горячим еще кончиком к коже; адонь впитала жар,
Аркадию  показалось,  что тепло  распространилось по  всей  руке, неожиданно
удлинившейся, а в  ладони -  внутри, в костях,  -  начало невыносимо жечь  и
нужно было немедленно прикоснуться к чему-нибудь холодному.
     Ему  не казалось удивительным, что, удлинившись, рука свободно проникла
сквозь стены дома, пальцы коснулись холодного воздуха ночи и от  этого стали
еще горячее, будто, в противовес  всем правилам термодинамики, холод  рождал
тепло.
     Аркадий  определил  направление   по   странной  мысленной  ассоциации,
уподобившей  хостель "Рябина" вражескому аэродрому, к которому лететь  нужно
было, руководствуясь сигналами радиомаяка.  Рука устремилась на этот сигнал,
но  пальцы   не  обладали  собственным  зрением,  и  Аркадий   лишь   ощущал
происходившее,   восстанавливая  изображение  фантазией,   которая,  как  он
почему-то был уверен, была точна в деталях.
     Мужчина,  лицо которого  являлось на  кухонной  стене,  опустил  ноги с
кровати и сидел, уставившись в одну точку. С того момента, когда между ним и
Аркадием установился мысленный контакт, Подольский (сейчас,  зная  все,  что
произошло потом, Аркадий мог назвать  этого  человека его  настоящим именем)
ощущал беспокойство,  то  возникавшее, то исчезавшее,  а следом пришел еще и
страх.  Страх увидеть  лицо смерти.  Почему  лицо? - подумал  Аркадий.  Этот
человек не увидит моего лица.  Он и руки моей тоже не увидит,  а лишь ощутит
ее жар и все равно не сможет понять происходящего.
     Аркадий почувствовал,  как  его рука  удлинилась еще на несколько сотен
метров,  вошла в стену  "Рябины", будто нож в  масло  и  проникла в  комнату
Подольского.
     Генрих Натанович встал на ноги и пробормотал странные слова:
     -  Не для  себя,  -  сказал  он,  - не  для себя я  делал  это...  Ради
спасения...
     Он увидел  пылавшую во тьме ладонь Аркадия и испугался. Господи, как же
он испугался!  Подольский упал на колени и протянул вперед  руки, отталкивая
пламенную печать, но не умея этого сделать, поскольку - Аркадий это понимал,
а Подольский понять не  мог -  мир существовал сейчас и здесь  как бы в двух
плоскостях.  В  мире  раскаленной  ладони  Аркадия  "сейчас"  и "здесь" были
другими, но через мгновение плоскости должны были  пересечься  - вне желания
Подольского  и  вне желания  Аркадия  изменить  ситуацию  -  и жизни Генриха
Натановича должен был прийти конец, которого он желал сам и  которого сейчас
так боялся, потому что, желая и призывая Божью кару на убийцу предка, он  не
верил  в  ее  реальность.  Для Подольского обряд  и  молитва,  произнесенные
раввином, были и оставались только обрядом и молитвой.
     Чего он ждал от них? И что получил?
     Ладонь Аркадия  двигалась теперь, будто  тяжелый  поезд,  подходивший к
станции. Еще чуть-чуть, медленнее, еще медленнее...
     Все.
     Кожа на лице Генриха Натановича Подольского была холодной и влажной. Он
плакал? Влага  испарилась мгновенно, кожа зашипела, ткань  обуглилась, хрип,
раздавшийся в  комнате,  не был  хрипом  живого  существа, так хрипит  душа,
проносящаяся  в темном туннеле навстречу свету, которого на самом деле  нет,
потому что это всего лишь угасание клеток, не получающих кислорода.
     Подольский умер  прежде, чем  его  тело мешком повалилось на  пол. Рука
инстинктивно вцепилась в ножку кровати.
     В  следующее  мгновение жар в ладони исчез, и - по контрасту -  Аркадий
ощутил  такой дикий холод,  что его  затрясло. Он потянул на себя одеяло, но
это  не  помогло,  Аркадия  трясло  так,  что  -  ему  показалось  -  начала
содрогаться кровать, Алена что-то пробормотала во  сне, отодвинулась на край
постели  и инстинктивным движением подоткнула под себя одеяло - должно быть,
исходивший от Аркадия холод  ощущался ею  как  дуновение ледяного воздуха от
комнатного кондиционера.
     В этот момент Алена произнесла отчетливо и громко:
     - Господи, как же я люблю тебя, как же я тебя люблю...
