клеймили  Туннельный   синдикат,   называя   его   самым   бесстыдным
рабовладельцем всех времен, страшным капиталистическим тираном.
   Уволенные рабочие вели  себя  угрожающе.  Но  и  Аллан  держал  их  под
угрозой. На всех бараках, на углах  улиц  и  столбах  появилось  следующее
объявление: "Рабочие туннеля! Синдикат будет защищать  свое  имущество  до
последнего  болта.  Мы  предупреждаем,  что  во  всех  зданиях   синдиката
установлены пулеметы! Мы предупреждаем, что шутить не намерены!"
   Откуда вдруг у этого Мака взялись  пулеметы?  Оказалось,  что  они  тут
находились годами - на всякий случай! Этот человек знал, что делает!
   Ровно через сорок восемь часов после увольнения в рабочих поселках  уже
не было ни света, ни воды.
   Оставалось только уйти или же драться с синдикатом.
   Все же рабочие не желали уйти, не хлопнув дверью! Они хотели  напомнить
миру о своем существовании, хотели показать себя перед уходом.
   На следующий день пятьдесят тысяч рабочих отправились в  Нью-Йорк.  Они
отбыли в пятидесяти поездах и в полдень целой армией прибыли в Хобокен.  У
полиции не было повода запретить  этим  массам  вход  в  Нью-Йорк:  всякий
стремившийся в город имел на это право. Но телефоны в полицейских участках
работали непрерывно, за движением рабочей армии тщательно наблюдали.
   На два часа в туннеле под Гудзоном прекратилось почти всякое  движение:
рабочие тянулись в нем бесконечной вереницей, и туннель гремел от их шагов
и пения.
   Выйдя из туннеля, армия выстроилась для  демонстрации  и  повернула  на
Кристофер-стрит. Впереди с адским шумом шел оркестр. За ним -  знаменосцы,
которые несли флаг с красной надписью: "Рабочие туннеля". Дальше следовали
ряды  красных  знамен  Интернациональной  рабочей   лиги.   Над   головами
демонстрантов развевались сотни национальных флагов всего мира: впереди  -
звездный  флаг  Соединенных  Штатов  "Юнион  Джек",  потом  флаги  Канады,
Мексики, Аргентины, Бразилии, Чили, Уругвая,  Венесуэлы,  Гаити,  Франции,
Германии, Италии, Дании, Швеции, Норвегии,  России,  Испании,  Португалии,
Турции, Персии, Голландии, Китая, Японии, Австралии, Новой Зеландии.
   За пестрым лесом флагов шагали негры.  Часть  отряда  негров  взвинтила
себя до крайней ярости: они  дико  вращали  белками  глаз  и  бессмысленно
орали, другая часть состояла из добрых чернокожих парней, скаливших  белые
зубы и делавших встречавшимся на их пути  дамам  недвусмысленные  любовные
предложения. Они несли плакат с  огромной  надписью:  "Hellmen!"  [рабочие
"ада"  (англ.)]  За  ними  шла  группа,  тащившая  виселицу.  На  виселице
болталась кукла - Аллан!
   Ее  круглую  голову  украсили  огненно-красным  париком,  сделанным  из
старого мешка, белые зубы были намалеваны краской.  Из  попоны  смастерили
балахон, напоминавший известное всем коричневое  пальто  Мака.  Казненному
Аллану предшествовал огромный плакат, на котором красовалось:
   "Мак Аллан, убийца 5000 человек".
   Над катившимся по Кристофер-стрит и Вашингтон-стрит, по  направлению  к
Бродвею, морем голов, кепи, фуражек, и продавленных котелков  раскачивался
целый ряд подобных чучел.
   За Алланом качался на веревке Ллойд.  Голова  этой  куклы  была  бурого
цвета, глаза и челюсти были разрисованы в отвратительные цвета. Перед этой
индейской мумией несли плакат:
   "Ллойд. Ворует миллиарды. Жрет человеческое мясо".
