тина и Соли, тоже, видимо, решив, что нам так и так пропадать, подхватили Бардо под руки. Мать, бросив копье на снег, вздохнула:
     - Ну почему мой сын так глуп?
     Мы вытащили Бардо на речной лед, под которым струей черной крови ревела вода. На середине лед был тоньше всего. В воздухе стоял пар от нашего лихорадочного дыхания. Мать и Жюстина суетились, как всполошенные птицы, Соли шептал что-то себе под нос - кажется, корил себя за глупость: как он, мол, сразу не сообразил, что деваки погонятся за нами на лыжах? Он сбегал обратно к нартам, притащил пешни, и мы принялись долбить лед, подняв целую тучу блестящих осколков. Вскоре мы увидели бурлящую воду и расширили прорубь почти до размера тюленьей аклии. Взяв Бардо за руки и за ноги, мы погрузили его в воду. Вода - мало сказать, что она была ледяная - обжигала мне руки. Пальцы тут же окоченели. Я едва удерживал его курчавые волосы, за которые ухватился впопыхах.
     - Держите, - твердил я, - держите! - Мы держали сколько могли, а потом вытащили Бардо на дед. Он хлопнулся тяжело, и вода зажурчала, струясь из его промокших насквозь мехов. Я поскорее вытер руки и надел рукавицы. Парка Бардо замерзала на глазах, заключая его в ледяной футляр. Он лежал на спине, с открытыми глазами. Я попытался закрыть их, но они были тверды, как мрамор. Одна рука застыла в согнутом положении, пальцы свело, как будто он грозил кулаком звездам. Мех ниже живота оттопыривался, точно в штанах у Бардо застрял кусок плавника. Я вспомнил о ночных эрекциях, от которых он по-прежнему страдал, и засмеялся. Все, должно быть, сочли, что я спятил, но смеяться было лучше, чем плакать - и разве не заслуживало смеха то, что Бардо умер так же, как и жил? Я не знал, сумеют ли городские криологи воскресить его - но если у них ничего не выйдет, он по крайней мере сойдет в могилу достойно.
     Деваки все это время наблюдали за нами с берега и не могли, должно быть, взять в толк, что за погребальный обряд мы совершаем. Выдолбив Бардо из льда, к которому он примерз, мы отнесли его обратно к нартам. Сейв, треснув копьем о дерево, заявил:
     - Говорил я вам - сатинка их совсем испортила. Их всех надо убить.
     Под копьями деваки мы уложили Бардо на головные нарты. Укрыв его, я обрезал постромки убитого Сануйе.
     Все было - хуже некуда, и то, что последовало за этим, было ничуть не лучше.
     Юрий погладил древко своего копья, неотрывно глядя на Бардо.
     - Мы никого не будем убивать, - сказал он, переводя взгляд на Сейва и косматого Висента. - Никто из мужчин Манвелины не убьет никого из семьи Сенвелина. Лиам покоится в мире, и нет нужды убивать Мэллори, хоть он и убил своего доффеля и давал нежную печенку старику, который не умер в свое время. Вы не поднимете на него свои копья, хотя сам он поднял копье на Лиама, и отпугивал нашу дичь, и спал с родной сестрой, которая была сатинкой и потому должна была умереть. Ты не убьешь Мэллори, Сейв, хотя он убил твоего брата. Мы не охотимся на человека, потому что на человека охотиться не годится.
     Мы свистнули собакам и тронулись с места, а деваки расступились, пропуская нас. Мы ехали очень медленно. Наш путь вел через лощину с плоскими камнями и острыми, как ножи, ледяными застругами. Приходилось приподнимать нарты сзади, чтобы помочь собакам. Лед при этом ломался и хрустел у нас под ногами. Деваки шли за нами, перешептываясь, и их слова доносились до нас вместе с шорохом хвои и другими звуками леса. Я, одолеваемый горем, спотыкался о камни, почти не замечая, куда ступаю. Я горько сожалел обо всем случившемся, мои глаза, горло и душа стыли от мороза, я умирал - и на меня вдруг накатило желание объясниться, повиниться, покаяться в своих прегрешениях. Я скажу им всю правду - скажу, что в каждом мужчине и в каждой женщине сидит зверь, не знающий удержу. Вот это желание исправить содеянное меня и погубило. Я вылез из лощины и повернулся лицом к Юрию и Сейву.
