нни выковыривает из него
кусок черной пломбы, подносит к носу и нюхает.
   - М-да, - бормочет он. - Безнадежно. Наверно, он вас сильно беспокоил?
   - Только когда я вспоминал о нем.
   Диктор по радио объясняет:
   - В прошлый раз  мы  оставили  дока  и  Реджи  в  подземной  обезьяньей
столице. (Звуки обезьяньей болтовни, скулеж,  печальное  повизгивание.)  И
вот док, повернувшись к Реджи (звуки затихают), говорит:
   Док. Надо нам выбираться отсюда. Принцесса ждет!
   Чиппи, чип. Уи, уи-и-и.
   Кенни дает Колдуэллу две таблетки анацина в целлофановом пакетике.
   -  Примите,  если   будет   беспокоить,   когда   новокаин   перестанет
действовать.
   "Да он и не начинал действовать", думает Колдуэлл. Прежде чем уйти,  он
сплевывает в последний раз. Десна кровоточит  уже  меньше,  струйка  крови
стала тоньше и бледнее. Он робко  касается  языком  скользкой  воронки.  И
вдруг ему становится жалко зуба. День да ночь - и зуб прочь. (Нет,  в  нем
явно пропадает поэт.)


   Вот Геллер идет по коридору! Топ-топ, хлоп-бам-шлеп!! Как любит он свою
широченную швабру!!!
   Мимо женской уборной проходит он, кропотливо рассыпая  крошки  красного
воска и растирая его до блеска, мимо сто  тринадцатого  класса,  где  мисс
Шрэк высоко поднимает Искусство, зримое  зеркало  незримой  славы  божией,
мимо сто одиннадцатого, где под рваными черными чехлами притаились пишущие
машинки, и лишь  кое-где  высовывается  наружу  рычаг,  словно  призрачная
блестящая рука, мимо сто девятого, где висит  большая  глянцевитая  желтая
карта древних торговых путей, по которым везли через Европу при Каролингах
пряности, янтарь, меха и рабов, мимо сто седьмого, откуда пахнет сернистым
газом и сероводородом, мимо сто  пятого,  сто  третьего,  мимо  всех  этих
закрытых дверей с  матовыми  стеклами  напротив  зеленых  шкафчиков,  ряды
которых исчезают в бредовой перспективе, идет  Геллер,  равномерно  сметая
пуговицы, пух,  монетки,  тряпочки,  фольгу,  шпильки,  целлофан,  волосы,
нитки, мандариновые косточки, зубья от гребешков, белую шелуху со струпьев
Питера Колдуэлла и все недостойные крупицы, и хлопья, и кусочки, и крошки,
и всякий прах, из которого строится мир, - все  собирает  он.  И  тихонько
мурлычет себе под нос старинную песенку. Он  счастлив.  Школа  принадлежит
ему. Все часы на этом  огромном  деревянном  пространстве  разом  щелкают:
6:10. В своем подземном чертоге огромная топка под  котлом,  собравшись  с
силами, проглатывает разом  четверть  тонны  твердого  блестящего  угля  -
пенсильванский  антрацит,  древние  лепидодендроны,  чистое  спрессованное
время. Сердце топки пылает белым  пламенем,  туда  можно  заглянуть  через
слюдяной глазок.
   Геллер  всем  своим  загрубелым  сердцем   любит   школьные   коридоры.
Величайшим праздником в его жизни был тот день, когда его перевели сюда из
сторожей начальной школы, где малыши, объевшись  сладостями,  каждый  день
оставляли лужи вонючей рвоты,  которые  надо  было  подтирать  и  засыпать
хлорной  известью.  Здесь  такого  безобразия  нет,   только   вот   пишут
неприличные слова на стенах да иногда нагадят на полу  в  какой-нибудь  из
мужских уборных.
   В коридоре витают увядшие запахи,  оставленные  людьми  и  их  одеждой.
