е  время
потерял  себя, распавшись на десять личностей, каждая из которых реагировала
на новое  знание  согласно собственной человеческой сути.  Это  продолжалось
недолго, Миньян опять стал собой и сказал голосом Антарма:
     - Ты прав. Я помню. Теперь я помню все.


Глава девятнадцатая

     Он не  мог вспомнить себя  в те  времена, когда материальная  Вселенная
представляла   собой   бульон  из   высокотемпературной  водородной  плазмы,
перемешанный с горячими фотонами и другими частицами с нулевой массой покоя.
     Он   не  мог   себя   помнить,  потому  что  энергия   памяти,  энергия
упорядоченного   восстановления  прошлого  была  в  первые  мгновения  жизни
Тривселенной близка к нулю. Энергия памяти материи возрастала со временем, и
так же возрастала  и  усложнялась  память этого  существа -  распыленной  на
многие  парсеки  туманности,  воспринимавшей  мир  отчужденно,  не будучи  в
состоянии  понять ни окружавшую  реальность, ни  даже себя. Разума в Миньяне
было тогда не больше, чем в амебе.
     Газопылевая  туманность,   в  которой  Миньян  был  плотным   сгустком,
сжималась в глубине третьего галактического рукава,  и по  мере того,  как в
центре  туманности  разгоралось  будущее светило (несколько  миллиардов  лет
спустя оно получило собственное имя  - Солнце), память  Миньяна усложнялась,
энергия ее возрастала, но так бы никогда и не нашла себе применения в Первом
мире,  если  бы  изменившиеся  обстоятельства  не заставили  его  претерпеть
очередную структурную метаморфозу.
     Когда  газопылевое  облако  распалось   на   планеты,  Миньян  был  уже
достаточно физически организованной структурой, чтобы самому выбрать место и
способ ожидания. Его личное  колллективное бессознательное, присутствовавшее
всегда,  даже  тогда, когда людей  Миньяна  связывали  непростые, порой даже
враждебные  взаимоотношения,  заставляло их стремиться друг  к  другу,  быть
рядом и во  времени, и  в пространстве.  Личное коллективное бессознательное
существовало во все времена -  после Большого взрыва оно было  рассеяно, как
поток частиц высоких энергий в пространстве материального пузыря. Вселенная,
не   будучи   ни   в   коей  мере  разумной,  все   же  обладала  инстинктом
самосохранения, поскольку была изначально достаточно сложным образованием.
     Миньян  очень долго  не проявлял  себя и не  мог  проявить,  потому что
формирование  его,  как отдельной  материальной  единицы разума определялось
наличием  во  Вселенной  ситуации,  способной погубить мир  и вернуть его  в
состояние  хаоса.  Он знал,  что  смысл  его  жизни - спасение Тривселенной.
Миньян приступил к этой миссии, когда настало время.
     Он  вспомнил,  как  впервые  осознал   свое  я.  Это  произошло,  когда
нарождавшаяся  на  Земле  жизнь могла  погибнуть из-за  неожиданной  вспышки
Сверхновой  на  довольно близком  расстоянии от Солнечной системы.  Тогда на
планете не было организмов сложнее амеб, настолько глупых, что  они  даже не
обладали инстинктом,  способным погнать  их с поверхности океана  в глубины,
куда не проникало жесткое излучение звездного взрыва. Миньян не знал, почему
так  важно  для  сохранения  Вселенной  спасение   именно  этих,  ничего  не
соображавших и ни к чему не  пригодных  тварей, но инстинкт требовал сделать
все, чтобы амеб не убило излучение из космоса.
     Он  и  сам  пришел  в  мир  огромной  амебой,  поскольку  еще  не  знал
возможностей  для иных  воплощений. Он  готов  был действовать  -  создал  в
атмосфере  мощный  озоновый щит, и  амебы выжили, изменились,  мутировали, в
конечном  счете  эта  катастрофа  пошла даже на  пользу нарождавшейся жизни,
ускорив ее развитие от простейших организмов до сложных, живших в океане, но
ждавших  благоприятного  стечения  обстоятельств,  чтобы  выйти  на  сушу  и
заселить планету.