     Аркадий  натянул  одеяло  до  шеи -  жаркое,  как  бархан в  Сахаре,  -
мгновенно вспотел,  но раскрываться  не  стал,  почему-то  ему казалось, что
раскрываться нельзя, иначе  что-то случится.  Несколько  минут он лежал  без
всяких мыслей, слышал прерывистое  дыхание жены, она бормотала во сне, потом
вскрикнула и сразу успокоилась, задышала ровно - ее сон закончился.
     Аркадию предстоял еще один сон.


Глава шестнадцатая

     - Я ведь не  мог... - со смятением сказал Аркадий. - Ты не думаешь, что
это моя рука...
     Он посмотрел на свою правую ладонь, в ней не было ничего необычного, да
и  быть  не могло,  хотя,  если прислушаться  к  собственным  ощущениям,  то
оставался  на  поверхности  кожи  будто  некий  заряд,  какое-то  натяжение,
воспоминание от прикосновения...
     Раввин хотел  что-то  сказать, но  Виктор предостерегающе  поднял руку:
допрос еще не закончился, не мешать. Чухновский затих.
     - Утром ты опоздал на работу, - сказал Виктор. - Когда ты приехал,  вид
у тебя был таким, будто  ты не спал две ночи. Если помнишь, я сказал тебе об
этом. Больше на  эту  тему  мы  не говорили,  я  изложил тебе задание, и  ты
отправился. Когда ты ушел,  я  вспомнил,  что... Попробуй  вспомнить  и  ты:
называл ли я адрес погибшего?
     На профессиональную память Аркадий никогда не жаловался. У него не было
причин  вспоминать  вчерашнее  утро, но,  вспомнив, он  легко  ответил бы на
вопрос  Виктора.  Проблема  заключалась в том, что - не  вспоминалось. Мысль
упорно сворачивала на иную дорогу: Аркадий вспомнил, как вышел из офиса, как
спустился в лифте и  пошел к машине. В тот  момент  он, конечно,  знал адрес
Генриха Подольского,  не  мог  не  знать,  потому что  спокойно сел на  руль
"сибири" и набрал на пульте координаты "Рябины". Он и сейчас мог назвать эти
координаты  и  повторить каждое движение руки, нажимавшей клавиши на  пульте
компьютера.  Память  работала исправно. Но почему она не отвечала, когда  он
спрашивал себя: "А в кабинете? Что происходило в кабинете?"
     - Ну, - настойчиво сказал Виктор.
     - Не помню, - пробормотал Аркадий. - Я вообще этого разговора вспомнить
не могу. Какая-то пелена... Будто выпил леспинатола.
     Однажды он действительно принимал это средство - наркотик направленного
действия, позволявший на время избавиться от ненужного воспоминания. Аркадию
вкололи леспитанол на первом году его  работы  в "Фениксе", когда он убил во
время  преследования Дмитрия Пырьева,  негодяя  и насильника.  Зрелище  было
страшное,  Пырьев  обладал  невероятной  жизнестойкостью, Аркадий стрелял  и
стрелял,  тело  преступника было  пробито уже в десятке мест, в том  числе и
там, где  должно было быть сердце,  пуля вошла и в шею, почти оторвав голову
от тела, и  все равно Пырьев продолжал, подобно  разогнавшемуся  автомобилю,
бежать  на Аркадия огромными прыжками,  в руке у него был шокатор, и если бы
ему удалось дотронуться до Аркадия...
     Потом,   несколько  дней  спустя,   воспоминание  вернулось,  но   было
приглушенным  и не  вызывало резкой  реакции организма: рвоты  и ослепляющей
головной боли.
     - Ты не принимал леспинатола, - сухо  сказал  Виктор. - Иначе ты не мог
бы работать.
     - Да, - согласился Аркадий. - Я же сказал: "Как будто"... Убей меня,  я
не помню наш вчерашний утренний разговор.
     - А я помню, - заявил Виктор. - Позвонил Бадаев, дал "добро" на частное
расследование, и ты  ушел, не  поинтересовавшись,  по  какому  адресу  нужно
прибыть.  Я  хотел  тебя  вернуть,  но  ты  уже  вышел,  и  я  подумал:  ты,
естественно,  вспомнишь,  что не спросил  адреса,  когда будешь  садиться  в
машину. Но ты не позвонил мне. Откуда ты узнал адрес "Рябины"?
     - Но я знал его, - удивленно  сказал  Аркадий. -  Этот момент я  помню:
сел, набрал координаты и поехал. Я еще раздумывал, какой путь лучше  - через
центр или прямиком по второму эшелону.
     - Вот именно, - кивнул Виктор. - Эту  странность я запомнил, она  стала
первой в списке.