   За ними в  светлом  соломенном  парике  следовало  чучело  Хобби  такой
ужасающей худобы, что оно развевалось, как флаг. Плакат на чучеле гласил:
   "Хобби. Еле спасся из когтей дьявола. Теперь повешен".
   Следующим был С.Вульф. На голове у него болталась красная феска. У него
были толстые красные губы и черные глаза с кулак величиной. Вокруг шеи  на
нитке висело несколько детских кукол.
   "Чемпион мошенников, еврей С.Вульф со своим гаремом".
   Потом дошла очередь до известных финансистов и главных инженеров разных
станций.  Между  ними  привлекал  внимание  "Толстый  Мюллер"  с  Азорских
островов. Он был кругл, как воздушный шар,  а  вместо  головы  у  него  на
плечах сидел старый котелок.
   "Жирный кусок для ада!"
   Среди  маршировавшей  толпы  двигались  десятки   оркестров,   игравших
одновременно и наполнявших ущелье Бродвея таким треском и  звоном,  словно
сразу разбивались об  асфальт  тысячи  стекол.  Толпы  рабочих  горланили,
свистели, хохотали,  все  рты  были  искажены  усилием,  -  они  старались
производить как можно больше шума. Некоторые отряды пели  "Интернационал",
другие - "Марсельезу", третьи - вперемешку все, что приходило в голову. Но
основной звуковой фон создавал  стук  шагов,  глухой  такт  тяжких  сапог,
часами повторявший одно и то же слово: туннель, туннель, туннель...
   Казалось, сам туннель пришел в Нью-Йорк, чтобы устроить демонстрацию.
   Одна  группа  посреди   процессии   возбудила   большой   интерес.   Ей
предшествовали флаги всех наций и огромный плакат:
   "Калеки Мака!"
   Группа состояла из людей, потерявших руку или ногу,  из  ковылявших  на
деревянной ноге и даже из таких, которые, раскачиваясь  подобно  колоколу,
подвигались вперед на двух костылях. За  ними  брели  мужчины  с  желтыми,
болезненными лицами, - это были страдающие "корчами".
   Рабочие туннеля маршировали  колоннами  по  десять  человек  в  ряд,  и
процессия растянулась на пять километров. Ее хвост еще только  выходил  из
туннеля под Гудзоном, когда голова достигла  Уолл-стрит.  Соблюдая  полный
порядок, армия туннельных рабочих катилась  по  Бродвею,  и  мостовые,  по
которым она проходила, эти сглаженные автомобильными шинами мостовые,  еще
на следующий день хранили отпечатки гвоздей от  ее  сапог.  Движение  было
прервано. Бесконечные ряды трамвайных вагонов, экипажей, автомобилей ждали
конца шествия. Все окна и витрины были усеяны  любопытными.  Каждый  хотел
посмотреть на желтые лица, мозолистые руки  и  сутулые  спины  шагавших  в
тяжелых сапогах туннельных  рабочих.  Они  принесли  с  собой  из  туннеля
атмосферу ужаса. Все они побывали  там,  в  темных  штольнях,  где  смерть
настигла их товарищей. Звон цепей подымался из их рядов, запах  узников  и
отверженных.
   Фотографы прицеливались и  щелкали  аппаратами,  кинооператоры  вертели
рукоятки. Из парикмахерских выскакивали  люди  с  намыленной  физиономией,
повязанные салфеткой, из башмачных магазинов  -  дамы  в  одной  туфле,  в
магазинах готового платья теснились к дверям  покупатели  без  пиджаков  и
даже в одних кальсонах. Продавщицы, уборщицы и конторщицы торговых  домов,
раскрасневшиеся от волнения, изнывавшие  от  любопытства,  высовывались  с
опасностью для жизни из окон от первого до двадцатого этажа. Они  кричали,
визжали, махали платками. Но  волна  шума,  бившая  с  улицы,  уносила  их
пронзительные крики вверх, так что их совсем не было слышно.
   В маленьком, не бросавшемся в глаза автомобиле, среди бушующего  потока
людей, вместе с сотнями других ожидавших возможности проехать сидели Ллойд
и Этель. Этель трепетала от волнения и  любопытства.  Она  не  переставала
восклицать:
   - Look at them... Just look at them... Look! Look! [Посмотри на  них...