     Вторично Миньян явился на Землю, когда  гибель  грозила динозаврам:  на
этот  раз причиной возможной трагедии стало прохождение Солнечной системы  в
непосредственной  близости   от  черной  дыры  -  не  такой  уж  большой  по
космологическим масштабам, всего в четыре  солнечные массы, это был звездный
огарок, результат эволюции массивной голубой звезды.  Положение усугублялось
тем, что здесь же располагалась газо-пылевое  облако, служившее  черной дыре
жаркой  пищей.  Пыль  и  газ,  двигаясь по спирали,  опускались к  горизонту
событий, исчезали  навсегда для  внешнего  наблюдателя,  но  температура, до
которой  разогревался падавший газ, достигала десятков миллионов градусов, и
на   Землю  обрушился   такой  мощный   поток  излучения,  что   даже   мало
чувствительная  к внешним изменениям иммунная система динозавров  не  смогла
выдержать: и  гамма-лучи от границы  эргосферы черной дыры, и потоки быстрых
частиц, включая самые экзотические, мгновенно разрушавшие любую молекулярную
цепочку с недостаточно прочными связями...
     Инстинкт самосохранения заставил Миньян вновь осознать себя. Динозаврам
он  уже ничем не мог помочь, но оставалась  возможность спасти  более мелкие
теплокровные организмы, укрыть их в многочисленных пещерах, подземных ходах,
жерлах остывших вулканов.
     На самом деле почти все  теплокровные погибли тоже - неразумные твари с
трудом   понимали   даже  голос  собственного  инстинкта,   тьма  подземелий
отпугивала  их больше, чем  кошмар,  творившийся  на  поверхности. Но  жизнь
все-таки сохранилась,  и  очередная миссия Миньяна оказалась выполненой, что
позволило его личности опять на долгий срок раствориться, заснуть, уйти.
     Он был исполнителем, и действия многих законов природы не понимал, даже
не подозревал об их  существовании. Миньян был существом материальным, как и
все  в материальном  мире.  Его рассеянные в  пространстве атомы и  молекулы
объединялись тогда, когда того требовал инстинкт, и распадались вновь, когда
того   требовали  обстоятельства.   Миньян  оказался   рабом   инстинкта   и
обстоятельств и долгое время не подозревал об этом.
     Когда  наступал момент,  инстинкт самосохранения приводил  его в мир  в
очередной  раз, и  однажды впервые  за  миллиарды лет Миньян явился в  своем
истинном   облике.   Он   был  единым  существом,  разделенным   на   десять
составляющих, связанных  друг с  другом, как бывают связаны братья-близнецы,
имеющие общую судьбу, разделенную на части не только в пространстве, но и во
времени.

x x x
     Мальчика назвали Ормуздом, потому что он был богом. Когда он пришел, от
него исходило странное, едва  видимое при  дневном свете сияние. Говорил  он
тоже странно, произнося  слова, которых  не знал никто, а  те слова, которые
знали все, будто застревали в его гортани. Губы мальчишки оставались  плотно
сжатыми,  но смысл  того,  что он собирался  произнести, возникал  в  мыслях
слушавших его, будто  тяжелое  бревно, всплывавшее  на  Тигре после сильного
наводнения.
     Мальчика  назвали Ормуздом, и  это  было кощунством,  за которое  боги,
конечно, наказали и Ориса,  и  жену его Аргиду, приютивших у себя пришедшего
неизвестно откуда мальчика. Не прошло и половины сезона дождей, как у Аргиды
открылась странная болезнь, бедная женщина  кашляла кровью, а вскоре умерла,
и  в деревне говорили,  что не  Ормуздом  нужно было  называть пришельца,  а
Ариманом, несмотря на по-прежнему исходивший  от него свет, особенно видимый
по ночам, когда силуэт мальчика, бродившего в зарослях тростника, можно было
видеть  даже с холмов,  а  это, как ни  крути,  на расстоянии почти часового
перехода.
     Все  думали, что  Орис,  испугавшись  гнева  богов,  уже  забравших его
любимую Аргиду, прогонит Ормузда,  но  пастух поступил иначе - построил  для
приемыша  хижину  неподалеку  от деревни, чтобы  мальчишка не  мозолил людям
глаза.  Он и сам  жил  теперь  с приемным сыном, посвящая ему  все свободное
время, а вскоре начал брать Ормузда с собой на пастбища.
     Прошло  немного  времени, и  отношение к  Ормузду  изменилось,  как это
бывает в малых общинах, неожиданно и в результате всего лишь одного  случая.