     - Были и другие?
     -  А что, исчезновение с тела погибшего "дьяволова пятна" именно тогда,
когда ты появился в комнате Подольского, странностью уже не считается? Время
везде фиксировано:  ты в своем отчете  показал, что вошел в комнату в девять
сорок  девять. Эксперт-патологоанатом отметил, что пятно на лице Подольского
еще было в девять пятьдесят с оценочной ошибкой во времени пять-шесть минут.
Посмотри протокол...
     - Я помню, - вздохнул Аркадий. - Я просто не обратил внимания...
     - Ты на многое почему-то  не обращал внимания, - сказал Виктор. - Из-за
этого мне пришлось  самому  подключиться к  расследованию. Ты хорошо помнишь
свои отчеты -  тот,  что  ты мне передал в двенадцать, и  тот, что передал в
восемнадцать тридцать три? И еще последний: в двадцать три девятнадцать?
     -  В двадцать три девятнадцать? - удивленно переспросил  Аркадий.  - Не
понимаю. В это время я был у себя дома, там Алена...
     Он запнулся, увидев перед собой мертвые глаза жены.
     - Нет,  - сказал Виктор,  - в  это  время  ты  уже покинул квартиру. Ты
вызвал такси, верно? Отчет ты передал на мой компьютер, когда ждал машину.
     - Не помню... - пробормотал Аркадий. - И что там было?
     - То, что подтверждало версию, которая у меня к тому времени достаточно
четко сформировалась, - отрезал Виктор.
     - Но тогда... Во время допроса в десять вечера... Если ты меня в чем-то
подозревал, то позволил вести допрос?
     - Во-первых, -  хмыкнул Виктор, - я тебе ничего  не  позволял,  ты  сам
заявил желание и сформулировал его таким образом, что я не мог вмешаться без
нарушения процедуры.  Во-вторых, я тебя на это действительно спровоцировал с
тем,  чтобы послушать, какие вопросы  ты станешь задавать и к чему  склонять
господ Чухновского и Подольского. К тому же, - Виктор помедлил, - к тому же,
я воображал, что,  пока ты занят всеми этими проблемами, никому, в том числе
и твоей  Алене, не будет  угрожать  опасность.  Я ошибался, - заключил  он и
отвернулся к окну.
     В  комнате  повисло молчание.  Эта  фигура  речи,  всегда  раздражавшая
Аркадия  в  литературных  описаниях,  казалась  сейчас  единственно верной -
молчание  висело  подобно  зыбкому   и  тяжелому  туману,  звуки   глохли  и
произносить слова не имело смысла.
     Допустим, - подумал Аркадий, - что Виктор прав. Это, конечно, бред,  но
это нужно  допустить в качестве рабочей гипотезы, все-таки  я профессионал и
обязан рассмотреть  все  варианты, в том  числе  безумные.  Я  убил  Генриха
Подольского. Но уничтожить группу Метальникова я  не мог при  всем  желании!
Кстати, а было  ли желание? В своих  обвинениях Виктор очевидно  исходит  из
допущения, что мое желание ведет к его физической  реализации - немедленно и
неотвратимо.
     Желал ли Аркадий Метальникову смерти?
     Господи, конечно же, почему он  скрывает это от себя? С того дня, когда
он  понял, что Алена  изменяет. С того дня,  когда он понял, что  она спит с
этим  мужланом,  не  способным  на  нежность.  Уничтожить  соперника  -  для
собственного нравственного здоровья это было равнозначно катарсису; странно,
но так ведь было всегда, во все века: убив соперника, возрождаешься сам.
     И он убил.
     Видеть, как  погибла группа, Аркадий не мог - в это время он спал. Если
бы  он  бодрствовал, может,  все  и  обошлось  бы. Если  бы  он бодрствовал,
подсознание было бы задавлено,  но он  заснул, и подсознание, уже  познавшее
свою силу после  убийства Подольского,  выскользнуло из-под  опеки разума  и
пустилось... куда?
     Видение явилось  вспышкой, стоп-кадром, цветной картинкой перед  плотно
закрытыми глазами. Летящий в четвертом - военном - эшелоне автобус спецназа.
Метальников рядом с пилотом. Только он знает маршрут.  Что предстоит группе,
известно тоже только ему. До цели несколько минут полета.
