же за это трудовую деньгу дерут. А коли патруль на улице на
ком вошь обнаружит - в тюрьму посадят. Непременно. В яму. И
засекут кнутом, чего доброго. Вот и ходят в баньку-то. Скрипят, а
ходят. Такие дела, господин... Давеча мы с моим напарником друг
другу чуть бороды не поотрывали... - Я захихикал. История вдруг
показалась мне забавной. - Напарник-то пьяный пришел. Ну, я тоже
выпивши был. Слово за слово, сцепились - за что уж, и не
вспомнить. За бороды друг друга, значит, волтузим. В парилку
влетели. Там пар, сыро, народу голого полно. А мы в сапогах да
ватниках. Повалились на пол и покатились. Он до горячего
бассейна докатился и сверзился, только брызги полетели! "Ой, -
вопит, - сичас сварюсь! Братушка, вынимай меня!" Я его вытащил...
Мужики хохочут, с полок падают, как те клопы...
       В таком духе я продолжал с полстражи. Потом учитель
Бэлшуну начал выводить меня обратно, в нынешнюю жизнь:
       - Я хочу, чтобы вы знали - то была прошлая жизнь. Сейчас у
вас другая жизнь. Сейчас вы вернетесь в ваше нынешнее
воплощение. Позвольте вашему сознанию вернуться в ваше тело. По
хлопку... алеф... бейс... гимл!
       Он хлопнул в ладоши. Я открыл глаза. Учитель Бэлшуну
ободряюще улыбался мне, но я видел, что он растерян. Я и сам был
здорово обескуражен. Мне почему-то было очень стыдно. Как будто
меня застукали за онанизмом.
       Я резко сел на кушетке. Голова у меня закружилась, и
учитель Бэлшуну торопливо подхватил меня, не дав упасть.
       - Тише, тише, друг мой...
       - Что это было? - спросил я, лежа в его объятиях и глядя на
него снизу вверх умоляющими глазами.
       - Только сон, - ответил он, почти матерински.
       - Нет, это был не сон, - возразил я и забарахтался. - Да
пустите же, больше не кружится.
       - Вы не упадете?
       - Да нет, со мной уже все в порядке. Все прошло.
       Он уложил меня обратно на кушетку и сел в ногах.
       - Вы знаете, - упрямо повторил я, - что это не сон. Это
подлинное путешествие. Такое же подлинное, как у всех
остальных. Я был там. Я осязал этот склизкий пол, эти горячие
шайки с водой, слюнявую бороду моего напарника... Слышал, как
гулко отдается хохот по всей бане. Я был там! Я там был! Я был
этим...
       Мои губы искривила судорога. Я не мог больше говорить. Я
чувствовал себя глубоко униженным.
       Учитель Бэлшуну взял меня за руку.
       - Друг мой, - проговорил он прочувствованно, - я удивлен не
меньше вашего.
       - Обещайте мне... - пролепетал я. - Обещайте, что об этом
никто не узнает...
       - Разумеется. Строго конфиденциально.
       - И Цира... Цира тоже.
       - Цира? - Он поднял брови. - Помилуйте! Вы стесняетесь
Циры? Это все равно, что стыдиться медсестры! Она научный
работник.
       - Ну... Мы с ней... иногда... Мне бы не хотелось, чтобы она
знала обо мне такое...
       Он беспечно махнул рукой.
       - Да бросьте вы! Цира может что-нибудь посоветовать. В
конце концов, она может найти этому объяснение. Да и то,
дружище, - он опять сжал мой локоть, - ведь это только одна из
множества ваших жизней. Вы можете прийти ко мне на следующей
седмице и мы с вами попробуем снова. Отправитесь в другую
жизнь. Я уверен, что в вас воплощена очень древняя душа. Цира -
та просто видит это. Я непременно приглашу ее на следующий
сеанс. Она может углядеть что-то, чего мы с вами при всем
желании разглядеть не в состоянии.
       Я сдался.
       - Ну, хорошо... Только мне бы не хотелось, чтобы Цира...
       - Возможно, ваше новое путешествие доставит вам иные,
более приятные воспоминания.
       Я попробовал сесть. Мне это удалось. Голова больше не
кружилась. Только на душе остался противный осадок. Будто
банная мокрота пристала к пальцам и никак не хотела сходить.