     - Лиам был убийцей... - начал я, и на этом моя речь закончилась. Я хотел сказать, что Лиам был убийцей, и я тоже убийца, и все люди убийцы, ибо всякая жизнь питается другой жизнью, и Лиам убил бы меня, чтобы жить самому. Мы все убийцы, потому что так устроен мир. Но в то же время мы все братья, и сестры, и отцы, и матери, и дети - я собирался сказать им все это и еще кое-какие простые истины. Но я успел сказать только "Лиам был убийцей", и Сейв, точно только того и ждал, выбросил руку вперед и метнул в меня черный камень. Будь это копье, я мог бы отбить его в сторону - у меня в отличие от Бардо руки всегда поспевали за глазами. Но это было не копье - Сейв, повинуясь отцовскому приказу, не стал бы поднимать копье. Это был тяжелый черный камень, почти невидимый на черноте леса. Если я даже и различал на этой черноте какие-то силуэты, что сомнительно, камня я не увидел. Он ударил меня в висок - это я уяснил из позднейшего рассказа Соли. Все записывается; все уже было и навечно останется записанным - так говорят скраеры. Черное облако опустилось мне на глаза - это камень вдавил часть моего черепа в мозг. Затем вспыхнул свет, точно взорвалась вся вселенная. Я упал на снег, как убитый охотником зверь, и все стало тихим, темным и холодным.
     Далее последует отчет о нашем путешествии через море к месту встречи с ветрорезом и о возвращении в Город. Большую часть этого времени я смутно сознавал то, что говорилось и делалось вокруг меня, но не менее часто впадал в кому или пребывал в мучительном состоянии, когда все звуки кажутся одновременно слишком громкими, монотонными и неразборчивыми. Почти все, о чем я здесь рассказываю, я собрал по кусочкам намного позже. Но открытие, сделанное мной в тот период, до сих пор жжет мою память.
     Юрий, увидев, что сделал его сын, пришел в ужас и устыдился. Перейдя через лощину, он положил руку на плечо моей матери, пытавшейся вернуть меня к жизни. Бросив одинединственный взгляд на мою голову, он сказал:
     - Мэллори сейчас уйдет, и я ничего не могу сделать, ибо его время пришло. Хочешь, мы похороним твоего сына рядом с Катариной? - спросил он Соли. - Между нами произошло много плохого, и я не хочу больше несчастий.
     - Нет, он еще не умер, - сказал Соли. - Мы похороним его сами, когда он уйдет.
     Мать и Жюстина уложили меня на вторые нарты и закутали в меха.
     - Страшно это - потерять сына, - сказал Юрий.
     - Да, это было бы ужасно, - сказал любитель точности Соли. - Мы сожалеем о Лиаме.
     - Потерять дочь, даже сатинку, тоже страшно. Я проливаю кровь за вас. - С этими словами Юрий ножом распорол себе щеку до подбородка - и, будучи добрым человеком, не способным долго винить кого-то, добавил: - Теперь вы уедете на Урасалию или на Келькель, и это к лучшему. Но если тебе когда-нибудь захочется навестить могилу дочери, ты будешь желанным гостем.
     - А мой внук? - спросил Соли. - Он родился живым? Что с ним?
     Юрий зажал рукой порез на лице, останавливая кровь.
     - Кто отец этого ребенка, если не Лиам или не кто-то из родичей Лиама? Разве это дитя - не сын сынов Манве? - Он протянул Соли свою окровавленную руку, и в голосе у него появилась странная дрожь. Вряд ли он подозревал, что ребенок был моим. - Разве он и не мой внук тоже? Он кровь от моей крови и будет похоронен близ пещеры своих отцов.
     После этого мы спустились к морю, и трое уцелевших построили из снега хижину. Остаток ночи и часть утра я лежал в бреду, а мать хлопотала надо мной, как над горящим от жара ребенком.
     - Резчик отвел бы кровь, давящую ему на мозг, - то и дело говорила она Жюстине. Видя, что мне не становится лучше, она совсем отчаялась. - Что же делать? Череп у него проломлен, я уверена. Ох, Жюстина, по-моему, он умирает! Как же снять давление? Просверлить ему дырки в черепе или подождать? Но ждать - это так тяжело.
     Соли, жаривший рыбу над горючими камнями, присел на корточки рядом со мной, глядя, как мать бережно оборачивает мне голову волчьим мехом. Я не видел выражения его лица - должно быть, потеря Катарины повлияла на его рассудок, - но помню шипение жира, рыбный запах и его страдальческий голос:
     - Да, Катарины нет, а скоро и Мэллори не станет. Мы ничего не сможем сделать - пожалуй, он не переживет эту ночь.
