е,  но  если  никто  прежде  не  ездил  по  этим
дорогам... Будь вместо джипа вертолет, не осталось бы никаких затруднений,
но вертолета не было. Компаса тоже.  Когда  я  при  сборах  заикнулся  про
компас,  Ламст  и  Отдел  воззрились  на  меня  с  такой   обезоруживающей
наивностью, что я смешался, пробурчал  что-то  непонятное  и  сделал  вид,
будто ужасно озабочен вопросом, как лучше разместить в машине  снаряжение.
Не было у них компасов. Так что по сравнению с нами Колумб  был  в  лучшем
положении - от него требовалось всего лишь  плыть  и  плыть  на  запад,  а
единственной трудностью было поддержание порядка на борту. У нас на  борту
царила идеальная дисциплина, но с навигацией обстояло хуже -  рыскали  без
руля и без ветрил...
   Вурдалачьи Леса невольно внушали уважение. Это действительно были  Леса
с большой буквы, густые, неприветливые, извивавшаяся то среди зарослей, то
среди унылых  серых  болот  дорога  сузилась  до  ширины  джипа  и  стала,
собственно, звериной тропой. И это вовсе не метафора, какие-то звери здесь
водились, не те доисторическо-мифические чудовища - таким здесь просто  не
повернуться,  -  а  обыкновенные  лесные  звери,   о   которых   мимоходом
упоминалось в палке "Разное". Пират их чуял...
   Сосны в зеленой паутине лишайника,  мрачная  непроглядная  стена  леса,
заросли  странных  голубых  кустов,  усеянных  желтыми  шариками,   чей-то
четырехпалый след на влажной  земле  у  ручейка,  поджарая  длинная  тень,
мелькнувшая в редколесье слева, тишина, деревья, деревья,  тишина...  Кати
молчала, придвинувшись вплотную ко мне, чтобы и  локоть  не  выступал  над
бортом машины. Я сам поймал себя на желании поднять  брезентовый  верх,  а
кобуру расстегнул уже давно.
   Все это эмоции, тени первобытных страхов, летаргически  продремавших  в
мозгу тысячелетия. От  зверей  нас  надежно  защищали  скорость  машины  и
оружие, да и не пойдут звери на  шум  мотора,  звери  здесь,  в  общем-то,
обычные. Бояться следовало человека. По моим расчетам те, кого я отпустил,
должны  были  уже  вернуться,  но  на  то  и   существуют   непредвиденные
случайности, чтобы разрушать самые продуманные планы. Примеров немало. Они
могли, опасаясь подвоха, бросить на полдороги грузовик и  уходить  пешком,
они могли не успеть предупредить обо мне свои форпосты, да  мало  ли  что,
каждому первокурснику факультета контрразведки  известно,  что  полковника
Редля погубил забытый в такси чехольчик для перочинного ножика, безупречно
спланированная операция "4-Камея"  провалилась  из-за  того,  что  опоздал
паршивый пригородный автобус, а майор Ромене чуть не погиб из-за того, что
мелкий воришка украл у него зонтик, который был паролем...
   Дорога вновь расширилась, теперь джип мог бы на ней развернуться, и это
мне понравилось.  Лес  ощутимо  поредел,  больше  стало  зарослей  голубых
кустов, появились пересекавшие дорогу тропинки,  не  похожие  на  звериные
тропы, десятки неуловимых признаков свидетельствовали о близости жилья.
   Поворот вправо. Я затормозил - трудно было проехать  мимо  _этого_.  На
обочине стоял броневик - зеленый, длинный, краска  на  бортах  облупилась,
металл разъела ржа. Он стоял _вертикально_, перпендикулярно земле, касаясь
ее лишь  узкой  полоской  бампера,  в  диком,  невообразимом,  невозможном
положении, стоял и не падал, нелепый памятник  неизвестно  кому,  а  трава
вокруг была усеяна множеством крохотных стеклянных  вороночек,  и  на  дне
каждой переливалось что-то, словно бы капля росы на листе.  На  борту  еще
можно было прочесть номер: "104".
   - Сто четвертый, - прошептала Кати. - Вот он, оказывается, где... Нужно
посмотреть.
   Мне самому хотелось  посмотреть,  но  что-то  не  пускало,  то  ли  эти
непонятные вороночки, то ли трава, которая не шевелилась  под  ветерком  и
выглядела словно бы стеклянной, поддельной, то ли навязчивая мысль, что от
прикосновения или просто  звука  шагов  многотонная  машина  обрушится  на
голову. Я не мог подойти. Создалось впечатление какой-то  границы,  черты,
терминатора, межевого знака между обыденностью и ирреальностью...
