бором книг для него, но тут наткнулся на редкое упрямство. Он
мне прямо заявил, что это не мое дело.
    Однажды я застал его за чтением книги по квантовой механике. Я отобрал
книгу и сказал:
    - Не забивай себе голову вещами, в которых ты разобраться не можешь.
    - Почему?
    - Потому что квантовая механика оперирует такими математическими
понятиями и методами, которые тебе еще недоступны.
    Он с явной насмешкой поглядел на меня и ответил:
    - А я пытаюсь понять, что тут написано словами.
    - Ну и что же?
    - Почти ничего не понял.
    Я рассмеялся.
    - Вот видишь? Зачем же попусту тратить время? Потерпи немного. Скоро
все это станет твоим достоянием. Ты овладеешь современным математическим
аппаратом, и перед тобой откроется новый, изумительный мир во всей его
неповторимой сложности.
    Он как-то очень грустно покачал головой.
    - Нет, я не хочу такого мира, который нельзя объяснить словами. Мир -
ведь он для всех, а не только для тех, кто владеет этим аппаратом.
    Я, как мог, постарался ему объяснить особенности процесса познания в
новой физике. Рассказал о принципе неопределенности, упомянул работы Семена
Ильича. Он заинтересовался, спросил:
    - А мой отец был действительно гениальным ученым?
    - Конечно!
    - А я мог бы прочесть его работы?
    - Пока нет, для этого у тебя еще слишком мало знаний, но о нем самом я
тебе могу кое-что дать.
    На следующий день я принес ему книгу о Семене Пральникове. Он ее
прочитал в один присест. И несколько дней после этого был очень рассеянным.
    - О чем ты думаешь?! - сделал я ему замечание, когда он переспросил
условие задачи.
    - О своем отце.
    Между тем жалобы других учителей на Андрея становились все более
настойчивыми, и я решил посоветоваться с психиатром.
    Мне порекомендовали представителя какой-то новой школы.
    Я его привез на дачу в Кратово и под благовидным предлогом оставил в
саду наедине с Андреем. Предварительно я сказал ему, что это мой
воспитанник, по-видимому в перспективе выдающийся математик, и объяснил,
что меня в нем смущает.
    Беседовали они больше часа.
    По дороге на станцию мой новый знакомый упорно молчал. Наконец я не
выдержал и спросил, что он думает об Андрее. Его ответ несколько
обескуражил меня.
    - Вероятно, то, что вы бы не хотели услышать.
    - Например?
    Он в свою очередь задал вопрос:
    - Вы считаете его действительно талантливым мальчиком?
    - Несомненно!
    - Так вот. Все талантливые люди, подобно бегунам, делятся на стайеров и
спринтеров. Одни в состоянии скрупулезно рассчитывать свои силы на
марафонских дистанциях, другие же могут дать все, на что способны, только в
коротком рывке. Первые всегда верят в здравый смысл, вторые - в
невозможное. Ваш воспитанник - типичный спринтер. Из таких никогда не
получаются экспериментаторы. Они для этого слишком нетерпеливы и
неуравновешенны. Вы жалуетесь на то, что он не может ничего зазубрить. Для
людей его склада это очень характерно. Воспитание тут вряд ли может
что-нибудь дать. Различия, о которых я говорил, обусловливаются типами
нервной системы.
    - Следовательно?..
    - Следовательно, я могу вам только сочувствовать. У вас сложное
положение. Удастся ли вам подготовить нового рекордсмена, или все надежды
лопнут, как мыльный пузырь, зависит не от вас, а от него.
    - Как это понимать?
    - Я уже сказал: вера в невозможное. Ясно только одно: чем больше вы
будете на него давить, тем меньше шансов, что такая вера появится. К
сожалению, ничего больше я вам сказать не могу.
   Мне от этого было не легче.


Виктор Борисович Кашутин

    Историю Андрея Пральникова я узнал перед его поступлением в
университет. Михаил Иванович Лукомский пришел ко мне в деканат по поручению
Дирантовича. Он посвятил меня во все подробности и просил принять
Пральникова без экзаменов на первый курс физического факультета. Это было
связано с некоторыми трудностями. Пральников сдал экстерном экзамены на
аттестат зрелости с посредственными оценками по гуманитарным предметам.