     Кадр исчез. Но теперь Аркадию уже не нужна была подсказка, он знал, что
произошло. Был сон.  Как  это  часто  происходит в  кошмарах,  Аркадий бежал
куда-то,  а  за  ним  кто-то  гнался.  Он  обернулся  и  увидел...  Конечно,
Метальникова,  кого  же  еще  он мог увидеть  в кошмаре?  Майор усмехался  и
протягивал к  Аркадию  волосатые  руки с  огромными когтями.  Что оставалось
делать?  Дать волю  подсознательному  импульсу,  ради которого этот кошмар и
создавался воображением.  Аркадий вытянул правую  руку и коснулся прозрачной
преграды,  отделявшей лицо Метальникова  от  мира, в котором это лицо должно
было существовать.  Преграда вспыхнула и  распалась, увлекая в этот  процесс
всю воображенную реальность. Лицо Метальникова исказилось ужасом, и  Аркадий
проснулся. Если  говорить точнее - не проснулся, а очнулся от кошмара, выпал
из  него, выброшенный  силой отдачи. Алена  вскрикнула рядом  с  ним, именно
тогда она восприняла некробиот, но еще не могла понять, что это означало для
нее лично.
     - Виктор, - сказал Аркадий, -  в чем бы  я ни признался,  это не  может
служить доказательством.
     - Не может, -  согласился Виктор. -  Доказательства  - не  твоя забота.
Твое дело - вспомнить.
     - Метальников... Тебе известно, как он погиб?
     - Ты и сам знаешь, - пожал плечами Виктор. - Скажи, а я отвечу: да  или
нет.
     - Они летели в автобусе, - сказал Аркадий, - Метальников сидел впереди,
я протянул руку,  хотел коснуться его лица, но мешало стекло кабины.  Стекло
рассыпалось в пыль, а Метальников увидел... Увидел свою смерть. Автобус упал
с  высоты  двух с  половиной километров.  Такое впечатление, что  его  сбили
лазером. Да?
     - Да, - кивнул Виктор.
     - А... "ладонь дьявола"?
     - Нет. Помешало стекло, приняло тепловой удар на себя. Если бы ты сумел
пройти эту преграду, погиб бы только Метальников,  и на  его лице остался бы
след. А так... погибли все.
     - Господи... - пробормотал Аркадий.
     - Итак,  -  деловито  произнес  Виктор, - этот эпизод мы тоже записали.
Дальше. О чем ты говорил вчера днем  с Натальей Леонидовной Раскиной? Почему
Раскина оказалась в этой цепи смертей? Не вижу мотива.
     - Мотив? - растерялся Аркадий. О каком мотиве толковал Виктор, если все
происходившее было лишено смысла? Неужели, разобравшись  с гибелью Раскиной,
Виктор спросит: "А жену свою Алену ты почему убил?".
     - Не было мотива, - сказал Аркадий и отодвинулся от Виктора, - и вообще
ничего не было. Не хочешь ли ты сказать, что и на ее теле обнаружена "ладонь
дьявола"?
     - Я спросил, о чем вы говорили днем, в лаборатории.
     - А я спросил о "ладони"!
     - Спокойно, Аркадий. Допрос веду я, ты не забыл об этом?
     - Все, о  чем  мы  говорили в лаборатории, включено  в доклад,  который
лежит у тебя в деловом кармане, - сказал Аркадий. - Я должен повторить слово
в слово или ты меня от этого избавишь?
     - Повторять не нужно, - вздохнул  Виктор. - Но еще днем, получив доклад
и  бегло его  просмотрев,  я обнаружил  заинтересовавшую  меня  особенность.
Особых подозрений  у меня  в  тот  момент  еще не было, но... Когда ты задал
вопрос о генераторах Уринсона, Раскина почему-то  ответила невпопад, а ты не
переспросил, ты  задал  следующий  вопрос,  и  он  показался  мне  никак  не
связанным с  предыдущим. Такой  сбой тебе, в общем, несвойствен, поэтому я и
обратил внимание на хронометраж  беседы. Между твоим вопросом о Подольском и
бессвязным ответом Раскиной оказалась  лакуна в  три  с половиной минуты. Ты
вырезал  этот  участок  беседы,  вообразив,  видимо,  что  я  буду не  очень
внимателен.  Собственно,  так  бы  наверняка  и произошло,  если  бы я читал
доклад,  как делаю это  обычно - с полным  доверием  к сотруднику,  ведущему
расследование... Так о чем вы говорили в те три с половиной минуты?