       * * *

       Не ведая ни о какой банной мокроте, Мурзик, тем не менее, о
моей ходке к учителю Бэлшуну проведал. Не иначе, как от Циры.
Дня полтора вокруг меня вился, не знал, как подступиться. А потом
вдруг незатейливо повалился мне в ноги и стал упрашивать, чтоб я
и ему, значит, дозволил опять к учителю Бэлшуну сходить.
       Я удивился. Поглядел сверху вниз на мурзиков толстый
загривок.
       - Что, Мурзик, еще в какую-нибудь жизнь попутешествовать
хочешь? Может, ты в позапрошлом воплощении и вовсе министром
был, а? А то и императором!
       Мурзик поднял голову. На лбу у него осталось красное пятно.
       - Не, - вымолвил он. - Мне и та жизнь сгодилась, первая...
       - Понравилось десятком командовать?
       - Не, - снова повторил мой раб, - что там, командовать... Я,
это... Я по сотнику стосковался. Ну так стосковался - мочи нет! -
Для убедительности Мурзик ухватил себя за рубаху и сжал пальцы
покрепче. - В груди все горит. Родное же сердце, близкий
человек...
       - У тебя точно не все дома, Мурзик. Я серьезно говорю. Этот
твой сотник вот уж поколений пять назад как помер. Как ты
можешь по нему скучать?
       Мурзик упрямо мотал головой.
       - Ну и пусть, пусть он помер, так ведь в той-то жизни, что у
учителя Бэлшуну, - там-то он живой...
       - Учитель Бэлшуну занят важной научной работой. Твоя
прошлая жизнь ему совершенно неинтересна. Для науки
перевоплощений серое бытие какого-то десятника, Мурзик, не
представляет ни малейшей ценности.
       - Ну... а если вы ему записку напишете? Вам-то он не
откажет. А я уж за то... ноги вам буду мыть и воду пить, богами
клянусь!
       - Ты понимаешь, Мурзик, о чем просишь?
       Мурзик безмолвно вылупил глаза.
       - Ты понимаешь, Мурзик, что я не могу выставлять себя перед
господином Бэлшуну потворщиком твоих рабских капризов?
       Мурзик вздохнул, встал и уныло поплелся на кухню.
       Оставшись один, я растянулся на диване. Стал думать, глядя в
потолок. На потолке у меня жил паук. Ленивый Мурзик до сих пор
не озаботился его снять, а кошке было все равно.
       Я слышал, как Мурзик на кухне сюсюкает с этой хвостатой
потаскухой.
       Ладно. Положим, учитель Бэлшуну рассказал Цире о том, что
я путешествовал в прошлое. И о моем позоре рассказал ей,
конечно, тоже. А Цира, ложась под моего раба, поведала обо всем
Мурзику.
       А может быть, не обо всем...
       С другой стороны, путешествие в позапрошлую жизнь может
быть опасным. Более глубокое погружение во тьму веков, то, с„...
Но не могу же я навсегда остаться бывшим банщиком!
       - Мурзик! - рявкнул я.
       Мурзик появился в комнате. Он глядел себе под ноги и
вообще всячески показывал свое уныние.
       - Ты, наверное, считаешь, Мурзик, что мы, рабовладельцы,
все как один изверги и негодяи, - начал я. - Такое мнение глубоко
ошибочно. Оно основано на твоем преступном прошлом, Мурзик.
       Мурзик поднял голову. Он явно ничего не понял из
сказанного.
       Я нацарапал на обломке влажной глины записку. Просил
учителя Бэлшуну уделить моему рабу еще толику времени. Мол,
это связано с экспериментом над моими собственными
путешствиями. Позволял, кстати, проводить с Мурзиком более
жесткие опыты, чем со мной. Пусть учитель Бэлшуну не боится
причинить этим мне ущерб, поскольку раб застрахован, да и срок
гарантии на него еще не истек.
       - Гляди, пальцами не затри, глина еще свежая, - наставил я
моего раба.- Завтраком меня накормишь, посуду приберешь - и
можешь идти к господину Бэлшуну. И веди себя там прилично.
       Мурзик просиял. Открыл рот - хотел сказать что-то, но
подавился и передумал. Я видел, что он был счастлив.