Кроме того, ему было всего пятнадцать лет.
    Для соблюдения хоть каких-то формальностей мы решили устроить
собеседование по профилирующим дисциплинам и на основании несомненно
выдающихся способностей добиться соответствующего решения. Лукомский просил
меня держать в строжайшей тайне проводящийся эксперимент и обещал, что в
случае каких-либо возражений ректора Дирантович все уладит.
    Беседа происходила у меня дома.
    Честно говоря, я волновался, зная, кого мне предстоит экзаменовать. Во
всяком случае, я позаботился о том, чтобы наша встреча прошла в самой
непринужденной обстановке.
    Ольга Николаевна, как всегда, оказалась на высоте. Изысканный холодный
ужин, бутылка легкого итальянского вина, к чаю - ее знаменитый торт. Для
Лукомского - кофе с коньяком. Я знаю его слабость.
    Они пришли вместе. Лукомский, видимо, был слегка обеспокоен; Пральников
же казался просто напуганным.
    Ольга Николаевна почувствовала создавшуюся напряженность и начала
потчевать гостей. Она с материнской заботливостью накладывала Пральникову в
тарелку кусочки повкуснее и собственноручно налила ему фужер вина, который
он осушил залпом.
    Я уже было решил приступить к делу, как Пральников спросил:
    - Послушайте, а это что там в пузатой бутылке?
    - Коньяк.
    - Можно попробовать?
    Я посмотрел на Лукомского. Тот пожал плечами. Ольга Николаевна и тут
проявила свойственный ей такт. Она достала из буфета самую маленькую рюмку.
Я выполнил роль виночерпия и поднялся с бокалом в руке.
    - Я говорил о славной когорте физиков, пробивающих путь к познанию
мира, о том, что все мы - наследники Ньютона, Максвелла, Эйнштейна,
Планка...
    - Птолемея, - неожиданно прервал меня Пральников. Он уже каким-то
образом умудрился опорожнить свою рюмку.
    - Если хотите, то и Птолемея, и Лукреция Кара, и многих других,
которые...
    Он снова не дал мне договорить.
    - Кара оставьте в покое! Он все-таки чувствовал гармонию природы.
Ньютон, пожалуй, тоже. А вот вы все - прямые наследники Птолемея.
    - Это с какой же стороны?
    - С любой. Птолемей создал ложное представление о Вселенной, но к нему
на помощь пришла математика. Оказалось, что и в этом мире, ограниченном
воображением тупицы, можно удовлетворительно предсказывать положение
планет. Сейчас такой метод стал господствующим в физике. Вы объясняете все,
прибегая к математическим абстракциям, заранее отказавшись от возможности
усваивать элементарные понятия.
    Тут вмешался Лукомский.
    - Не забывай, Андрей, что при переходе в микромир наши обычные
представления теряют всякий смысл, но заменяющие их математические
абстракции все же дали возможность осуществить ядерные реакции, которые...
    Пральников расхохотался.
    - Умора! Тоже нашли пример! Да испокон веков люди производят себе
подобных, хотя до сих пор никто не понимает ни сути, ни происхождения
жизни. Какое все это имеет отношение к познанию истины?
    Этого уже не выдержала Ольга Николаевна. Она биолог и никогда не
позволяет профанам вторгаться в священную для нее область.
    - Охотно допускаю, что вы не представляете себе происхождения жизни, -
сказала она ледяным тоном. - Что же касается ученых, то у них по этому
поводу не возникает сомнений.
    - Коацерватные капельки?
    - Хотя бы.
    - Так... - сказал он, вытирая ладонью губы. - Значит, коацерватные
капельки. Пожалуй, на уровне знаний прошлого века не так уж плохо. Сначала
капелька, потом оболочка, цитоплазма, ядро. Просто и дешево. Но как быть
сейчас, когда ученым, - он очень ловко передразнил интонацию Ольги
Николаевны, - когда ученым известна, и то не до конца, феноменальная
сложность структур и энергетических процессов клетки, процессов, которые мы
и воспроизвести-то не можем. Что ж, так просто, под влиянием случайных
факторов они появились в вашей капельке?
    Я видел, как трудно было сдерживаться Ольге Николаевне, и пришел ей на
помощь, использовав, возможно, и не вполне корректный прием.