Лакра,  дочь Огиста, купалась в  пруду, ударилась  головой о корягу и начала
тонуть,  а  если  по  правде,  то попросту  пошла  камнем ко  дну,  не успев
крикнуть. Никто не видел, как девочка исчезла под водой, и только Ормузд,  с
равнодушным   видом  сидевший  на  пороге  хижины  и  глядевший  на  облака,
неожиданно вскочил на ноги,  издал гортанный вопль, но не сдвинулся с места,
а только протянул руки в направлении пруда, и  случилось странное: в воздухе
над водой возникло тонкое белое полотно, опустившееся на поверхность водоема
и погрузившееся в глубину без малейшего всплеска.
     На берегу было в это время человек  сорок -  женщины, стиравшее одежду,
дети, которые, впрочем, не поняли  ничего из происходившего,  и двое мужчин,
не пошедших в тот день в поле по причинам, которые вряд ли были связаны с их
физическим самочувствием. Люди, раскрыв  рты, смотрели на чудо, а  между тем
из глубины  пруда  появилось лежавшее на натянутом полотне безжизненное тело
Лакры.
     Мужчины бросились  в воду, но  помощь потребовалась им самим - какая-то
сила не позволила им даже приблизиться к девочке, они с  трудом выбрались на
берег и потом  рассказывали  всем, что боги  пожелали  сами спасти Лакру, не
принимая ничьей помощи. Спасение действительно могло быть только делом богов
- полотно  подплыло к  дальнему берегу  пруда, покрытому тростником, и здесь
будто растаяло  под  яркими солнечными лучами,  а Лакра  осталась лежать  на
мелководье, и сверху, с холма, где стояла хижина пастуха, на девочку смотрел
странный мальчишка Ормузд,  и сияния вокруг него не  было вовсе,  на это все
сразу обратили внимание.
     Ормузд повернулся и ушел  в хижину, а Лакра в тот же момент вздохнула и
приподнялась на локте.
     Вечером  к хижине  Огиста пришли все жители деревни  - и те, кто своими
глазами видел произошедшее чудо, и те, кого не было у пруда, но кто слышал о
случившемся  в  пересказе.  Услышав  голоса,  Ормузд  вышел к людям,  и  все
поразились произошедшей в мальчишке перемене -  сияния вокруг  его фигуры не
было никакого, а на лице проступили морщины, будто это был  старик, которому
недолго осталось жить на свете.
     Жители  деревни готовы были  пасть на  колени,  но Ормузд сделал  рукой
повелительный  жест,  и каждый  почувствовал,  что его  охватила  благодать,
блаженное состояние душевного покоя и радостного предчувствия.
     -  Не  надо, - сказал  Ормузд  по обыкновению чужими словами,  а  слова
родной речи возникли в головах слушавших как бы сами собой. - Я не бог. Я...
- он  помедлил  и  произнес  слово, которое одни  услышали  как "Спаситель",
другие -  как "Гость", третьим послышалось "Хозяин", а остальные не услышали
вообще ничего и решили, что мальчишка лишился дара речи.
     Сияния вокруг его тела с  того вечера  больше  не видел  никто, а потом
начались дожди, и стада пришлось поместить на зиму в теплые жилища. Так было
всегда,  и  люди привыкли, им было спокойно, просыпаясь  среди  ночи, видеть
рядом  с брошенной на землю подстилкой светившиеся  в темноте  глаза овец  и
коз.
     Плохо  было только Ормузду. Он перестал ощущать лившийся из  него свет,
который прежде  помогал ему жить,  а теперь  вокруг  была темнота,  и  в его
организме  что-то изменилось, лишило его  жизненной  силы. Однажды  - с утра
лило так, будто небесный круг  совсем прохудился, и  в  нем возникла уже  не
щель даже, а огромная дыра - Ормузд вышел из хижины, оставив отца спавшим, и
пошел к деревне, где нашел  жилище Лакры.  Оттуда доносились хорошо знакомые
звуки -  блеяние овец, вопли детей, перебранка взрослых. Мальчишка не  вошел
внутрь. Он втянул  голову в плечи, поднял лицо к небу и закричал, собрав все
свои силы. Сразу  все стихло вокруг  - а может, это только  показалось? -  в
темном проеме возникло бледное лицо,  Лакра вышла под дождь,  приблизилась к
Ормузду и сказала:
     - Уходи.
     Должно  быть, Ормузд ожидал других слов. Он отступил на шаг,  посмотрел
девочке в  глаза и произнес слова, которых она, конечно, не поняла, да и сам
человек, их произнесший, понял сказанное гораздо  позднее  и совсем в другом
мире:
     - Слишком рано. Я не должен был спасать тебя. Моя цель - спасти мир.