       * * *

       Вечером следующего дня ко мне заглянул Ицхак. Просто так
заглянул, посидеть, как он объяснил.
       В трусах и майке я восседал на диване. Ноги мои, которые,
по правде сказать, давно не мешало вымыть, нежились в тазу с
горячей водой. Стоя рядом на коленях, Мурзик усердно отмывал их.
Я шевелил пальцами, чтобы Мурзику было удобнее отмывать.
       Ицхак примостился рядом на табурете, рассеянно наблюдая
за этой патриархальной процедурой. Похоже было, что он думает о
чем-то другом.
       - Вот, Изя, - сказал я, - твоя темпоральная лингвистика в
действии.
       - А? - Ицхак посмотрел на меня так, будто я его разбудил.
       - Знаешь присловье "ноги мыть и воду пить"?
       - Знаю...
       Ицхаку было совершенно безразлично.
       - Да что тебя гложет, Иська?
       Он посмотрел на Мурзика, будто решая, стоит ли начинать
разговор при рабе. Наконец, махнул рукой: какая разница. Все
равно Мурзик в курсе всех наших дел.
       - Да девка эта, Луринду, - начал он. - Маме она не нравится.
Да и мне самому... Видишь ли... А тут еще карьера у нее в рост
пошла... Ну нельзя на такой жениться, нельзя! Всю кровь из тебя
высосет, в тряпку превратит, ноги вытирать начнет...
       - Начнет, - убежденно сказал я. - Да брось ты ее.
       - "Брось"! - Он посмотрел на меня страдальчески. - Знаешь,
как она трахаться здорова?
       - Будто других радостей в жизни мало, кроме как об эту
доску биться. Да ты, Иська, может быть, в прошлой жизни
императором был... а здесь по какой-то программистке с прыщами
вместо сисек сохнешь...
       - Каким еще императором?
       Я принялся рассказывать ему об учителе Бэлшуну. Подробно
описывал те истории, которые в "Главной книге" прочел.
       Мурзик вытащил мои ноги из таза, обтер их полотенцем и
облачил в чистые носки. Потом со вздохом поднес ко рту таз с
нечистой жидкостью и начал пить.
       Ицхак удивленно посмотрел на него, потом на меня.
       - Он что, всю воду из таза выпьет?
       - Не знаю. - Я пожал плечами. - А что? Говорю же тебе,
темпоральная лингвистика в действии. Мудрость предков налицо.
       - Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот
лопнет.
       - Не лопнет.
       Мурзик безмолвно хлебал.
       Ицхак вдруг растревожился:
       - Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то.
       - И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него
все равно гарантия еще не кончилась.
       Мурзик пил.
       - Давай спорить, что выпьет, - предложил я. - Ставлю десять
сиклей на Мурзика.
       Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив
ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась.
       - Прибери, - сказал я, поднимая ноги в чистых носках, чтобы
не замочились. И когда Мурзик вышел за тряпкой, повернулся к
Ицхаку: - Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и
видит, как мы с тобой... и все свободные вавилонские
налогоплательщики...
       Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак
еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с
Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые
жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и
собираюсь еще.
       Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим
вставил:
       - А вот у меня там такой друг остался... сотник...
       И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он
сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь
рассказывал о своем сотнике.
       ...Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их
Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой
дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах,
чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с
заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с
отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: "Знавал я тут
одну харчевню за Харранскими воротами - ох, и знатная же это
была харчевня, сынок!" И повернули коней, улучив миг, и поехали в
ту харчевню.
       И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом
приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и
десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша,
домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку.
Отведали с наслаждением. Как домой вернулись.
       А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на
колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел - тому
уже седьмой годок пошел - и заплакал...
       ...А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню.
Там девка жила - петь искусница. Навезли ей подарков разных.
Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из
тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле
работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у
надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой
для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще
- две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь
попросили.
       Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни,
какой она не знала. А еще знала множество таких, каких ни
десятник, ни сотник в жизни не слыхивали. Обо всем для них
спела, а после засмущалась и прочь побежала. И ленты за ее
спиной развевались вместе с волосами...
       ...А то еще раз они с сотником...
       Тут я сказал:
       - Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю
эту грязь и согрей нам чаю. Не видишь разве, господин Ицхак в
расстройстве. Да руки помой, прежде чем к посуде прикасаться!