    - Вы что ж, в бога веруете?
    Он с каким-то озлоблением повернулся ко мне.
    - Я ищу знания, а не веры. Верить все равно во что, хоть в сотворение
мира, хоть в ваши капельки. Между абсурдом и нелепостью разница не так уж
велика.
    Лукомский еще раз попытался исправить положение.
    - Зарождение жизни, - сказал он, - это антиэнтропийный процесс, где
обычные вероятностные законы могут и не иметь места. Мы слишком мало еще
знаем о таких процессах, чтобы...
    - Чтобы болтать все, что придет на ум. Не так ли?
    - Совсем не так!
    - Нашли объяснение образованию симфонии из шума. Антиэнтропийный
процесс! А что дальше? Вот вы, - он ткнул пальцем по направлению к Ольге
Николаевне, - считать умеете?
    - Думаю, что умею.
    - Не в том смысле, сколько стоит эта рыба, учитывая ее цену и вес, а в
том, сколько лет требуется, чтобы она появилась в общем процессе
биологического развития.
    - Мне не нужно это считать. Существует палеонтология, которая дает
возможность хотя бы приблизительно установить...
    - Что между теорией изменчивости и естественного отбора, с одной
стороны, и элементарными подсчетами вероятности случайного образования
сложных рациональных структур - с другой - непреодолимая пропасть. Тут уже
антиэнтропийными процессами не отделаешься!
    Я понял, что пора кончать, и подмигнул Лукомскому.
    - Ну что ж, - сказал он, вставая, - мы как-нибудь еще продолжим наш
спор, а сейчас разрешите поблагодарить. Нам пора.
    Судя по всему, он был в совершенной ярости.
    - Ну как? - спросил я Ольгу Николаевну, когда мы остались одни.
    - Трудный ребенок! - рассмеялась она. Думаю, что это было правильным
определением.     Насколько я знаю, Семен Ильич Пральников до самой смерти
тоже оставался трудным ребенком.
    Все же должен сознаться, что первая встреча с Андреем Пральниковым
произвела на меня тягостное впечатление. Этот апломб невежды, этот гаерский
тон могли быть лишь следствием нахватанных, поверхностных сведений и никак
не свидетельствовали не только о сколь-нибудь систематическом образовании,
но и об элементарном воспитании. Жаль только, что и тем и другим руководил
такой уважаемый человек, как Михаил Иванович Лукомский. Будь моя воля,
Андрею Пральникову не видать бы стен университета как своих ушей.
    Однако Лукомский с Дирантовичем проявили такую настойчивость, оказали
такой нажим во всевозможных инстанциях, что в конце концов Пральников был
зачислен студентом.
    Учился Пральников хорошо, но без всякого блеска и как студент никакими
выдающимися качествами не обладал.
    Срыв произошел уже на пятом курсе, когда он вдруг заявил о своем
намерении перейти на биологический факультет.


Лена Сабурова

    Мы дружили с Андреем Пральниковым. Иногда мне казалось, что это больше,
чем дружба. Видимо, я ошибалась.
    Вначале он не привлекал моего внимания, - может быть, потому, что он
был самым молодым на нашем курсе. Такой рыжий паренек с веснушками.
Держался всегда особняком, приятелей не заводил.
    У нас говорили, что это сын знаменитого академика, что в детстве у него
подозревали какие-то удивительные способности, нанимали специальных
учителей, однако надежд он как будто не оправдал.
    Наше настоящее знакомство состоялось уже на четвертом курсе. Как-то
после лекций он подошел ко мне в коридоре, страшно смущенный, комкая в
руках какую-то бумажку, сказал, что у него совершенно случайно есть лишний
билет в кино и что, если я не возражаю...
    Я не возражала.
    В кино он сидел нахохлившись, как воробей, но в конце сеанса взял меня
за руку, а провожая домой, даже пытался поцеловать. Я сказала, что не
обязательно выполнять всю намеченную программу сразу. Он удивительно
покорно согласился и ушел.
    Спустя несколько дней он спросил меня, не собираюсь ли я в воскресенье
на лыжах за город. Я собиралась.
    Мы провели этот день вместе и с тех пор начали встречаться очень часто.