   - Потом посмотрим, - сказал я и дал газ.
   Дорога больше не расширялась, но лес редел и редел.  Пират  успокоился.
Мы тоже. И когда я увидел издали, что поперек дороги лежит толстое бревно,
не испытал особого страха - аккуратно подвел машину к преграде и  выключил
мотор.
   Наступила космическая тишина. Пират моментально насторожил уши - по обе
стороны от дороги кто-то был.
   - Есть здесь кто-нибудь? - громко спросил я.
   С двух сторон на дорогу вышли люди,  одного  я  узнал  -  тот  высокий,
правда, сейчас в новом чистом свитере.  Оружия  у  них  я  не  заметил,  и
держались они не угрожающе.
   - Привет, - сказал я. - Добрались благополучно?
   - Да, - ответил он сухо. - Выходи из машины, и пошли. Девушка  остается
здесь. Собака тоже.
   - Но...
   - Можешь поворачивать назад, если что-то не нравится. МЫ тебя не звали.
Идешь?
   - Иду, - сказал я, пожал руку Кати и выпрыгнул из машины.
   Меня повели по тропинке, уходившей  влево  от  дороги.  Деревья  вскоре
кончились, низкие голубые кусты росли сплошным ковром. Я увидел деревню  -
круглые деревянные домики стояли как попало, без намека на улицы,  домиков
было много, у крылечек  играли  чисто  одетые  дети,  тут  же  бродили  во
множестве какие-то толстые мохнатые звери величиной  с  овцу.  Окна  домов
были застеклены, и над крышами я не увидел  труб.  А  что  я,  собственно,
ожидал  увидеть?  До  чего  же  прочно  въедаются  в  мысли  термины,   не
вытравишь... "Вурдалачьи Леса" - и в голову помимо воли лезет  никогда  не
существовавшая чепуха: саваны, синие  лица,  замогильный  хохот,  зубовный
скрежет. "Это, верно, кости гложет красногубый  вурдалак..."  Уж  если  я,
пришелец извне, поддался  гипнозу  термина,  что  же  тогда  спрашивать  с
горожан?
   Мы шли, и никто не обращал на нас внимания. Может быть, обо  мне  и  не
знали.
   - Сюда, - сказал высокий.
   Я поднялся по ступенькам, открыл дверь и придержал ее для него,  но  он
махнул рукой - дескать, иди один.
   Обыкновенная комната, привычная мебель. Снова не ожидал? Чего же  тогда
стоят все твои добренькие мысли о равенстве и братстве? "Да, они такие  же
люди, но мы цивилизованнее - как-никак у нас многоэтажные дома  и  асфальт
на улицах". До чего же цепко и надежно устроилось в нас это пристрастие  -
встречать по одежке, хоть провожать-то по уму окажемся в состоянии!
   - Здравствуй, - сказал сидевший за столом. - Меня зовут Пер. Садись.
   Он был стар, но не дряхл, на сморщенном  годами  и  жестокой  мудростью
лице светились неожиданно голубые молодые глаза  -  два  окатных  камешка.
Мебель, люстра - двойное зеркало, обитатели антимира считают антимиром наш
мир, обе стороны правы и не правы...
   - Итак, зачем ты пришел? - спросил он. - Либо в мире наконец изменилось
что-то, либо...
   - Опасаетесь провокации по большому счету?
   - Опыт... - сказал он.
   И перед глазами у меня встали рыжий карьер, волочащиеся за  броневиками
трупы, красное пятно на асфальте и быстро вбирающий его песок...  Он  имел
право на любые подозрения.
   - Ваш опыт годился, пока не было меня, - сказал я.
   Лицо индейского божка не дрогнуло.
   - И что же ты за персона, если с твоим появлением  становится  ненужным
весь наш опыт?
   Я рассказал ему то, что рассказывал вчера в Отделе, и даже больше  -  в
Отделе я не касался своих мыканий в этом мире, а ему  рассказал,  как  сам
ждал расстрела под моросящим  дождиком,  что  чувствовал,  когда  на  моих
глазах убили Джулиану, про мои метания, обретения и потери. Он невозмутимо
слушал, он очень хорошо умел слушать...
   - Знаешь, почему я верю, что ты не разведчик Команды?
   - Карта?
   - Твое отношение к ней. Ты убежден, что Команда, имея карту, без  труда
может нас уничтожить, и  считаешь,  что,  показав  карту  нам,  тем  самым
демонстрируешь отсутствие злых намерений.
   - Разве не так?
