с
тобой и с  твоими  предками, эта память хранится в твоих  генах, она по сути
бесконечна, потому что тянется из глубины веков.
     - Виктор, - сказал я.  -  Спасибо, что не предал  меня. Теперь вспомни.
Себя, и своего отца, заключенного в тебе, и свою мать, и бабушек, и дедов, и
жившего в пятнадцатом веке разбойника, твоего предка, ты сам рассказывал мне
об этом семейном предании...
     -  Ребе, -  сказал  я. - Вы можете сделать для нас - и для  себя тоже -
больше других.  Вы знаете еврейскую Тору,  а эта память поистине бесконечна.
Энергии, заключенной  в духовной сути Ветхого завета,  должно хватить, чтобы
изменить планету. Вы понимаете, чего я хочу от вас?
     - Конечно, - кивнул раввин.  - Должно быть, впервые после Моше  рабейну
великая энергия Книги способна физически изменить мир.
     -  Наталья  Леонидовна,  -  сказал я. - Жаль,  что мы  с вами так  мало
общались, но если вы здесь,  значит, что-то есть и в  вашей памяти, без чего
нам не обойтись...
     Улыбка Натальи  Леонидовны  оказалась  удивительно  светлой,  я  помнил
Раскину во время нашего разговора в лаборатории - она была страстна, упорна,
умна, все, что угодно, но я  не смог бы назвать эту женщину светлой.  Сейчас
она  была  именно  такой - внутренняя  энергия  искала выхода и  становилась
золотистым сиянием.
     - Да, - просто сказала Раскина. - Моя память открыта для меня до самого
начала времен. Видите ли, я успела сделать больше, чем Генрих, и вы, видимо,
это почувствовали.
     -  Что  значит  -  до  начала  времен?  -  требовательно спросил Генрих
Подольский. - Мы работали вместе...
     Он не закончил  фразу -  мысль  Натальи  Леонидовны стала ясна всем,  а
Подольскому открылись  и такие детали, которые  для  меня  были  всего  лишь
красивым  узором  на  поверхности прекрасного  персидского  ковра.  Раскиной
удалось возбудить не просто генетическую память разумного существа, но  даже
память  формы.  Она  смогла  вспомнить,  как была камнем, лежавшим  на  краю
вулканического кратера  за миллиард лет  до появления жизни на Земле. Атомы,
входившие  в состав камня, стали впоследствии  элементами конструкций других
камней, и песчаных пляжей, и торфяников,  и древесной коры, и первых амеб, а
потом - длинной  чередой  - чего  только  не  было  в  памяти  этой женщины!
Поистине  бесконечная  энергия, и  я  теперь уже почти без страха смотрел на
сомкнувшийся над нами купол. Прорвемся.
     А ведь  с нами  были  еще Абрам  Подольский,  смотревший  вокруг умными
глазами,  и  мой  недруг   Метальников,  не  поднимавший  глаз  от  кипевшей
поверхности болота.  А  еще Ормузд, мой Учитель, и Антарм, мой Следователь -
единственные среди нас, кто так и не впомнили, кем были прежде.
     Купол над нашими головами неожиданно раскалился докрасна, с неба, будто
страшный летний самум, упал жар, он обнял  меня,  схватил меня за руки, сжал
мои плечи,  судорогой  сковал ноги. Сначала мне показалось, что это духовный
жар, жар  чьей-то  души, но  в следующее  мгновение я понял, что ошибся  - с
полей Иалу  поднялись  мощные испарения,  это  испарялись  от  жара  еще  не
всплывшие  и никогда уже не всплывущие сущности. Стоны их давили мне на уши,
на виски,  я и сам готов  был застонать, я  растерялся,  и  хотя  должен был
командовать своим немногочисленным  войском, но не  был  способен не  только
сказать что-то путное, но даже и связно подумать.
     - Вспоминайте! -  раздался над полями  Иалу  раскатистый голос  - может
быть, даже мой собственный. Возможно, именно такой  голос  призывал когда-то
Моисея подняться на гору Синай.
     Первым  отреагировал  Метальников.  Может  быть,  привычка  подчиняться
приказам  была его второй или даже первой натурой. Приказано было вспоминать
- и он  вспомнил. Метальников  понимал, что для отражения атаки нужно  много
энергии,  и он вспомнил  сразу  все. Я  не представлял, как это вообще  было
возможно: вместить в миг воспоминаний всю жизнь, причем не только свою, но и
всех своих предков.