Всему тебя учить надо, чушка неумытая...
       Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в
себе успокаивал.
       - Ты ведь всяко ее трахать сможешь, - утешил его я. - Ведь
она же не отказывает. А жениться не обязательно.
       - Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит - и
откажет. Ух, знаю я таких стервищ! - Он погрозил кулаком
отсутствующей Луринду.
       Я уж и не знал, как друга утешить.
       - Ну, хочешь - я ее выебу?
       Ицхак разволновался.
       - Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу...
       - Да ладно, - лениво ответил я, - я просто так спросил, для
порядка... Давай Мурзика в ночной магазин сгоняем? Пусть нам
портвейна купит...
       - Не хочу портвейна, - сказал Ицхак.
       Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди.
       - Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое
былое величие. И с высоты этого величия плюнуть.
       В глазах Ицхака появилась слабая надежда.
       - Ты думаешь, поможет?
       - Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня
как расцвел... десятником себя вспомнил...
       - А ты кем себя вспомнил? - спросил Ицхак.
       - О, мой опыт многообразен и неоднозначен... Скажу тебе,
Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не
намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле
древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь,
почему я стал ведущим специалистом?
       - Потому что я тебя пригласил, - брякнул Ицхак.
       - А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне
возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так
ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая
даже и в то же время несокрушимая...
       Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но
ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он
хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне
неисчерпаемые переспективы. И только потом я возьму на себя
смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком.
       - Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? - с надеждой
спросил Ицхак.
       - Разумеется! - сказал я.
       Мурзик подал нам чай и вставил реплику:
       - Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей
никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет:
отворочу, приворочу...
       - Приворожу, - поправил я, чувствуя в рассуждениях моего
раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в
моей груди. - Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному
господину древних семитских кровей - ровно укус клопиный.
       - Я как лучше хотел... - проворчал Мурзик. И забрал чайник,
чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком.
       Ицхак выпил чаю и молвил печально:
       - Ну, я пойду.
       Я встал его проводить.
       - Не горюй, Иська, - сказал я. - Это месяц бельтану,
проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает.
       - Угу, - сказал Ицхак. - А к этому, к учителю, своди меня
как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет... Присох к
потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская,
хоть в дисковод вставляй...
       И удалился.
       Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся
спать.

       * * *

       Второе путешествие в прошлое моей души было немногим
удачнее первого. На этот раз я увидел себя надзирателем полевых
работ. Сотни полторы полуголых чернокожих рабочих ковырялись
на пространстве в два с половиной суту. Рыхлили землю. По
соседству еще сотня занималась прокладкой канала. Над ними
надзирал другой смотритель.
       Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое
хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне
смешные истории о жрецах - владельцах поля. Я хоть и боялся -
вдруг боги услышат и жрецам нашепчут - но слушал и смеялся в
кулак. А тот смотритель - он ничего не боялся. Он и богов не
боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и
выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж
синева отливает, глаза - как у дикого коня, большие да влажные,
из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при
виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все
кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не
рождалось, да только он об этом не слишком задумывался.
       Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и
рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и
продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не
могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной,
полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим
кражам.
       Да, мне было интересно воровать...
       Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел.
Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя
слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как
вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке
и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки.
       Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой
весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги
вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов
обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно.
       - Это ваша прошлая жизнь, - заворковал успокаивающий
голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном
столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с
меня, живого, кожу. - Эта жизнь миновала. По вашей собственной
воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы
можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не
пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу
нынешнюю жизнь, в это прекрасное место.
       С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее
тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб
платком и безмолвно налил полстакана эламского виски.
       Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня
колотило, я был готов разрыдаться.
       - Поплачьте, - сказал учитель Бэлшуну, внимательно
наблюдавший за мной. - Вас гложет необходимость выплакаться. Не
сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно.
       Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу.
И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй
стакан виски.
       - Все хорошо, мой дорогой, - сказал он. - Все это миновало.
Вы - ведущий специалист... Кстати, как ваша работа?
       Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей
диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и
притих. Я почувствовал сильную усталость.
       Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня
поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер заизусть.
       - Мурзик? - сказал он в трубку. - Приезжай немедленно. Нет,
с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо.
Конечно, оплачу.
       И положил трубку.
       Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну з