ь  пользоваться  в  конюшнях  популярностью,  -  предсказала
Джилли, - доведешь отца до  сердечного  приступа  и  добьешься  колоссальных
успехов.
   - Первое - верно, второе - тоже, третье - мимо цели.
   - Для тебя нет ничего невозможного. - Она с улыбкой  покачала  головой  и
налила  мне  рюмку  превосходного   "Шато   Лафита"   1961   года,   которым
святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов.  Когда
мы стали жить вместе, я сначала решил,  что  все  ее  имущество  состоит  из
меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью,
погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что  пришла
к выводу, что они ее полнят,  а  вино  постепенно,  по  рюмке,  исчезало  из
пыльных бутылок, за каждую из которых  торговцы  этим  товаром  готовы  были
заложить душу дьяволу.
   - Такое вино - вложение капитала, - сказал мне один из  них  чуть  не  со
слезами в голосе.
   - Но должен же его кто-то пить, - резонно заметила Джилли, вынимая пробку
из "Шеваль Бланк" 1961 года.
   Джилли была богата благодаря своей бабке,  оставившей  ей  наследство,  и
считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она  очень
удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей,
что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было  с  тем
же успехом пользоваться современной.
   Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на  испанский  обеденный  ореховый
стол шестнадцатого века, при одном виде  которого  коллекционеры  падали  на
колени и начинали рыдать, и пили ее вино из  бокалов  уотерфордского  стекла
восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если  их
не тратить?
   Однажды Джилли сказала:
   - Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его  ценность
только в том, что он  сделан  еще  во  времена  Великой  Армады?  Ты  только
посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела...
   - В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для  отбелки.  Но  то,
что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.
   - Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?
   - Ты все понимаешь с полуслова.
   Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что  он  принес  мне
счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги,  заработанные
подметанием полов в Сотби', я приобрел тележку и стал  объезжать  пригороды,
покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков,
более ценные вещи - маклерам и в семнадцать лет уже  подумывал  об  открытии
собственного магазина.
   Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого  только  что  купил
комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные  железные  оковки,
скрепляющие четыре мощные  ножки,  столешницу  в  четыре  дюйма  толщиной  и
почувствовал, что мне становится нехорошо.
   Хозяин  использовал  стол,  как  верстак,  -  на   ореховой   поверхности
громоздилось множество банок с краской.
   - Если хотите, могу купить, - сказал я.
   - Да это же старый рабочий стол.
   - Э-э-э.., сколько вы за него хотите?
   Он посмотрел на мою тележку, куда только что помог погрузить комод. Помял
в руках двадцать фунтов стерлингов, которые я ему заплатил. Окинул  взглядом
мои вылинявшие джинсы и старую куртку.
   - Нет, парень, - добродушно сказал он, -  не  могу  я  тебя  грабить.  Ты
только взгляни, у него все ножки внизу сгнили.
   - Я могу заплатить еще двадцатку, - нерешительно предложил я. - Больше  у
меня с собой нет.
   Мне пришлось долго его уговаривать, и в конце концов он согласился  взять
с меня лишь пятнадцать фунтов. Потом он долго качал головой и советовал  мне
немного подучиться своему ремеслу, чтобы  окончательно  Сотби  -  аукцион  в
Лондоне по продаже антикварных вещей. не вылететь  в  трубу.  Но  я  очистил
стол, отполировал изумительной красоты ореховую доску  и  через  две  недели
продал его маклеру, которого знал еще со времен Сотби, за  двести  семьдесят
фунтов стерлингов.
   Вскоре после этого я открыл свой первый магазин и больше  не  знал  горя.
Когда через двенадцать лет я продал дело  американскому  синдикату,  у  меня
было уже одиннадцать  магазинов,  светлых,  чистых,  заполненных  настоящими
произведениями искусства.
   Через некоторое время, повинуясь какому-то  сентиментальному  чувству,  я
разыскал и купил ореховый стол, а затем  отправился  в  тот  самый  гараж  и
доплатил бывшему хозяину верстака двести фунтов,  от  чего  с  ним  едва  не
приключился инфаркт. Так что теперь я считал,  что  кто-кто,  а  уж  я  имею
полное право класть на него ноги, когда мне вздумается.