   Он засмеялся коротким курлыкающим смешком:
   - Мы с таким же успехом можем  уничтожить  город,  как  и  они  -  нас.
Неизвестно, кто кого...
   - Но Ламст говорил...
   - От отчаяния можно сказать многое.
   - Тот броневик, сто четвертый... - сказал я. - Черт, я-то думал, что во
всем разобрался. Кто же из вас сильнее?
   - А какое это имеет значение для того, что ты задумал?
   - Вы правы, - сказал я. - Это не имеет ровным счетом никакого значения,
и не стоит прикидывать баланс сил. Вам нужна война?
   - Она никому не нужна.
   - Об этом и разговор. Пора кончать войну.
   - Ты понимаешь, как это сложно - кончать  ТАКУЮ  войну?  Пройдет  много
времени, прежде чем исчезнет подозрительность с  обеих  сторон.  У  города
есть  внутренние  проблемы,  у  нас  их  не  меньше.  Эксцессы,  рецидивы,
вспышки...
   - Никто и не говорит, что это легко, - сказал я.
   - Нужны гарантии. Серьезные гарантии грандиозных свершений.
   - Разумеется, - сказал я. - Однако не кажется ли вам,  что  первый  шаг
уже сделан?
   - Но понадобится и второй, и третий...
   Он явно на что-то намекал, но я не  мог  его  понять,  а  он  не  желал
облегчить мне задачу.
   - Тебе не кажется странным, что я ничего не сказал ни  об  раскрывшейся
загадке нашего происхождения, ни о наших... творцах, ни о внешнем мире?
   - Кажется, -  сказал  я.  -  Согласитесь,  это  несколько  ошеломляющие
новости.
   - Еще бы. Но поверь, установление мира для нас важнее всего остального,
как бы ошеломляюще и долгожданно оно ни было. Поговорим лучше о том -  как
мы поняли - что нужно менять что-то в себе...
   Через полчаса я вышел от него, присел на крылечке. Поблизости  смеялись
дети, таская за уши мохнатого звереныша. Я сунул руку в карман и с  легким
сердцем поставил пистолет на предохранитель.
   Вот мы и постарели и еще на одну операцию. По-разному можно  стареть  -
на десять лет, на одну войну, на долгое путешествие, на  короткую  беседу,
на самую трудную в мире операцию, которой никто не приказывал  заниматься,
но невозможно было бы не заняться ею.
   Кати, когда все закончится, я расскажу тебе сказку - про то, как  некий
злой  волшебник  превратил  людей  в  вурдалаков,  в   упырей,   но   люди
почувствовали неладное и задались целью найти средство вновь стать людьми.
Им было очень трудно, у них были свои  разногласия,  свои  проблемы,  свои
любители  крайностей,  но  они  упорно  искали   живую   воду,   способную
расколдовать их, - и нашли наконец. После этого им остается убедить других
людей, что они перестали быть чудовищами из сказок,  и  это,  Кати,  будет
труднее всего, труднее даже, чем найти живую воду...
   Пер вышел на крыльцо, присел рядом:
   - Как я понимаю, прописанного в деталях плана у тебя нет.
   - Нет, - признался я. - Но это не  главное.  Главное  -  признать,  что
нужно заключить мир.
   - Для тебя действительно очень важно, продолжаться или нет войне?
   - Я уже устал это доказывать.
   - На словах доказывать легко, - сказал он.
   - Я рискую жизнью. Я рискую не вернуться в свой мир.
   - А если этого мало?
   - Что же вам еще нужно?
   - Верить тебе.
   - Ну так верьте, черт возьми!
   Его глаза были удивительно юными.
   - Верить... - сказал он. - Это так легко и так трудно - верить...
   Неожиданно повернулся и ушел в дом, оставив меня одного.  Я  растерянно
посмотрел ему вслед. Он готов был сотрудничать со мной,  он  хотел  верить
мне - но я никак не мог понять, к чему сводились его намеки и  недомолвки.
Что он имел в виду, говоря о надежных гарантиях?
   Пират подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил куда-то  за  дом.  Он
отскакивал, отбегал немного, возвращался, прыгал вокруг меня, лаял,  снова
хватал за рукав, жалобно визжа. Я пошел следом.  Он  страшно  обрадовался,
увидев, что его поняли, и побежал впереди, то и дело  оглядываясь.  В  его
глазах была почти человеческая тоска. Я очень хорошо знал и понимал собак,
и оттого встревожился.
   Пес вломился в заросли голубых кустов, я бежал за ним и на бегу рвал из
кармана пистолет. Желтые шарики липли к куртке, ветки хлестали по лицу,  и
я сообразил, что пес кружным путем ведет меня к тому месту,  где  осталась
машина.
   Кусты кончились. Пират завыл, кружась вокруг джипа.
   Она лежала лицом вниз, волосы разметались по  траве,  лежала  в  уютной
позе спящего человека, спрятав лицо в сгибе руки,  и  если  бы  не  нож...
Кинжал с черной узорчатой рукояткой вонзился в  спину  у  самой  шеи,  под
воротником пушистой рубашки.
   Я опустился на колени, поднял ее за плечи  и  повернул  лицом  к  себе,
локтем отталкивая мечущегося  вокруг  Пирата.  Как  в  тридцать  шестом  в
Мадрасе, как в  тридцать  восьмом  в  Коломбо,  как  в  сороковом  на  том
безымянном пустыре, везде одно и то же - бесполезная тяжесть  пистолета  в
руке, запоздалая жажда мести. Если б вовремя понять, не  пришлось  бы  нам
пенять, не пришлось бы обвинять опоздания...
   На ее лице было только изумление, она успела  удивиться,  когда  что-то
ударило в спину, и больше ничего не успела, так и не поняла, что ее убили.
Мой дядя, старший брат отца, называл такую смерть  прозрачной,  а  уж  он,
двадцать лет протрубивший в Особой  Службе  ООН,  предшественнице  МСБ  во
времена, когда многие не  верили,  что  когда-нибудь  будет  создана  МСБ,
навидавшийся всякого в те огненные времена великого  перелома,  знал,  что
говорить и что как называть. Прозрачная смерть. Когда  говорят  о  смерти,
всегда спешат сказать, что желали бы себе именно  такой,  мгновенной,  как
удар  молнии,  внезапной,  как  наши  решения,   круто   меняющие   жизнь,
мгновенной, как удар молнии. Я тоже говорил так, но досталось это не  мне.
Сначала Камагута-Нет-Проблем, потом Мигель-Бульдозер,  Панкстьянов,  Реджи
Марлоу, Дарин - все это были свои, тертые  и  битые,  с  дубленой  дырявой
шкурой  профессионалы.  А  здесь  была   девчонка,   которой   по   высшей
справедливости полагалось жить да жить и не играть в наши  жестокие  игры.
Правда, эти игры не спрашивают нашего  согласия  на  участие  -  сплошь  и
рядом...
   Пират заворчал над ухом. Я поднялся и увидел Пера в сопровождении того,
высокого, и другого, незнакомого. Они шли ко  мне.  Я  яростно  огляделся,
увидел  торчащий  приклад,  выхватил  из  машины  пулемет  и  снял  его  с
предохранителя. Высокий, увидев это, поднял какую-то  штуку  с  прозрачным
стеклянным стволом, но Пер, не оборачиваясь, пригнул его руку к земле.
   Пер шел ко мне. Я поднял пулемет и положил палец на  спуск,  а  он  все
равно шел, старый, но не дряхлый, с ясными  молодыми  глазами,  расстояние
между нами сокращалось, и в глазах его была та же  самая  боль,  тоска  по
времени милосердия. И я опустил пулемет - я не мог стрелять в самого себя.
Принесенная с собой мораль, логика, представления о добре и зле  здесь  не
годились...
   - Слушай, - устало и тихо сказал Пер. - Мы  многие  годы  убивали  друг
друга, научились никому и ничему не верить. Всегда была  только  смерть  -
ради смерти. Если ты знаешь жизнь, ты должен знать, что смерть ради смерти
- это еще не все. Бывает еще и смерть ради жизни.
   - Да, - сказал я. - Я это знаю. Но зачем?
   - Бывает и смерть ради жизни, - повторил он. - Может быть, это  слишком
жестоко, но... Я должен был верить, и я очень хочу верить.  Если  _теперь_
ты  сделаешь  все,  что  обещал,  будешь  работать  для  мира,  я   поверю
окончательно.
   Он ждал. Жестокость - это страшно, это плохо, но в мире, где никогда не
было однозначных понятий, в мире, где красивые строчки прописей непригодны
при столкновении с грубой прозой, невозможно обойтись прописными истинами.
Путь к счастью - это отвесный, заросший колючками склон, на нем  обдираешь
руки до крови и обнаруживаешь, что абстрактные понятия  следует  толковать
на разные лады, следует  не  верить  собственным  глазам,  не  сердцем,  а
рассудком добираться до истин...
   Я сел на землю, оперся спиной на колесо,  так  и  не  выпустив  из  рук
бесполезный пулемет.