     Для нас, только приходивших в себя, это выглядело, как взрыв - там, где
только  что  стоял  бывший  майор  российского спецназа,  возникла  огненная
фигура, отдаленно  похожая  на человека, в  следующую секунду огонь рванулся
вверх,  пробил купол в  зените, истончился  и с  шипением угас  -  на  землю
посыпался пепел,  и я, даже не приглядываясь, видел, что это падали  обрывки
воспоминаний - разрозненных, непонятных и несоединимых, как несоединимы друг
с другом мельчайшие осколки вдребезги разбитой чашки.
     На   островке,  где  только  что  стоял  Метальников,  осталась  только
выжженная и еще более сухая, чем прежде, земля.
     - Влад...
     Это  не мог быть голос Алены.  Это  не мог быть  голос моей Даэны, моей
богини. Она любила меня. Она не могла так...
     Тогда я понял, что это был мой голос.
     После того,  как  Метальников угас,  будто  молния, отдавшая весь  свой
заряд, в мире под куполом стало темно, как  в  лесу под звездами, и только в
зените, там, куда ушла сущность Влада, алело четкое круглое пятно.
     Мне на ладонь спланировала  пылинка, и я  поднес ее к глазам.  Это было
очень небольшое воспоминание, секунда жизни.
     Я -  Владик Метальников - стоял  в  углу  и держал в руке биодискету, я
помнил,  что  читал  философскую  работу  Бергмана,  чтение вовсе  мне не по
возрасту,  но  очень  хотелось, и потому, когда на плечо легла  тяжелая рука
отца, я не сразу вернулся к реальности. А вернувшись, понял, что сейчас буду
бит  - отец  терпеть  не  мог, когда кто-то  копался в его архиве. Я стоял в
углу,  глядел  на  отца ненавидящим  взглядом, а  рука его  все поднималась,
поднималась, поднималась...
     Пылинка скатилась с моей ладони.
     - Аркадий! -  услышал  я предостерегающий  возглас.  Кричали, по-моему,
все, даже Абрам Подольский, стоявший вдалеке отрешенной статуей.
     Купол опускался, как шар, из которого выходил воздух. Впечатление  было
таким, будто Мельников  пробил вполне  материальную  дыру,  давление  (чего?
мысли?  воздуха?  памяти?) снаружи оказалось  больше  внутреннего, и  теперь
материя опадала, сжималась, и я не знал - победа это или поражение.
     Раздавит нас сейчас или всего лишь накроет невесомой тканью?
     - Ариман!  - это был голос Минозиса. -  Ариман! Вы не можете  победить!
Неужели  вы  думаете, что  даже  вместе  способны противостоять  мирозданию?
Энергия вашей памяти не бесконечна. Мы не позволим погубить мир...
     Не знаю, как удалось  Алене  перепрыгнуть с  площадки,  на  которой она
стояла, - просто я обнаружил вдруг,  что жена прижимается ко  мне, и руки ее
обнимают меня, и мысли ее сцепились с моими так, что  даже  если кому-нибудь
удалось  бы отзделить друг  от  друга наши тела, то с  мыслями, с сущностями
нашими никто не смог бы справиться - невозможно разделить неделимую частицу,
название которой  и придумывать  было не нужно, потому что оно  существовало
всегда: Любовь.
     И  память  наша  тоже стала единой  сутью.  В  физике это,  насколько я
помнил,  называлось  резонансом. Как  это  называлось  здесь, я не  знал,  а
обращаться с вопросом к Ормузду не было времени.
     - Нет! - воскликнул я. - Не нарушать законы пришли мы, но соблюдать их.
Не погубить, но спасти!
     На периферии сознания мелькнуло, что это не моя мысль.
     - Истинное зло, - твердо сказал я, прислушиваясь  к  ощущениям, которые
рождались в глубине подсознания и были мне прежде неизвестны, - истинное зло
-   это  неспособность   помнить.   Истинное   зло   -   когда   собственную
ответственность  за  себя,   свой  народ,   свою  землю   и  свою  Вселенную
перекладываешь на законы природы, созданные не тобой и не тобой управляемые.
Истинное  зло  - когда уничтожаешь  новое  потому,  что  оно  представляется
странным. Зло - убить любовь.
     -  Вы  ошибаетесь,  Ариман,  -  грустно  сказал Минозис, и я неожиданно
увидел Ученого: он стоял  на одном из островков, переступая с ноги на  ногу,
чтобы удержать равновесие.