Питьевые фонтанчики закрыты.  Батареи  отопления  урчат.  Хлопает  боковая
дверь; это один из  баскетболистов  со  спортивным  чемоданчиком  вошел  и
спустился в раздевалку. У главного входа остановились  мистер  Колдуэлл  и
мистер Филиппс, один высокий, другой низенький,  и,  по  обыкновению,  как
клоуны Альфонс с Гастоном, норовят пропустить друг  друга  вперед.  Геллер
нагибается и сметает в широкий совок серую кучу пыли  и  пуха,  в  которой
кое-где мелькают газетные обрывки. Он идет  в  угол  и  высыпает  мусор  в
большую картонную коробку. Потом, взявшись за швабру, двигается  дальше  и
скрывается за углом, топ-шлеп.
   Он идет!!!!


   - Джордж, я слышал, вам  в  последнее  время  нездоровится,  -  говорит
Филиппс коллеге. Дойдя до стеклянного шкафа, где светло, он  с  удивлением
видит, что изо рта у Колдуэлла  стекает  струйка  крови.  Почти  всегда  у
Колдуэлла что-нибудь не в порядке, какая-нибудь небрежность, и это  втайне
огорчает Филиппса.
   - Когда как, - говорит Колдуэлл. - Слушайте, Фил,  меня  беспокоит  эта
недостающая пачка билетов. Номера с 18001 по 18145.
   Филиппс думает и, думая, по привычке подвигается боком то в одну, то  в
другую сторону, как будто он на бейсбольном поле.
   - Да это же просто бумажки, - говорит он.
   - Так ведь и деньги тоже бумажки, - говорит Колдуэлл.
   И вид у него такой больной, что Филиппс советует:
   - Вы бы приняли что-нибудь.
   Колдуэлл стоически сжимает губы.
   - Все обойдется, Фил. Вчера я ходил к доктору и на рентген.
   Филиппс подвигается в другую сторону.
   - Что же показал рентген? - спрашивает он и глядит на свои ботинки, как
бы проверяя, не развязались ли шнурки.
   И словно для  того,  чтобы  заглушить  тихий,  многозначительный  голос
Филиппса, Колдуэлл буквально кричит:
   - Я еще не узнавал! Минуты свободной не было!
   - Джордж! Могу я говорить с вами как друг?
   - Давайте. Вы никогда со мной иначе и не говорили.
   - Вы до сих пор не научились одному - беречь себя. Сами  понимаете,  мы
уже не молоды, как до войны. Нам нельзя жить так, будто мы молодые.
   - Фил, иначе я жить не умею. Я останусь ребенком, пока в гроб не лягу.
   Филиппс смеется чуть натянуто. У него уже был год стажа, когда Колдуэлл
пришел в школу, и, хотя они работают  вместе  давно,  Филиппс  все  еще  в
глубине души чувствует себя как бы старшим наставником Колдуэлла. И  в  то
же время он не может избавиться  от  смутного  чувства,  что  Колдуэлл,  в
котором столько сумбурного и неожиданного,  вдруг  совершит  чудо  или  по
крайней мере скажет что-то удивительное и необычайно важное.
   Он спрашивает:
   - Вы про Оки слышали?
   Этот умный, почтительный, сильный, красивый юноша,  один  из  тех,  что
радуют сердце учителя, кончил школу в тридцатых годах - некогда таких, как
он,  было  много  в  Олинджере,  но  теперь,  при  общем  падении  нравов,
становится все меньше.
   - Говорят, он погиб, - отвечает Колдуэлл. - Но подробностей не знаю.
   - Дело было в Неваде, - говорит  Филиппс,  перекладывая  тяжелую  пачку
книг и тетрадей в другую руку, - он был авиационным  инструктором,  и  его
ученик сделал ошибку. Оба разбились.
   - Ну не глупо ли? Всю войну прошел без единой царапины  и  угробился  в
мирное время.
   Глаза у Филиппса - мужчины маленького роста  чувствительней  высоких  -
предательски краснеют, как только речь заходит о чем-нибудь грустном.