     - Главный Пилот слишком легко теряет надежду, - сказала мать, капая воду из бурдюка мне в рот.
     - Да разве она есть, надежда?
     - Надежда есть всегда.
     - Не всегда. - Соли прикрыл глаза рукой. - Дала бы ты лучше сыну умереть спокойно. Сверлить дыры у него в голове было бы безумием.
     - Я не позволю моему сыну умереть.
     - Ты его все равно не спасешь. Выходит, судьба у него такая - разве можно идти наперекор судьбе?
     - Если он умрет, я тоже умру.
     - Пилоты гибнут - Мэллори всегда это знал. И знал, что ему не будет везти вечно - удача переменчива.
     - Главный Пилот у нас еще и скраер?
     - Не говори при мне этого слова.
     - Мой сын умирает, а Главный Пилот придирается к словам.
     - Было бы лучше, если бы ты вообще со мной не разговаривала. - Соли стукнул себя кулаком по носу так, что пошла кровь - об этом мне несколько лет спустя рассказала Жюстина.
     Мать взяла на нартах мешочек с кремнем и стала разбирать камни.
     - Я решилась, - сказала она. - Сделаем сверло и выпустим кровь. Поможешь мне, Жюстина?
     Жюстина занималась тем, что выбивала лед из мехов и жевала кожаную подкладку, чтобы ее размягчить.
     - Конечно, помогу, - отозвалась она, - если ты правда считаешь нужным дырявить его бедную голову - но это очень опасно и вряд ли ему поможет, но я все равно готова, хотя и боюсь за него - а как же мы снимем боль, когда будем сверлить? Ох, Мойра, подумай как следует!
     - Бросьте. - Соли явно не одобрял готовность Жюстины помочь сестре, и его лицо от гнева приобрело меловой оттенок. - Подождем, когда он умрет - собакам легче будет. Опустим его в прорубь и его жирного дружка заодно.
     - Леопольд, что ты такое говоришь! - ахнула Жюстина, а мать плюнула.
     - Главному Пилоту кажется, будто он знает, что говорит, но знает он далеко не все.
     - Не надо со мной разговаривать.
     - Главного Пилота следовало бы уведомить...
     - Пожалуйста, помолчи.
     - Мой сын умирает, - низким, охрипшим от ярости голосом бросила мать.
     - Ну и пусть его.
     Я слышал над собой их голоса: звонкое сопрано Жюстины, принявшей сторону матери, и баритон Соли, звучащий, как надтреснутый колокол. Спор затянулся, и что-то в нем остановило мое внимание - то ли молящие слова матери, то ли какая-то реплика Соли. После краткого молчания мать набрала воздуха и произнесла худшее из всего, что я слышал в жизни:
     - Он и твой сын! Мэллори - твой сын.
     - Кто, он?!
     - Да. Наш сын.
     - Он - мой сын?!
     - И дать ему умереть - все равно что убить часть себя самого.
     - Нет у меня никакого сына!
     - Есть. Наш сын.
     И мать стала говорить то, чего я не хотел слышать, подтверждая то, что я так упорно отрицал. Когда-то давно, сказала она - я не хотел этого знать; я был на грани смерти, но знал, что не хочу этого знать, хотя какая-то часть меня всегда это знала, по крайней мере после той ночи, когда я впервые увидел Соли в пилотском баре, - когда-то давно, перед отлетом Соли к ядру галактики, она решила, что он больше уже не вернется. Всю свою жизнь она ревновала к Жюстине и завидовала тому, что имела ее красивая сестра - и в первую очередь это относилось к Леопольду Тисандеру Соли. Это не значит, что она любила его. Вряд ли моя мать способна была любить мужчину, как жена любит мужа. Но она знала, что он самый талантливый пилот со времен Тихо - это все признавали, даже она. Она завидовала его таланту и жаждала заполучить его гены, полагая, что источник таланта заложен в них. Ей очень хотелось иметь своего ребенка, такого же одаренного, как маленькая дочка Жюстины - так почему бы не скрестить хромосомы Соли со своими? (Потому что это преступление, мать, подумал я. Возможно, самое тяжкое из всех, доступных воображению.) Похитить плазму Соли оказалось просто: поскольку перчаток он не носил, ей стоило лишь как-то в Хофгартене провести своими острыми ногтями по его руке. Она осторожно извлекла из-под ногтей частицы его кожи и отнесла их продажному расщепителю, который расщепил ДНК на диплоидные хромосомы и создал-некоторое количество гамет. Когда возникло предположение, что Соли уже не вернется из своего путешествия, мать оплодотворила этими гаметами свою яйцеклетку и имплантировала ее себе. В результате этого гнусного спеллинга я был зачат и через двести восемьдесят дней появился на свет. Все это мать рассказала Соли, а я слушал, беспомощно шевеля губами и все еще пытаясь отрицать неопровержимое.