     -  Вы  ошибаетесь,  -  продолжал  Ученый, в  словах  его  была  грусть,
опадавшая  темной пылью  и  оседавшая на  островке, Минозис не  мог сдержать
своих чувств, и  мне даже стало жаль  его, он  действительно  думал  то, что
говорил, а  говорил  только то,  в  чем был  уверен. - Добро -  это то,  что
происходит  в мире согласно  его природным  законам. Зло - то,  что  законам
противоречит,  что  заставляет  их  изменяться  и,  следовательно,  изменяет
Вселенную. До вашего явления, Ариман, в мире не было и не могло быть зла. Вы
пришли, чтобы все изменить. В замкнутой и равновесной энергетической системе
не  должно быть иных  видов энергии,  кроме уже  существующих.  Вы  принесли
другую энергию, энергию памяти.
     - Ну и что? - искренне удивился я. - Память - благо. Разве у этого мира
нет своей истории? История - это память.
     -   Не   играйте  словами,  Ариман,  -  возразил  Минозис.  -   Энергия
исторической памяти  не вносится  в  мир извне,  она  возникает  из  энергии
действия, сложенной с энергией поступательного движения в будущее.
     Ученый сделал  резкое движение - возможно, в голову ему пришла какая-то
мысль, и он хотел удержать ее. Минозис замахал руками,  будто птица, которая
хочет взлететь,  и  неожиданно  потеряв  равновесие,  свалился с  островка в
черную жижу поля Иалу,  мгновенно поглотившую его. Даже кругов  не осталось,
только легкий всхлип. Неужели, - подумал я, - так уходят из этого мира?
     -  Нет, -  сказал Ормузд, -  так из мира  не  уходят.  Ученый вернулся.
Разговор окончен. Сейчас...
     Учитель не закончил фразы. Купол обрушился на меня всей своей тяжестью,
Алена  еще сильнее прижалась ко мне  - под бесконечно тяжелым одеялом купола
мы  были  с  ней одни.  В этот миг, объединивший  все мгновения  обеих наших
Вселенной с начала времен,  я  почувствовал,  что  мы с Аленой  всегда  были
вместе  и  всегда  - одни. Мы  были с ней  первыми  мужчиной  и женщиной, не
понимавшими еще, что такое любовь, но знавшими, что нет в мире никого дороже
друг друга. Мы были с ней Антонием и Клеопатрой, Парисом и Еленой, Фаустом и
Гретхен, Тристаном и Изольдой, и даже Ромео с Джульеттой, которые никогда не
существовали в реальности,  начав  жить  не  в  мире,  но сразу  -  в памяти
человеческой. Мы были миллиардами мужчин и женщин, что любили  друг друга  с
истока времен. Мы были миллионами из них, отдавшими за любовь свои  жизни. И
тысячами, кому довелось изменить своей любовью течение истории.
     Мы были сами собой, но мы сами собой уже не  были.  Мы  превратились  в
собственную память и стали мостом, соединившим два  мира - тот, в котором мы
родились, и тот, из которого теперь уходили в небытие.
     Мы были  одни, хотя я и понимал краем сознания,  еще не обратившегося в
память, что рядом уходили в небытие, становились памятью мои воины - Виктор,
Чухновский,  Ормузд, Антарм,  Абрам  Подольский, и Раскина,  которая (я  это
ощутил  мгновенным зрением и удовлетворенно улыбнулся)  приникла к  Генриху,
отдав ему все  то, что  я сейчас отдавал Алене, и получая от него все, что я
от Алены получал.
     А потом сознание растворилось в памяти окончательно, и я - точнее, мы с
Аленой, поскольку были теперь  единым целым  - увидел мир,  каким  он был на
самом деле. Я  только не  знал, какой мир  я видел - тот, где я родился, или
другой, из которого сейчас уходил.
     Планеты обращались вокруг  звезд, звезды  объединялись в  галактики,  а
галактики разбегались во все стороны, и гнала их сила, названия которой я не
знал, но  суть которой была для меня ясна - суть была: память. Память о  том
мире,  который был  прежде  и который перестал существовать, чтобы  возникла
новая Вселенная.
     Я понял наконец, почему  Ученые  так  не хотели  моего  явления  в мир.
Память о прошлом была той силой, что заставляла мироздание расширяться. Наша
память добавляла новый импульс. Этот импульс нарушал равновесие.
     -  Ты видишь теперь?  - это был голос  Ормузда, Учителя,  так хотевшего
научить меня добру - природным законам, управлявшим этим миром.