   - Печально, когда молодые умирают, - говорит он.
   Он любит таких складных и  красивых  учеников  как  родных  сыновей,  а
собственный его сын неуклюж и упрям.
   Колдуэлл заинтересовался: голова Филиппса с  пробором  посредине  вдруг
представляется ему крышкой шкатулки,  где  могут  быть  заперты  бесценные
сведения, которые ему так нужны. Он спрашивает серьезно:
   - Вы думаете, возраст имеет  какое-то  значение?  Думаете,  они  меньше
готовы к смерти? А вы готовы?
   Филиппс пытается сосредоточиться на этой мысли, но  у  него  ничего  не
выходит,  словно  он  сближает  одинаковые  полюса  двух   магнитов.   Они
отталкиваются.
   - Не знаю, - признается он. И добавляет: - Как  говорится,  всему  свой
срок.
   - Мне от этого не легче, - говорит  Колдуэлл.  -  Я  не  готов,  и  мне
чертовски страшно. Как же быть?
   Оба молча ждут, пока пройдет Геллер со своей  шваброй.  Уборщик  кивает
им, улыбается и на этот раз проходит не останавливаясь.
   Филиппс никак не может  заставить  себя  сосредоточиться,  он  опять  с
облегчением уходит прочь от неприятной темы. Он пристально смотрит в грудь
Колдуэллу, словно увидел там что-то интересное.
   - А с Зиммерманом вы говорили? - спрашивает он.  -  Может  быть,  самое
лучшее взять отпуск на год?
   - Не могу я себе это позволить.  А  сынишка?  Как  он  будет  до  школы
добираться?  Ведь  ему  придется  ездить  автобусом  вместе   со   всякими
деревенскими скотами.
   - Ничего с ним не случится, Джордж.
   - Сильно сомневаюсь.  Я  должен  его  все  время  поддерживать,  бедный
мальчик еще не нашел  себя.  Так  что  пока  я  вынужден  держаться.  Ваше
счастье, что ваш сын нашел себя.
   Это жалкая лесть, и Филиппс качает головой. Глаза у него  краснеют  еще
больше.  У  Ронни  Филиппса,  который  теперь  учится  на   первом   курсе
Пенсильванского университета, блестящие способности к электронике. Но  еще
в школе он открыто смеялся над отцовским пристрастием к бейсболу. Ему было
досадно, что слишком много драгоценных часов в его  детстве  потрачено  на
эту игру по настоянию отца.
   Филиппс говорит нерешительно:
   - Кажется, Ронни знает чего хочет.
   - И слава богу! - восклицает Колдуэлл. - А мой  бедный  сынишка  хочет,
чтоб ему весь мир поднесли на блюдечке.
   - Я думал, он хочет стать художником.
   - О-ох, - вздыхает Колдуэлл; яд расползается по его кишкам.  Для  обоих
дети - больное место.
   Колдуэлл меняет разговор.
   - Выхожу я  сегодня  из  класса,  и  вдруг  меня  осенило  нечто  вроде
откровения. Пятнадцать лет учительствую и вот наконец додумался.
   Филиппс нетерпеливо спрашивает:
   - Что же это?
   Он заинтересован, хотя уже не раз оставался в дураках.
   - Блаженство в неведении, - изрекает Колдуэлл. И, не видя на  выжидающе
сморщенном лице своего друга радостного озарения,  повторяет  громче,  так
что голос его  эхом  отдается  в  пустом,  теряющемся  вдали  коридоре:  -
Блаженство в неведении. Вот какой урок я извлек из жизни.
   - Не дай бог, если вы правы! - поспешно восклицает Филиппс и собирается
уйти в свой класс. Но еще с минуту оба  учителя  стоят  рядом,  отдыхая  в
обществе друг друга и находя сомнительное удовольствие в том,  что  каждый
обманул надежду другого, но ни один не в  обиде.  Так  два  коня  в  одном
стойле жмутся друг к другу во время грозы. Колдуэлл был бы серым в яблоках
Битюгом, ничем не примечательным и, может быть, совсем смирным, по  кличке
Серый, а Филиппс - резвым, маленьким гнедым скакуном с изящным  хвостом  и
красивыми точеными копытами - почти пони.