     На какое-то время в хижине стало тихо. Я, вероятно, впал в кому или слуховые центры у меня отказали - я пропустил почти все из сказанного Соли и помню только его крик:
     - ...не мой сын! И в Ресе его похоронят не как моего сына!
     - Нет. Он твой сын.
     - Лжешь!
     - Твой сын. Наш сын.
     - Нет.
     - Я хотела сына от тебя - что в этом плохого?
     - Этот ублюдок не мой сын.
     - Сейчас я тебе докажу.
     - Не надо.
     Но мать на глазах у Соли и Жюстины, вцепившись в его локоть, убрала волчий мех у меня с головы.
     - Подойди поближе и посмотри. У него твои волосы, Главный Пилот. - Она осторожно разделила одну из прядей на здоровой стороне. - Густые, черные, с рыжими нитями. Как у всех мужчин рода Соли. Я постоянно выдергивала ему рыжие волоски, потому что не хотела, чтобы ты знал. Но теперь ты должен знать. Подойди же - взгляни на волосы своего сына!
     Я вспомнил, как мать удаляла якобы седые волосы, когда искала у меня вшей/в пещере деваки, и моя наследственность перестала быть загадкой. Она дергала рыжие волосы, а не седые. Рыжие волосы, которые у всех Соли почему-то появляются только в период возмужания. У меня они начали расти в экспедиции - возможно, из-за стресса, вызванного голодом и холодом. Выходит, я не бастард - мой случай гораздо хуже. Я - мне и по сей день трудно произносить это слово, даже про себя, - я слельник. Я происхожу от драгоценных хромосом Соли, но зачал меня не он. Мать использовала заложенную в нем информацию, чтобы произвести на свет меня, став таким образом спеллером - и кто упрекнет Соли за его ненависть ко мне?
     - Смотри, смотри! - твердила мать, перебирая мои волосы. - Чей же он, как не твой? У кого еще могут быть такие волосы?
     - Это просто кровь, - сказал Соли. - У него волосы запачканы кровью.
     - Посмотри как следует. Это не кровь, сам видишь. Его отец - ты.
     - Нет, - прошептал он.
     - Ты должен помочь ему.
     - Нет.
     - Он умрет, если ты...
     - Нет! - вскричал Соли. Он сообразил, должно быть, что если я в самом деле его сын, то Катарина была моей сестрой. - Ты знала. Все это время, еще в Городе, Катарина и Мэллори... и ты знала?!
     - О нет! - простонала Жюстина.
     - Не вини в этом моего сына - вини Катарину. Она была скраером и знала, что Мэллори - ее брат, но все-таки зачала от него сына.
     - Что?! - взревел Соли.
     - Ребенок у нее был от Мэллори, а не от Лиама.
     - Нет!!
     Да, Соли, хотелось сказать мне. Я твой сын, и Катарина была моей сестрой, а ее сын был моим сыном и твоим внуком - цепь ужаса и преступлений тянется все дальше и дальше. Но я не мог говорить и не мог шевелиться - мог только слушать.
     - Катарина околдовала его. - Мать распалилась, и ядовитые слова лились из нее потоком. - Она знала, что Мэллори ее брат. Кто, кроме ведьмы-скраера, стал бы спать с родным братом?
     - Но почему? Почему?
     - Я тоже спросила, почему, но она мне не ответила.
     - Ты ее спрашивала?
     - Твоя дочь была ведьма, проклятая ведьма.
     - И ты ее в этом обвинила? Значит, это ты убила ее? Да, ты.
     - Она заслуживала смерти.
     Какое-то мгновение Соли стоял неподвижно. Потом на него накатил один из его редких, но ужасных приступов ярости, и он ударил мать, отшвырнув ее от меня. Он хотел убить ее (вернее, казнить, как заявлял позже). Он душил ее, а она разодрала ему лицо ногтями и молотила его коленом между ног.