     И повторил:
     - Слишком рано. Ты права. Ухожу.
     Ормузд  повернулся,  и  его  сутулая  спина скрылась  в  струях  ливня,
ставшего,  казалось,  еще  сильнее.  Что-то подсказало  девочке, что  нельзя
оставлять Ормузда одного, но и идти следом она не собиралась,  потому что та
же  интуиция  подсказывала ей, что  этого делать не  следует. Она  стояла, и
струи воды стекали по  ее плечам, а потом  вышла мать, накричала на Лакру  и
затащила  ее  в  жилище. В ту же ночь у  девочки начался жар, она металась и
звала Ормузда, но он не шел, он не мог прийти, потому что тело его, лишенное
жизненной энергии, лежало на холме, где прошлой  весной была лучшая трава  и
где козьих и бараньих катышков было больше, чем камешков на берегу реки.
     Огист хватился сына и искал его - ночью дождь прекратился, взошла луна,
и  все  было  видно  как  на  ладони,  но  Ормузд  лежал  на стороне  холма,
противоположной  деревне, и  нашли его только вечером следующего дня,  после
того, как похоронили умершую рано утром Лакру.
     Странное дело -  одежда на  мальчишке  будто истлела от  времени,  лицо
сморщилось,  а телом  Ормузд напоминал старика, прожившего долгую и  трудную
жизнь.  И еще одно поразило нашедшего  Ормузда  пастуха  по имени Ард: трава
вокруг на расстоянии нескольких локтей  будто  выгорела от  сильного жара, и
это  было  вдвойне странно,  потому что  дождь продолжался несколько дней, а
жары не было уже три месяца.
     Но  самое странное  заключалось  даже  не в  этом, а  в том, на что Ард
сначала  не  обратил  внимания,  но  что  привело в экстаз Огиста, когда  он
прибежал  на крик и рухнул  на колени перед телом  приемного сына: вытянутая
рука  Ормузда  упиралась в деревце, в  маленькую  оливу,  торчавшую из сухой
обгоревшей  почвы -  деревце  было  ростом  с мальчишку и  уже  плодоносило.
Маслины  были тяжелыми и темными и в  наступившем вечернем мраке  светились,
будто чьи-то внимательные глаза.
     Тогда  Огист понял,  что боги  взяли Ормузда  к себе, и теперь  мальчик
смотрит  на него оттуда,  где живут только  праведные души и куда ему, много
грешившему в жизни, дорога закрыта.
     Ормузд действительно  смотрел  в тот  момент  на  Огиста, но  вовсе  не
взглядом, спрятанным в душу  дерева. Ормузд стоял в тот момент на  поле Иалу
во  Второй  Вселенной и  видел  в прозрачной поверхности отражение человека,
рыдавшего  у распростертого на земле  тела. Ормузд не помнил уже,  что  этот
человек его приемный  отец, а тело,  над которым он рыдал,  -  его, Ормузда,
тело. Видение исчезло почти мгновенно, и мальчишка забыл о нем, как забывают
сон,   случившийся   перед    рассветом   и    растворившийся   в    темноте
бессознательного.
     На берегу  поля Сардоны его  ждал  Учитель, внимательно посмотревший  в
глаза пришедшему и сделавший свой вполне разумный вывод:
     - Ты будешь моим учеником, а  потом станешь Учителем сам и когда-нибудь
научишь пришельца, которому будет суждено спасти мир.
     - Да, - сказал мальчишка, не удивившись.
     - Как твое имя? - спросил Учитель.
     - Ормузд, - сказал мальчик, помедлив. Почему-то ему показалось, что имя
- единственная нить, все еще связывавшая его с иной, недоступной уже жизнью.
Мысль эта стала пылью на ладони, и мальчик  стряхнул ее в топкую  грязь поля
Сардоны...

x x x
     Со временем Миньян  терял  себя. Сначала ушла  из материального мира та
его часть, что называла себя Ормуздом. Потом ушел Антарм, так и не узнавший,
кем  был  в   Первой   Вселенной.  Лишенный   двух  своих  ипостасей  Миньян
деградировал - инстинкт его спал,  а Тривселенная тем быстрее приближалась к
своему концу.


Глава двадцатая

     - Странно, - сказал Миньян голосом Ормузда, - что судьба трех Вселенных
зависит от  такой мелочи, как решение и поступки  одной личности, и от такой
случайности, как появление этой личности в материальном мире.