   - Был такой человек - Георгий Саакадзе, - сказал я им,  молча  стоявшим
надо мной. - Чтобы освободить свою родину, он  оставил  врагам  заложником
своего сына, зная, что сыну не спастись... Я вернусь. Пер, даже теперь...
   - И что случилось с сыном? - спросил высокий.
   - Что, по-вашему, с ним могло случиться? - спросил я, не глядя на него.
   Было.  Александр  Невский  прошел  через  татарский  костер,  унижением
отстояв будущее торжество. Ради спокойствия в государстве Петр  Первый  не
пожалел сына. Было, было...
   Я развернул машину  и  медленно  поехал  прочь.  Кати  сидела  рядом  и
смотрела вперед все так же изумленно, я не мог оставить ее там, я  еще  не
все сделал для нее и не все ей сказал. Машина летела по  ухабистой  лесной
дороге, я газовал и газовал, клацал зубами Пират, плечо Кати задевало мое,
закрыв глаза, я мог думать, что она жива, что не было никакого кинжала, не
было самого важного и самого трудного  экзамена  в  моей  жизни.  Когда  я
понял, что плачу, уже не удивился...
   Я привез ее к  тому  месту,  где  рассказывал  о  звездах  и  разудалых
капитанах,  спьяну  открывавших  новые  моря  и  земли,  о   дельфинах   и
таинственном морском змее, о моем и ее мире.
   Теперь я мог сказать ей все - что люблю ее, что не знаю, как  буду  без
нее, что я за себя и за нее совершу все задуманное, что я...
   ...Пятнистые  танки  и  наглая,  полупьяная,  с  засученными   рукавами
мотопехота катились лавиной, и над  колоннами  надоедливо  зудела  мелодия
"Лили  Марлен",  измотанные  батальоны  оставляли   город,   над   которым
безнаказанно висели "юнкерсы" - самый первый год, самый  первый  месяц.  И
уже не было никакого порядка, а на  обочине  лежала  мертвая  девочка  лет
трех, красивая, в белом воздушном платьице,  и  другая  девочка,  шагавшая
рядом с матерью, показывала на  ту,  лежащую,  и  просила:  "Мам,  заберем
куклу, ну давай куклу заберем..." Прадед сам это видел, он тогда со своими
оперативниками вылавливал в тех местах  десантников-диверсантов  из  полка
"Бранденбург-600".  Высшая  несправедливость  войны  в  том,  что  на  ней
убивают...
   Я многое сказал ей и поцеловал так, как хотел, но не успел.
   Ритуал   похорон   наших   офицеров   разработан   давно:    гроб    на
бронетранспортере, алые и белые цветы, ордена  на  подушечках,  обнаженные
шпаги, сухой треск трех залпов, оркестр играет древнюю  китайскую  мелодию
"Дикие гуси, опускающиеся на песчаную отмель" - самую печальную мелодию на
Земле. Правда, Камагуту мы хоронили под полонез Огинского, он так хотел, а
Панкстьянова - вовсе  без  музыки,  опять-таки  по  высказанному  вскользь
пожеланию, а гроб Дарина был пустым, и его было очень легко нести...
   Вся моя воля, вся  способность  управлять  собой  потребовались,  чтобы
засыпать ее лицо, ведь я знал, что никогда больше не увижу  ее,  и  лопата
весила тонны, а песок смерзся в лед.
   Я оставил себе только принесенный из большого мира служебный  пистолет.
Все остальные магазины я расстрелял в воздух, отнес и выбросил в реку  все
оружие, какое у меня было, - я не собирался больше стрелять на этой земле.
Полагалось что-то написать, но я не знал ни  года  ее  рождения,  ни  года
смерти - по меркам большого мира ничего подобного у нее  не  было.  Собрав
пригоршню горячих гильз, я выложил  в  изголовье  холмика  короткое  слово
"КАТИ". И ничего больше.
   Несколько лет назад я провел три месяца в Сальвадоре, в Байи. По  делам
службы, под чужим именем, с чужим прошлым. Не скажу, что  это  было  самое
приятное время в моей жизни (эпизод с адвокатской конторой  относится  как
раз к  этому  периоду),  но  кое-какие  воспоминания  остались.  Для  нас,
вселенских бродяг, один какой-то день,  одно  пустяковое  с  точки  зрения
беззаботного  туриста  воспоминание  оказываются  ценными  и  неотвязными.
Ало-голубой закат на набережной  Лангелиние,  дождливый  день  у  подножия
Рюбецаля,  жареная  курица  на  деревянном  блюде  в  к