   Колдуэлл говорит напоследок:
   - Мой старик умер, не дожив до моего возраста, и я не хотел бы подвести
сына, как он.
   Рывком, так что скрипят и трещат  ножки,  он  двигает  к  двери  ветхий
дубовый столик: за этим столиком он будет продавать билеты на матч.


   Панический крик несется по  залу  и  поднимает  пыль  в  самых  дальних
классах огромной школы, а многие тем временем еще  берут  билеты  и  текут
через дверь в ярко освещенный коридор. Юноши, нелепые  и  причудливые  как
химеры, с ушами, покрасневшими от  мороза,  выпучив  глаза,  разинув  рты,
проталкиваются вперед под сверкающими шарами  ламп.  Девушки  в  клетчатых
пальто, розовощекие, веселые, пестрые и почти  все  неуклюжие,  как  вазы,
сделанные рассеянным гончаром, зажаты в жаркой тесноте.  Грозная,  душная,
слепая толпа глухо погромыхивает,  колышется,  вибрирует;  звенят  молодые
голоса.
   - Тогда я говорю - что ж, не повезло тебе, старик.
   - ...Слышу, что стучишь, а не пущу...
   - Я и думаю: ну, это уж подлость.
   - А она, сука, перевернулась и - хоть бы хны - говорит: "Давай еще".
   - Ну подумай, как может одна бесконечность быть больше другой?
   - Кто говорит, что он это говорил, хотела бы я знать?
   - По ней это сразу видно, потому что  родинка  у  нее  на  шее  тут  же
краснеет.
   - По-моему, он просто в себя влюблен.
   - А коробка с завтраком - фюйть!
   - Скажем так: бесконечность равна бесконечности. Правильно?
   - А я услышала, что она сказала, и говорю ему:  что  такое,  ничего  не
понимаю.
   - Если не может остановиться, лучше б и не начинал.
   - Он только рот разинул, серьезно.
   - Когда это было, тыщу лет назад?
   - Но если взять только нечетные числа, все, какие существуют, и сложить
их, все равно получится бесконечность, правильно? Дошло до тебя наконец?
   - Это где было-то, в Поттсвилле?
   - ...Я в ночной рубашке, тоню-у-сенькой...
   - Не везет? - говорит. А я ему: да, тебе не везет.
   - Наконец-то! - кричит Питер, увидев Пенни,  которая  идет  по  проходу
через зал. Она пришла одна, его девушка пришла одна, пришла к  нему  одна;
от круговорота этих простых мыслей сердце его бьется  сильней.  Он  кричит
ей: "Я тебе место занял!" Он сидит в середине  ряда,  место,  занятое  для
нее, завалено чужими пальто и шарфами. Она отважно пробирается меж  рядов,
нетерпеливо поджав губы, заставляет сидящих встать  и  пропустить  ее,  со
смехом спотыкается о вытянутые ноги. Пока убирают пальто, ее  прижимают  к
Питеру, который привстал со своего места. Их ноги  неловко  переплетаются;
он игриво дует ей в лицо, и волосы у нее над ухом шевелятся. Ее лицо и шея
безмятежно блестят среди рева и грохота, и она стоит перед  ним,  сладкая,
аппетитная, лакомая. А все потому, что она такая  маленькая.  Маленькая  и
легкая, он может поднять ее без труда, как пушинку; и  это  тайно  как  бы
поднимает его самого. Но  вот  убрано  последнее  пальто,  и  они  садятся
рядышком в уютном тепле, среди веселой суматохи.