    Как-то я взяла два билета на органный концерт, один себе, другой для
него. Когда я ему об этом сказала, он поморщился и процедил сквозь зубы:
    - Ладно, если тебе это доставит удовольствие.
    Я  обиделась, наговорила ему много лишнего, и мы чуть не поссорились.
Впрочем, на концерт пошли.
    Минут десять он ерзал в кресле, сморкался, кашлял - словом, мешал
слушать не только мне, но и всем окружающим. Затем вдруг вскочил и
направился к выходу. Не понимая, в чем дело, я побежала за ним.
    Вот тут-то, в фойе, и разыгралась наша первая ссора.
    Он орал так, что прибежала билетерша.
    - Не смей меня больше сюда таскать! Это не искусство, это... это...
черт знает что!
    Я довольно спокойно сказала, что для того, чтобы понимать классическую
музыку, нужна большая внутренняя культура, которую невозможно развить в
себе без того, чтобы... и так далее.
    Куда там!
    - Культура?! - орал он пуще прежнего. - Посмотри в кино, как дикари
слушают Баха. А кобры? У них что, тоже культура?
    Чужая злость всегда заразительна. Всякий крик меня обычно выводит из
равновесия.
    - Не понимаю, чего ты хочешь?! Чем тебе плоха музыка?
    - А тем, что это примитивное физиологическое воздействие на эмоции, в
обход разума.
    - Да, если разум находится в зачаточном состоянии!
    - В каком бы состоянии он ни находился! А если я не желаю постороннего
вмешательства в свои эмоции?! Понимаешь, не желаю!
    - Ну и сиди дома! Тебе это больше подходит.
    - Конечно! Уж лучше электроды в мозг или опиум. Там хоть сам можешь
как-то генерировать свои эмоции.
    Я обозвала его щенком, которому безразлично, на что лаять, и ушла в
зал. Он принес мне номерок на пальто и отправился домой.
    На следующий день он подошел ко мне в перерыве между лекциями и
извинился.
    С ним было нелегко, но наши отношения постепенно все же налаживались.
Мы часто гуляли, много разговаривали. Мне нравилась парадоксальность его
суждений, хотя я понимала, что в 19 лет многие мальчишки разыгрывают из
себя этаких Базаровых.
    Летом мы не виделись. Я уехала к тете на юг, он жил где-то под Москвой.
    Осенью, при первой нашей встрече, меня поразила странная перемена в
нем. Он был какой-то пришибленный. Мы сидели в маленьком скверике на Чистых
прудах. Молчали. Вдруг он начал мне читать стихи, сказал, что написал их
сам. Стихи были плохие, и я прямо заявила ему об этом.
    Он усмехнулся и закурил.
    - Странно! А я был уверен, что ты сразу признаешь во мне гения.
    Мне почему-то захотелось его позлить, и я сказала, что такие стихи
может писать даже электронная машина.
    Он было понес очередную ахинею о том, что в наше время найдены
эстетический и формальный алгоритмы стихосложения, поэтому почему бы машине
и не писать стихи, что вообще стихи - сплошная чушь, одни декларации
чувств, что в рассказе хорошего писателя куда больше мыслей, чем в целом
томе стихов, но сбился и неожиданно спросил:
    - А как ты думаешь, что такое гений?
    Я ответила что-то очень шаблонное насчет пяти процентов гения и
девяноста пяти процентов потения. Он обозлился.
    - Я серьезно спрашиваю! Мне нужны не педагогические наставления, а
точная формулировка.
    Я задумалась и сказала, что, вероятно, отличительная черта гения -
чувство ответственности перед людьми и, главное, перед самим собой за свое
дарование.
    Он обломил с куста прутик и долго рисовал им что-то на песке. Потом
поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза.
    - Может быть, ты и права. Кстати, мне нужно было тебе сказать, что я
уезжаю.
    - Куда это?
    - В пустыню. Думать о своей душе или об этом... как его? Чувстве
ответственности.
    - Надолго?
    - Не знаю.
    - А как же университет?
    - Подождет. Потом разберемся. Ну, пойдем, провожу тебя домой. В
последний раз.
    Он действительно уехал. На две недели, без разрешения деканата, а когда
вернулся, началась эта ерунда с переводом на биофак. Конечно, никакого
перевода ему не разрешили, но крику было много. Говорят, сам Дирантович
занимался этим делом. Он у него кем-то вроде опекуна.