     Виктор был хорошим дознавателем, Аркадий это всегда знал, а теперь лишь
получил  подтверждение.  Гипноз  он,  видимо,  использовал  в  самом  начале
разговора,  когда Аркадий  находился  в  расслабленном  состоянии  и не  мог
сопротивляться. Сейчас  Виктору достаточно  было  произнести  кодовое  слово
(какое же, черт побери?  Он  все  время  говорил,  говорил...), и  у Аркадия
начиналось  недержание речи,  и хорошо  бы,  если только речи, но ведь и лед
памяти  взламывался,  будто   под  натиском  ледокола,  крошки  воспоминаний
сыпались в разные стороны, а наверх выпирала черная вода, била фонтаном...
     "Генрих Натанович  хотел  войти в  одну  из  собственных инкарнаций?" -
спросил он тогда.
     Раскина не смотрела в его сторону, но хорошо расслышала вопрос, Аркадий
видел, как покраснели ее уши.
     "Нет", - сказала она наконец.
     "Тогда в чью же?"
     "В мою".
     "В  вашу? Почему - в вашу?  Было бы естественно  для исследователя и...
м... мужчины первый опыт проводить на себе, если уж нужно  его  проводить...
но не на женщине... это не кажется вам..."
     "Не кажется. Не нужно делать выводов из неполной информации".
     "От вас  зависит,  будет ли моя информация полной. А  выводы мне делать
все равно придется, такая работа".
     Раскина  обернулась,  и Аркадий поразился произошедшей в ней  перемене.
Минуту  назад  это  была  обычная женщина,  немного  даже  тусклая  в  своем
неприятии современного стиля. Сейчас перед Аркадием сидела ведьма с горящими
глазами  -   вся   личность,   вся  суть,  вся  материальная   видимость   и
нематериальная  истина   Натальи  Леонидовны   Раскиной  сосредоточились  во
взгляде,  и  Аркадия  неудержимо  потянуло  вперед,  его  засасывало,  будто
водоворотом,  и  он  ничего не мог с собой поделать. На  поверхности взгляда
будто мотало из стороны в сторону маленький  кораблик-мысль, которую Раскина
хотела внушить Аркадию: "Ты хочешь истины, ты ее получишь".
     "Я хочу  истины", - повторил Аркадий, и кораблик вильнул в сторону, его
подхватило течением, и затонул он  мгновенно,  будто скрылся  в черной дыре.
"Теперь моя  очередь", -  подумал Аркадий, не очень понимая,  принадлежит ли
эта мысль  ему или  Раскиной,  или  вообще  кому-то третьему, в чье  тело он
неожиданно переместился.
     Он еще успел  подумать, что,  если Подольскому и его сотруднице удалось
научиться  взглядом передавать собеседнику  свои ощущения,  то это  открытие
мирового значения. Следующей мыслью было: "Я не хочу умирать, почему умереть
должен я, а этот негодяй Абрам будет жить на белом свете?"..
     Аркадий стоял в тесной темной каморке с  единственным небольшим оконцем
почти под самым потолком. Стекло в окне было пыльным, уже  больше года никто
не влезал на стоявшую в углу стремянку, чтобы  смести пыль. На прошлый Песах
это делала Хана, а в этот раз - никто, потому  что Хана умерла. По его вине.
По моей вине, - подумал Шмуль. Я ее убил. Я не должен был говорить ей всего,
что  знал  сам. Но ведь если бы я промолчал  или  если  бы придумал какую-то
отговорку, разве это изменило бы хоть что-нибудь в будущем? Ничего бы это не
изменило,  я все  равно разорился  бы,  жена узнала бы об этом  не  тогда, а
сейчас, вот и все. Не мог же я изображать из себя Креза, если стал Иовом!
     Шмуль вспомнил, как это было. Абрам Подольский  обманул его с последней
партией  товара.  "Я тебя  не  обманывал, - сказал Абрам,  - это  нормальная
деловая операция.  Естественно, я держал  ее в секрете, какой же иначе я был
бы коммерсант?" "А какой же ты теперь друг?" - спросил Шмуль. "При чем здесь
дружба? -  высокомерно ответил Абрам, не глядя в сторону старого приятеля. -
Речь идет о деле, ты  еще не оставил сантименты?"  И тогда  Шмуль понял, что
говорить с этим человеком бессмысленно, больше того - вредно и опасно, Абрам
упивается победой и,  если видит  слабость поверженного противника, добивает
его, чтобы тот не мучился. Шмуль не хотел, чтобы Абрам его добил.
     Но Абрам это сделал.
     Шмуль понял  тогда, что  вместе им с Абрамом  на  этом  свете  не жить.
Хлопнул ли он дверью, уходя? Скорее всего, нет. Просто ушел, не чуя ног.
     А дома поделился с  женой свалившимся несчастьем. Он не подумал о  том,
что для Ханы случившееся станет жизненной к