   Игроки бегают посреди зала, по гладким блестящим доскам. Мяч  описывает
в воздухе высокие кривые, но не долетает до  потолка,  где  лампы  забраны
металлическими решетками. Раздается  свисток.  Судьи  останавливают  часы.
Вбегают девушки, которые выкрикивают  приветствия  спортсменам,  в  желтых
свитерах с коричневыми "О" и выстраиваются друг за другом, образуя  словно
бы железнодорожный состав.
   - О! - взывают они, как семь медных сирен, держа друг друга  за  локти,
так что их руки составляют один огромный поршень.
   - О-о-о-о! - жалобно стонет Эхо.
   - Эл.
   - Эл! - подхватывают зрители.
   - И.
   - Ай-и-и! - раздается из глубины. У Питера дух захватывает, он искренне
взволнован, но пользуется случаем и хватает девушку за руку.
   - Ух, - говорит она, довольная. Кожа у нее все еще холодная с мороза.
   - Эн.
   - Хрен! - сразу подхватывает зал по школьной  традиции.  Приветственный
крик вихрем проносится по  рядам,  крутится  все  стремительней,  взмывает
вверх, и всем кажется, будто он уносит их куда-то далеко, в другой мир.
   - Олинджер, _Олинджер_, ОЛИНДЖЕР!
   Девушки убегают, игра возобновляется, и огромный зал  теперь  похож  на
самую обыкновенную комнату. Комнату, где все друг  друга  знают.  Питер  и
Пенни переговариваются.
   - Я рад, что ты  пришла,  -  говорит  он.  -  Сам  не  думал,  что  так
обрадуюсь.
   - Что ж, спасибо, - говорит Пенни сухо. - Как твой отец?
   - Психует. Мы и дома-то не ночевали. Машина сломалась.
   - Бедный Питер.
   - Нет, мне было даже интересно.
   - Ты бреешься?
   - Нет. А что? Уже пора?
   - Нет. Но у тебя на ухе  какая-то  корка  вроде  засохшего  бритвенного
крема.
   - Знаешь, что это?
   - Что? Это интересно!
   - Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна?
   - У всех есть тайны.
   - Но у меня особенная.
   - Какая же?
   - Сказать не могу. Придется показать.
   - Питер, это же просто смешно.
   - Значит, не хочешь? Боишься?
   - Нет. Тебя я не боюсь.
   - Прекрасно. И я тебя тоже.
   Она смеется.
   - Ты никого не боишься.
   - Вот и неправда. Я всех боюсь.
   - Даже своего отца?
   - Ух, его особенно.
   - Когда же ты покажешь мне свою тайну?
   - Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука.
   - Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста.
   - Пенни.
   - Что?
   - Ты мне очень нравишься.
   Он не говорит: "Я тебя люблю" - боится, а вдруг это не так.
   - И ты мне тоже.
   - Но я тебе разонравлюсь.
   - Нет. Ты нарочно глупости говоришь?
   - Может быть. Ну ладно,  покажу  тебе  после  первой  игры.  Если  духу
хватит.
   - Вот теперь я тебя боюсь.
   - А ты не поддавайся. Знаешь, у тебя такая чудесная кожа.
   - Ты так часто это говоришь. Почему? Кожа как кожа. - Он не отвечает  и
гладит ее по руке. Она отнимает руку. - Давай смотреть. Кто ведет?
   Он поднимает голову, смотрит на новые  часы  и  электрическое  табло  -
подарок выпускников 1936 года.
   - Они.
   И она, вдруг превратившись в маленькую  фурию  с  накрашенными  губами,
кричит:
   - Давай, давай!