Ты только посмотри на них... Смотри! Смотри! (англ.)]
   Она благословляла счастливый случай, который  вовлек  ее  в  гущу  этой
процессии.
   - Отец, они несут Аллана! Ты видишь его?
   И Ллойд, съежившийся в глубине автомобиля и смотревший через  маленькое
окошко, равнодушно ответил:
   - Разумеется, вижу, Этель!
   Когда пронесли самого Ллойда, она громко  расхохоталась,  вне  себя  от
удовольствия.
   - Это ты, папа!
   Она встала со своего сиденья и обняла Ллойда:
   - Ведь это ты! Ты видишь?
   - Вижу, Этель!
   Когда  проходили  рабочие  "ада",  Этель  постучала   в   окно.   Негры
осклабились и прижали безобразные кирпичные ладони к  стеклу.  Но  они  не
могли остановиться, так как шедшие сзади подгоняли их.
   - Не вздумай опускать стекло, детка! - равнодушно сказал Ллойд.
   Но когда прошли "калеки Мака", Этель подняла брови.
   - Отец, - изменившимся голосом сказала она, - а их ты видишь?
   - Вижу, детка!
   На следующий день Этель велела раздать десять тысяч  долларов  "калекам
Мака".
   Удовольствие  было  разом  испорчено.  Непонятное  раздражение   против
действительной жизни поднялось в ее душе.
   Она открыла окошечко и крикнула шоферу:
   - Go on! [Поезжайте! (англ.)]
   - Не могу! - ответил шофер.
   Однако к Этель скоро вернулось хорошее расположение духа.  Над  отрядом
японцев, семенивших быстрыми шажками, она уже опять смеялась.
   - Отец, ты видишь япошек?
   - Вижу, Этель, - последовал стереотипный ответ Ллойда.
   Ллойд хорошо знал, что их жизнь находилась в  опасности,  но  ни  одним
словом не выдал своего страха. Он не боялся быть убитым, но знал, что если
чей-нибудь голос крикнет: "Это машина  Ллойда!"  -  произойдет  следующее:
любопытные окружат автомобиль и сомнут его. Их самих - без  всякого  злого
умысла! - выволокут и задавят. В лучшем случае ему  и  Этель  пришлось  бы
испытать удовольствие принять участие в процессии по  Нью-Йорку,  сидя  на
плечах двух негров, - а это его отнюдь не соблазняло.
   Он восхищался Этель, он всегда был в восторге от  нее.  Она  совсем  не
думала об опасности! В этом она походила на мать.
   Он вспомнил маленькую сценку, разыгравшуюся  в  Австралии  в  ту  пору,
когда они были еще маленькими людьми. Разъяренный дог  накинулся  на  мать
Этель. И что же она сделала? Она надавала догу пощечин и возмущенным тоном
прикрикнула на него: "You, go on, you!" [Пошел прочь, слышишь? (англ.)]
   И собака почему-то действительно попятилась назад. Он вспомнил об этом,
и кожа на его лице пошла складками, - Ллойд улыбнулся.
   Но в эту минуту мотор зашумел, и  автомобиль  двинулся.  Ллойд  вытянул
вперед свою высохшую, как у мумии, голову и засмеялся; при этом  его  язык
то показывался, то скрывался в узкой щели рта. Он разъяснил Этель, в какой
опасности они находились целый час.
   - Я не боюсь! - сказала Этель. - Как я могу бояться людей? -  прибавила
она смеясь.
   - Ты права, детка! Человек, который боится, живет наполовину.
   Этель было двадцать шесть лет, она  была  совершенно  самостоятельна  и
тиранила своего отца, но Ллойд все еще смотрел на нее,  как  на  маленькую
девочку. Она не протестовала, потому что в конце концов он всегда поступал
так, как хотела она.