     - Вижу, - пробормотал я. - Поздно,  Ормузд.  Что сделано, то сделано. К
тому же, мы проиграли.
     В последний  миг - я понимал, что ухожу из  этой  жизни, как уже уходил
однажды  из той - память  сжалась до утлого мгновения, и я вернулся в  себя:
так  перед  смертью  человека  отпускает  мучившая  его  боль,  и  он  вдруг
обнаруживает, что стал ребенком,  и что все так хорошо вокруг, и  игрушки, и
мама...
     Я  стоял на берегу залива,  а за морем садилось  солнце.  Песок был уже
прохладным, а  легкий бриз  принес  тонкий  запах цветов  акации - казалось,
будто  так  пахнет  солнце.  Это  был  берег  Апшерона, меня привозили  сюда
родители, когда  мне исполнилось восемь, мы  отдыхали  в маленьком домике  и
сами готовили себе еду - я говорю "сами", потому что и мне доставалась часть
работы: приносить  щепки для костра, на котором отец  жарил изумительное  по
вкусу мясо, какого я не ел больше никогда.
     Я обернулся,  воображая,  что  сейчас увижу  маму с картофелечисткой  в
руке, и отца, разжигавшего  пламя от падавших с солнца закатных искр. Темный
женский силуэт на фоне уже темного восточного неба был знаком мне настолько,
что я ошибся:
     - Мама, - сказал я и понял - это была Алена.
     - Алена, - сказал я, - почему ты...
     Я не договорил. Я был еще мальчиком и не знал женщин, кроме собственной
матери, которую,  конечно, не знал тоже - разве только ее любовь  ко мне, ту
часть  ее сути, что  была обращена  в мою сторону и  доступна моему детскому
сознанию. Но я был и собой - человеком,  знавшим, что умирает во второй раз.
Я  хотел спросить у  Алены, почему в  этот момент она оставила  меня, стояла
рядом, смотрела...
     Нет,  это было всего лишь отражение в  зеркале неба. Мы были вместе,  и
когда солнце взорвалось, а раскаленные ошметки светила впились мне в мозг, я
знал, что и в новом мире мы с Аленой будем вместе. Теперь - навсегда.
     Почему я был  так уверен  в этом? Почему я вообще был уверен в том, что
смерть - всего лишь переход из мира в мир?
     -  Барух  ата  адонай...  -  я узнал  голос  Виктора, а  голос  раввина
Чухновского повторил:
     - Благословен будь, господь наш...
     Последним усилием я попытался дотянуться до этих голосов, оставшихся на
самом деле лишь на дне моей памяти, но сил было недостаточно.
     Я умер, и последним моим ощущением был запах цветов акации: запах мамы,
запах Алены, запах любви.  А последней мыслью - сожаление о том, что прошло,
и о том, что осталось непонятым, и о  том,  что я так и не сделал того,  для
чего был призван.
     Призван - кем?
     Эта мысль уже была не моей, память впитала ее и оставила в мире.


 * Часть третья. ORBIS TERTIS *


Глава первая

     Мрак. Безмолвие. Отсутствие.
     Мрак был везде и был всем, бесконечность тянулась в  прошлое и будущее,
повторяя себя, и тоже была мраком.
     Он был счастлив.
     Он парил - может быть, в  воздухе, но вероятнее  всего  - в собственном
воображении.
     Он  раскинул  руки, но  были ли  это  на  самом  деле руки,  а  не  его
представление  о  них?  Он  подогнул ноги,  но так  и  не  смог  определить,
произошло ли это на самом деле.
     Он  сказал себе:  "Я живу",  это было не  вопросом, а  утверждением,  и
окружавший  его  мрак  согласился с этим выводом, поскольку чем же иным было
молчание, если не знаком согласия?
     Он жил, но кто - он?
     Вопрос  этот  занимал  его  недолго, поскольку он  жил  не мыслями,  но
ощущениями.  Ощущений было на редкость  мало, и  ему  пришлось создавать  их
самому.
     Из инстинктов, из усвоенных когда-то рефлексов возникло ощущение тепла.
И ощущение  холода возникло тоже. Тепло было рукам, а ноги замерзли. Ему это
не  понравилось,  и  он смешал холод с теплом,  создав  ощущение  влажности,
которое  понравилось  ему  еще  меньше,   и  тогда  он  осознал  собственную
значимость в  мире, где только созданные им ощущения составляли единственную
и неповторимую реальность.