   Игроки из детских команд, пятеро в  олинджерской  форме,  коричневой  с
золотом, и пятеро из Западного  Олтона,  в  синей  с  белым,  носятся  как
ошалелые,  словно  склеенные  резиновыми  подошвами  со  своими   цветными
отражениями в блестящих досках пола. Каждый шнурок, каждый  волос,  каждая
напряженная гримаса кажутся нарочитыми, неестественными,  как  у  звериных
чучел в большой ярко освещенной витрине. И  в  самом  деле,  баскетбольное
поле отделено от скамей воображаемым стеклом;  хотя  игрок  может  поднять
голову и увидеть девушку, с которой провел вечер накануне (он помнит,  как
она пищала и как у него потом пересохло во  рту),  она  сейчас  бесконечно
далека от него, и то, что произошло в темной, неподвижной  машине,  вполне
могло ему только присниться. Марк Янгерман тыльной стороной волосатой руки
стирает пот со лба, видит летящий на него мяч, поднимает руки, ловит тугой
шар, прижимая его к груди, поворачивает голову  в  другую  сторону,  чтобы
обмануть  противников,  обходит  защитника  Западного  Олтона  и,  выиграв
мгновение, на бегу забрасывает мяч  в  сетку.  Счет  сравнялся.  Раздается
такой крик, что кажется, все души переполняет ужас.


   Колдуэлл разбирает корешки билетов, когда к нему на  цыпочках  подходит
Филиппс и говорит:
   - Джордж, вы сказали, у вас не хватает билетов.
   - Да, с восемнадцать тысяч первого  по  восемнадцать  тысяч  сто  сорок
пятый.
   - Кажется, я знаю, куда они девались.
   - Господи, у меня просто гора с плеч.
   - Их, по-видимому, взял Луис.
   - Зиммерман? На кой черт ему воровать билеты?
   - Т-сс! - Филиппс красноречиво указывает глазами на дверь директорского
кабинета. Он словно щеголяет таинственностью. - Вы  же  знаете,  он  ведет
старшие классы в кальвинистской воскресной школе.
   - Конечно. Его там чуть не на руках носят.
   - А вы заметили, что преподобный Марч здесь?
   - Да, я его пропустил. Не взял с него денег.
   - Ну так вот. Он здесь потому, что человек сорок  из  воскресной  школы
получили бесплатные билеты и пришли сюда все как  один.  Я  предложил  ему
место на трибуне, но он отказался, объяснил, что лучше встанет у  стены  и
будет присматривать за мальчиками; почти  половина  их  из  Эли,  где  нет
кальвинистской церкви.
   Ага, вот она; Вера Гаммел! Ее длинное желтое пальто не застегнуто, узел
рыжих волос разваливается, шпильки  выпадают,  бежала  она,  что  ли?  Она
улыбается Колдуэллу и кивает Филиппсу;  Филиппс,  этот  щуплый  человечек,
единственный, кто не вызывает  у  нее  никаких  чувств.  Колдуэлл  -  дело
другое: он словно будит в ней спящий материнский инстинкт. Всякий  высокий
мужчина кажется ей союзником, до того она простодушна. И наоборот,  всякий
мужчина ниже ее ростом как будто враг ей. Колдуэлл, дружелюбно приветствуя
Веру, поднимает бородавчатую руку; ему  приятно  смотреть  на  нее.  Когда
миссис Гаммел здесь, он чувствует, что  не  вся  школа  отдана  во  власть
зверей. У нее мальчишеская фигура: плоская  грудь,  длинные  ноги,  тонкие
веснушчатые руки, в  которых  есть  что-то  волнующее  и  даже  тревожное.
Извечная женская округлость заметна только  в  линиях  бедер;  только  эти
бедра,  словно  вылепленные  из  гипса,  выпукло  очерчиваясь  под   синим
спортивным костюмом,  и  выделяют  ее  среди  учениц.  Женщина  расцветает
медленно: сначала первоцвет, потом - расцвет и снова расцвет, еще  пышнее.
Жизнь до поры до времени медлительна. И пока  что  детей  у  нее  нет.  Ее
низкий лоб, белое пятно между двумя отливающими медью  прядями,  нахмурен;
нос -  длинный  и  острый;  лицо  чем-то  напоминает  мордочку  хорька,  а
улыбается она, очаровательно обнажая десны.
   Колдуэлл