     - Подлая слеллерша! - орал он. - Ты знала!
     Я попытался встать, но не смог пошевельнуться, как в страшном сне.
     Дело принимало все более жуткий оборот. Жюстина, бросившись на помощь сестре, отцепила пальцы Соли от ее горла. Соли в ярости ударил ее, сам, должно быть, не понимая, что делает. Он бил и бил - он раздробил ребра моей матери, сломал челюсть Жюстине. Мать корчилась на утоптанном снегу, Жюстина со стонами выплевывала выбитые зубы.
     - Соли! - прошелестела она окровавленными губами, но он, совсем обезумев, снова набросился на жену. Он сломал ей руку и нос и разбил вдребезги верную любовь, которую она всегда к нему питала. Обезумевший Главный Пилот с лицом, напоминающим ободранную тушу шегшея, смотрел на Жюстину, и ярость медленно покидала его.
     - Не надо было лезть - я бы убил ее, подлую слеллершу! - проревел он. И снова набросил мех мне на голову, закрыв волосы и почти все лицо. - Это не мой сын.
     Придя в себя, он устыдился того, что сделал, и стал извиняться перед Жюстиной. Он попытался помочь ей, но она сказала:
     - Оставь меня. - Из носа у нее текла кровь, и ей было больно говорить, но она все-таки выдавила: - Я уже говорила тебе тридцать лет назад: не смей больше. Мне жаль тебя, жаль нас, но как я теперь могу тебе доверять? Если уж ты на это способен, то способен на что угодно. - Она закрыла лицо руками. - Ох, Леопольд, мне больно, больно, больно!
     - Ты по-прежнему моя жена.
     - Нет! Нет!
     - Мы с тобой были друзьями больше ста лет.
     Его самоуверенный тон рассердил Жюстину (что с ней случалось редко), и она сказала:
     - Я тоже так думала, но ошибалась.
     Соли грохнул кулаком по стенке хижины, проломив ее, и ветер ворвался внутрь. В проломе стали видны нарты с огромным телом Бардо, привязанным к ним. Соли долго хранил молчание по поводу зарождающейся дружбы Жюстины и Бардо, но теперь он совсем свихнулся от ревности и сказал:
     - Еще бы - у тебя завелись новые друзья. Ныне покойные.
     Мне грустно говорить о том, что было дальше. Ярость у Соли прошла, но безумие усилилось. Он не понимал, как сильно пострадали обе женщины. Он облыжно обвинил Жюстину в супружеской измене и счел ее плач признанием вины. Он заявил, что никогда ей этого не простит. И добавил, что ветрорез должен прибыть через четыре дня, поэтому пора ехать на юг, иначе нас может застигнуть буря. Мать снова завела речь о трепанации моего черепа, а Жюстина даже смотреть на него не хотела; тогда Соли побросал свои шкуры на нарты, запряг собак и сказал:
     - Сверлите ему башку сколько влезет и сами добирайтесь до места встречи, если хотите вернуться в Город. Не все ли равно?
     Когда он уехал, мать забинтовала Жюстине лицо нерпичьей шкуркой и вложила ее сломанную руку в лубок. Все это время собственные сломанные ребра царапали легкие, причиняя ей страшную боль. В ту же ночь она сделала из кремня сверло и продырявила мне голову, выпустив кровь. Возможно, благодаря этой операции я не умер в пути. Не знаю как - мне и по сей день это представляется чудом, - женщины наутро вынесли меня из хижины и погрузили на нарты. Опять-таки не знаю как, они припрягли нарты с телом Бардо к моим и погнали их по льду. Это было страшное, убийственное путешествие. Я помню, как мать кричала на каждом ухабе, помню ветер и мороз. Я сам кричал, жалуясь на боль в голове, кричал, что Соли мне не отец и еще много разной чепухи.
     Поздним вечером того же дня мы приехали на место встречи. Белый волдырь Пелаблинки освещал наш путь. На безбрежной равнине моря стояла одинокая снежная хижина. Соли не вышел наружу и ни словом не перемолвился с женщинами. Мать с Жюстиной построили для нас другую хижину. Я впал в глубокую кому, но мать не позволяла отверстиям у меня в голове зарастать.
     - Он будет жить, - твердила она Жюстине, - если только нам удастся доставить его домой вовремя.
     Мы ждали ветрорез три дня и три ночи, полных ветра и боли, и он наконец прилетел. Оставшийся путь до