    С того вечера на Чистых прудах в наших отношениях что-то оборвалось. Не
знаю почему, но чувствую, что окончательно.


Нина Федоровна Земцова

    Боюсь, что я не сумею толком объяснить, почему я на это решилась. Мне
всегда хотелось иметь ребенка, но я бесплодна. Никанор Павлович Смарыга и
тот другой профессор объяснили мне, что единственный выход для меня -
пересадка. Сказали, что это совершенно безопасно.
    Я была старшей сестрой отделения, где лежал Семен Ильич Пральников. Я
сама делала ему внутривенные вливания, ну и всякие другие процедуры. Он был
очень нетерпеливым, плохо переносил боль и не подпускал к себе никого,
кроме меня. Как-то мне попалась тупая игла, и он на меня так накричал, что
у меня слезы на глазах появились. И тут он вдруг поцеловал мне руку и
спросил:
    - Нина Федоровна, вы знаете, о чем мечтает каждый мужчина?
    Я сказала, что, наверно, каждый о чем-то своем.
    - Ошибаетесь. Каждый настоящий мужчина мечтает о такой жене, как вы.
    - Почему же это?
    - Потому что вы лечите не только тело, но и душу.
    Я разревелась, как девчонка. Уже тогда врачи говорили, что он
безнадежен. Исхудал он ужасно, кости да кожа, но в лице что-то очень
молодое. Никогда не скажешь, что ему 55 лет и что он знаменитый ученый.
Просто несчастный паренек, которому еще нужны материнская ласка и уход. Вот
тогда я и подумала, что мне бы такого рыжего, вихрастого сыночка. Так что
когда Смарыга мне предложил, я сразу согласилась. Говорили, что все это
имеет большое значение для науки, но я, право, не из-за этого.
    Беременность и роды были легкими.
    О нас очень заботились, дали квартиру, большую пенсию. Я старалась
тратить меньше, знала, что это деньги Андрюшины, может, они ему
когда-нибудь понадобятся.
    Конечно, мне бы хотелось, чтобы Андрей рос, как все, ходил в садик,
играл с другими детьми, но тут моей власти не было. Чуть ли не с пеленок
начали натаскивать, как собачонку. Не по душе мне были все эти кубики с
формулами, но Михаил Иванович Лукомский говорил, что так нужно.
    А тут еще этот Фетюков повадился. Придет - и сразу: "Ну, как наш
гений?" Ноги в передней не оботрет, прямо в детскую прется. Все старался
Андрюшу чем-нибудь позлить. Каждый раз обязательно до слез доведет. Мне
этот Фетюков сразу не понравился. Говорят, это он довел Смарыгу до
инфаркта.
    Я много раз просила Михаила Ивановича, чтобы запретили Фетюкову ходить
к Андрюше, но тот только руками разводил. "У него, - говорит, - особые
полномочия". Полномочия, не полномочия, а в школу отдать тоже не разрешили.
Начали ходить учителя на дом. Совсем Андрею голову задурили. Бывало, скажу
ему: "Пойди поиграй хоть во дворе, отдохни немного", а он: "Я играть не
умею, лучше посижу, почитаю". Книг у нас тьма-тьмущая, все от покойного
Семена Ильича остались.
    Вообще-то Андрюша мальчик ласковый, меня любит, но больно они его
науками затыркали.
    Летом мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была.
Так и на даче отдыха не бывало. Что ни день, то Лукомский, то кто-нибудь
еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.
    Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:
    - Пора Андрея в университет отдавать.
    Я аж руками всплеснула.
    - Да разве такого несмышленыша можно?! Ему же еще и пятнадцати лет
полных нету.
    А он только засмеялся.
    - Ваш несмышленыш знает больше иного студента третьего курса. У него
выдающиеся математические способности, не забывайте, кто он. А что касается
пятнадцати лет, то время терять незачем. Этот вопрос обсуждался и уже
решен.
    Ну, решен, так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не
спрашивали.
    Поступил Андрей. Говорят, без экзаменов приняли.
    Стало как будто легче. Ходит на лекции, делает домашние задания,
все-таки режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой на
лы