   Когда лес красных флагов достиг здания синдиката, рабочие нашли тяжелую
дверь подъезда запертой, а окна двух  первых  этажей  закрытыми  железными
ставнями. Никто не показывался ни в одном из четырехсот  окон  фасада.  На
гранитной лестнице перед тяжелой дубовой дверью стоял  _один-единственный_
полицейский, огромный, толстый ирландец в серой суконной форме, с  кожаным
ремешком серой суконной каски под розовым двойным подбородком. Лицо у него
было круглое как луна, с золотисто-рыжей щетиной бороды. Веселыми голубыми
глазами он  смотрел  на  приближавшийся  поток  рабочих,  успокаивающе,  с
добродушной  улыбкой  поднимал  руку,  огромную  руку  в  белой  шерстяной
перчатке, похожую на лопату снега, и  беспрестанно  повторял,  сопровождая
свои слова сочным громким смехом:
   - Keep your shirt on, boys! Keep your shirt on, boys!  [Не  горячитесь,
ребята! Не горячитесь, ребята! (англ.)]
   В это  время,  словно  невзначай,  медленно  ехали  по  Пайн-стрит  три
блестящих паровых пожарных  насоса  с  надписью:  "Возврат  в  депо".  Они
остановились,  задержанные  демонстрацией,  и  терпеливо  ждали.   Из   их
сверкающих медных труб подымался к ясному небу беловатый дымок, и нагретый
воздух дрожал над их стальными телами.
   Нельзя,  конечно,  умолчать  о  том,  что  в   кармане   у   добродушно
улыбавшегося ирландца с большими  белыми  руками,  стоявшего  без  всякого
оружия,  даже  без  дубинки,  лежал  свисток.  Если  бы  он  был  вынужден
воспользоваться им, то за  одну  минуту  эти  три  чистеньких,  невинно  и
вежливо ожидавших насоса, подрагивавших на своих рессорах, выпустили бы  в
толпу девять тысяч литров воды. Кроме  того,  висевший  под  карнизом  над
окнами первого этажа никем не замеченный четырехметровый рулон развернулся
бы и огромными буквами крикнул на  улицу:  "Берегитесь!  В  здании  двести
полицейских. Берегитесь!"
   Но огромному розовощекому ирландцу незачем было хвататься за свисток.
   Сперва перед четырьмястами окон здания синдиката взлетел громовый крик,
чудовищный рев, в котором совершенно  потонул  бешеный  грохот  оркестров.
После этого стали вешать Мака!  Под  аккомпанемент  неистовых  криков  его
поднимали на виселицу, спускали и вновь поднимали. Веревка  оборвалась,  и
беспомощная фигура Мака свалилась демонстрантам на головы.  Веревку  снова
привязали,   и   экзекуция,   сопровождаемая   пронзительными   свистками,
возобновилась. Кто-то из толпы, стоя  на  плечах  двух  человек,  произнес
краткую речь. Ни одного слова,  ни  даже  звука  его  голоса  нельзя  было
расслышать среди шума. Но  человек  продолжал  говорить  своим  искаженным
лицом,  руками,  которые  он  выбрасывал  в   воздух,   своими   судорожно
скрюченными пальцами, которыми он месил слова, бросая их в толпу. С  пеной
на губах он потряс кулаками перед зданием синдиката. Этим он закончил свою
речь, и все ее поняли. Взметнулся ураган голосов. Он был  слышен  даже  на
Баттери.
   В конце концов могло  случиться,  что  и  пришлось  бы  пустить  в  ход
пожарные насосы, так как фанатическое возбуждение толпы перед зданием  все
росло. Но сама природа этой демонстрации была такова, что  дело  не  могло
дойти до взрыва, который сплющил бы в лепешку жирного ирландца и  смел  бы
прочь все три чистеньких насоса. В то время как две  тысячи  демонстрантов
находились перед зданием, сорок восемь тысяч с автоматической  равномерной
энергией напирали на них сзади. Таким образом, настал  момент,  когда  эти
две тысячи, горячившиеся перед вымершим зданием, были сжаты с такой силой,
что их вытолкнуло  через  Уолл-стрит,  словно  пробку  из  пневматического
ружья.
   Больше двух часов вокруг здания синдиката стоял такой