     - Нет ни  случайностей, ни мелочей, - отозвался Минозис. - Посмотри  на
существо,  которое  я создал из твоей мысли, увидев ее  обнаженной. Это была
замечательная мысль, и я не удержался от ее воплощения. Ты называешь его...
     - Голем, - сказал Миньян голосом Абрама Подольского.  -  Нечто подобное
соорудил из  речной глины пражский искусник Бен-Бецалель и вдохнул в монстра
жизнь, написав на лбу слово "эмет" - "истина".
     - Да, - кивнул Минозис. - И от чего же зависит жизнь Голема?  От  такой
мелочи - надписи на лбу. Даже не от целой надписи - от одной буквы! Я стираю
ее...
     Минозис так и поступил: легко, даже не прикасаясь к замершему исполину,
стер у  того  со  лба  горевшую  алым букву  "алеф". Глаза  Голема вспыхнули
ненавистью ко всему живому, он поднял глиняные руки со сжатыми  кулаками, да
так и застыл, не успев в смертельном желании сделать ни шага.
     - Одна буква, и вся жизнь, - философски заметил Ученый.
     - Буква, -  сказал  Миньян  голосом раввина  Чухновского, -  определяет
суть.  Буква  есть  истина, а ее  воплощение в мире  - лишь  отражение сути,
которую таким образом можно осязать, видеть и в конечном счете уничтожить.
     - Да, - согласился Минозис. - И  Бен-Бецалель предусмотрел единственную
букву, создавая своего монстра. Такая мелочь...
     - Я понял твою мысль, -  прервал Ученого Миньян голосом Аримана. - Тот,
кто создавал Тривселенную,  знал о том, что эволюция миров может завершиться
неожиданно и трагически, и, чтобы оставить шанс  для спасения, создал еще  и
меня, наделив способностью... какой?
     - Ты хочешь, чтобы я дал ответ? - удивился Минозис. -  Я знаю лишь, что
ты  есть,  что ты пришел, и что теперь у  Тривселенной появился шанс. В  чем
этот шанс заключается, можешь знать только ты.
     - Я знаю, - сказал Миньян голосом Даэны, неожиданно звонким и разбившим
гулкую тишину помещения на множество осколков, посыпавшихся с потолка белыми
хлопьями, таявшими, едва они достигали пола  или плеч, или протянутых вперед
ладоней.
     - Приятно было поговорить, - сказал  Миньян голосом Антарма, сделавшего
шаг из круга и  направившего в  сторону Ученого указательный палец.  Минозис
спрыгнул с края стола и  отступил к  стене -  молния, вырвавшаяся из кончика
пальца Антарма, разодрала пополам  пространство комнаты, белый мир  оказался
сверху,  черный  остался снизу,  а разряд электричества,  подобно  оранжевой
скатерти, накрыл мрачную  глыбу,  но сразу  рассеялся, не  найдя цели,  ради
поражения которой возник из духовной составляющей энергии.
     -  Мне тоже был приятен наш разговор,  - сказал Минозис, и теперь в его
голосе  звучало  напряжение. - Тебе  не  было места в этой  Вселенной, нет и
сейчас.  Сейчас  -  более,  чем  раньше.  И если ты  еще  не  понял истинной
причины...
     -   Я  понял  истинную  причину,  -  сказал   Миньян  голосом   раввина
Чухновского. - Я знаю ее. Но решение я буду принимать сам.
     -  Конечно, - сказал Минозис,  воздвигнув между  собой и Миньяном стену
прозрачного  пламени,  не  более  материальную, чем  мысли о  спасении души,
посетившие грешника после  исповеди у священника. - Учти только, что  каждый
миг твоего  промедления чреват  для моей Вселенной неисчислимыми бедствиями.
Энергия памяти - самая агрессивная энергия, поскольку истощает мир не только
в настоящем, но  и в прошлом,  причем  в самом отдаленном, ведь возраст твой
таков,  что  ты  вспоминаешь  то,  что  наши физики  могли  описать  лишь  в
умозрительных уравнениях. Пока  мы  разговаривали - всего-то полчаса прошло,
не  больше  -  погибли  два  десятка  галактик  и  сотни  миллионов  человек
прекратили существование,  не имея  никакой возможности  возродиться - разве
что в виде пустых оболочек в описанной тобой Третьей Вселенной.
     - Решение я приму сам, - повторил Миньян голосом В