     "Я живу", - повторил он и добавил: "Я ощущаю".
     Но пока  он ощущал  только  себя -  не личность,  а  существо  в  мире,
состоявшем из мрака и безмолвия.
     "Я ощущаю", - повторил он и добавил: "Я хочу".
     Он  хотел того,  чего не  имел, и  знал  единственный  способ  получить
желаемое: создать самому. Из чего? И что?
     Он  создавал слова, чтобы описать ощущения, и  создавал ощущения, чтобы
понять желания, а желания рождались сами и сами исчезали.
     Создавая слова, он творил мир. Тепло и холод. Влажность и сухость. Мрак
и... Что? Свет. Хорошее слово. Пусть будет свет.
     И стал свет.
     Свет возник из окружавшего мрака, будто мысль из подсознания. Он широко
раскрыл глаза,  но  ничего не видел,  потому что  свет оказался  всего  лишь
противоположностью мраку  -  и ничем более.  Глазам  стало  больно, это было
новое для него ощущение, он не хотел боли и закрыл глаза, вернув мрак.
     Но полной тьмы уже не было, он почувствовал свою отделенность от мира и
приоткрыл веки,  хотя  и боялся  быть  ослепленным.  Свет,  однако, оказался
мягким, не таким, как в момент создания. Свет был, и значит, был мир, но мир
был пуст, иначе он непременно увидел бы его содержимое.
     Свет был вверху,  а мрак  внизу, сам он парил между мраком и светом,  и
даже  с  закрытыми  глазами ему казалось,  что мир вертится вокруг него  все
быстрее и быстрее. Еще немного - мрак со светом перемешаются,  и все, что он
сделал, придется начинать сначала.
     Нужна   опора.  Твердь.   Он  представил  ее  в  воображении:  прочную,
основательную, упругую. Подумал: да будет так. И стало так.
     Он  стоял на  жесткой  поверхности, чувствовал, как в подошвы впиваются
мелкие   острые   грани.  Поверхность  была  плоской,  серой,  тоскливой   и
заканчивалась  совсем рядом. Он сделал шаг и оказался на  краю созданной  им
тверди. Он заглянул  во мрак,  и ему почудились фигуры,  которых там, скорее
всего,  не было.  Он отшатнулся,  поднял глаза  к  свету,  и  там  ему  тоже
почудились фигуры, которых быть не могло.
     Он был  один. Это ощущение -  ощущение одиночества - тоже было новым  и
лишало  его  счастья.  Постепенно он начал понимать -  не ощущать, а  именно
понимать;  мыслить, а  не только воспринимать  существующее,  - что  счастья
больше не будет. Никогда. Счастье самодостаточно. Он был счастлив, когда был
один и не понимал собственного одиночества. Он был счастлив  в бесконечности
мрака, а  потом в бесконечности света, но, отделив свет от тьмы, он перестал
быть  счастливым, потому  что,  создав одну простую альтернативу, понял, что
может создавать еще и еще. Созидая, не можешь быть счастлив.
     Но созидая,  понимаешь себя.  Раньше он  только ощущал. Теперь научился
понимать. Что будет потом?
     "Я не хочу быть один", - подумал он.
     "Я не один".
     Эта  мысль возникла из ощущения. В мире не  было звуков, но  он слышал.
То, что он слышал, было чьей-то эмоцией, струившейся из света.
     - Ормузд...
     Это было его  имя.  Что оно означало? Что  вообще может  означать  имя?
Слово, на которое нужно откликаться, и он откликнулся:
     - Я. Ормузд - это я.
     Ни одного звука не родилось ни во мраке внизу, ни в свете, что струился
сверху. Не  словом  стало имя Ормузда,  но  понятием, которое только и может
связать два сознания.
     Ормузд ждал ответа, но мысль его не стала вопросом,  и свет молчал, как
молчал и  мрак, а на колючей поверхности тверди он чувствовал себя все более
неуютно.  Свет мешал  ему,  потому что был  всюду  - там, где не было мрака.
Повинуясь инстинкту, а вовсе не доводам  разума, он смял свет, и мрак хлынул
между пальцами, а свет истончился, стал плотным, Ормузду понравилось то, что
он сделал, и он вылепил из  света шар и сильным  движением руки  швырнул его
вверх, потому что шар обжег ему пальцы. Свет взлетел над твердью и застыл.
     "Солнце, - подумал Ормузд. - Это солнце".
     Луч