   - Послушай, откуда у тебя столько ссадин? - спросила  Джилли,  садясь  на
постель и глядя, как я раздеваюсь.
   Я скосил глаза на темно-вишневые синяки.
   - На меня напал осьминог. Она засмеялась.
   - Ты безнадежен.
   - И мне необходимо вернуться в Ньюмаркет завтра к семи утра.
   - Тогда ложись спать. Уже полночь.
   Я забрался в постель, лег рядом, и мы вместе  стали  решать  кроссворд  в
"Таймсе". Мы всегда разгадывали  кроссворды  перед  сном,  так  что  к  тому
времени, как Джилли потушила свет, я окончательно расслабился и успокоился.
   - Я люблю тебя, - сказала Джилли. - Не веришь?
   - Конечно, верю, - скромно ответил я. Она обняла меня.
   - Хочешь, скажу тебе одну вещь?
   - Что?
   - Четыре по вертикали не "галлюцинация", а "галлюциноген".
   Я расхохотался.
   - Спасибо.
   - Мне почему-то показалось, что тебе будет интересно.
   Я поцеловал ее перед сном.
   Джилли разбудила меня, как исправный будильник, ровно в пять часов  утра.
Она  встала  и,  не  приводя  себя  в  порядок,  сварила  кофе.  Распущенные
каштановые волосы чуть спутались и  в  художественном  беспорядке  обрамляли
нежный овал ее лица. Она всегда  прекрасно  выглядела  по  утрам.  Помешивая
сливки в чашке с крепким  черным  кофе,  Джилли  уселась  напротив  меня  за
кухонный стол.
   - У тебя действительно неприятности? - спросила она как бы между прочим.
   Я намазал хрустящий хлебец маслом и потянулся за медом.
   - В некотором роде.
   - Не хочешь говорить?
   - Не могу, - коротко ответил я. - Потом.
   - Голова у тебя, конечно, насквозь деревянная, - заметила она, - но  тело
такое же уязвимое, как у всех.
   Я удивленно посмотрел на нее, перестав жевать. Она сморщила нос.
   - Когда-то я считала тебя  человеком  загадочным,  способным  взволновать
женскую душу.
   - Спасибо.
   - А сейчас ты волнуешь меня не больше, чем старые домашние тапочки.
   - Как мило, - пробормотал я.
   - Мне  казалось,  что  ты  волшебник,  способный  одним  мановением  руки
избавить от банкротства кого угодно.., а теперь выяснилось, что никакое  это
не волшебство, а самый обычный здравый смысл...
   - Я ужасно скучный, - согласился я, запивая крошки хлебца остатками кофе.
   - Я тебя знаю, как облупленного, - сказала она. - С головы  до  пят.  Эти
синяки... - Внезапно она задрожала, хотя в кухне было тепло.
   - Джилли, - заявил я прокурорским тоном. - Ты страдаешь от интуиции. -  И
тем самым выдал себя с головой.
   - Нет.., от знания, - ответила она. - Побереги себя.
   - Ну, конечно.
   - Ведь если с тобой что-то случится, - серьезно объяснила она, - где  еще
я найду квартиру на первом этаже с таким удобным винным погребом?

Глава 5

   Когда я вернулся в Ньюмаркет, с неба накрапывал мелкий дождь.  Утро  было
холодным  и  мокрым,  и  в  довершение  ко  всему  у  подъезда  стоял  белый
"Мерседес".
   За  рулем  сидел  шофер  в   форме.   Непреклонный   молодой   Алессандро
расположился на заднем сиденье. Когда я остановил машину неподалеку, он,  не
дожидаясь, пока я заглушу мотор, выскочил из своего "Мерседеса".
   - Где  вы  были?  -  требовательно  спросил  он,  глядя  на  капот  моего
светло-серого "Дженсена".
   - А вы? - в тон  ответил  я  и  нарвался  на  один  из  тех  уничтожающих
взглядов, по которым он был большим специалистом.
   - Я приехал тренироваться, - свирепо заявил он.
   - Это заметно.
   На нем были сверкающие глянцем коричневые сапоги и прекрасно сшитые брюки
для верховой езды,  а  также  теплая  непромокаемая  куртка  на  "молнии"  с
капюшоном, из дорогого спортивного магазина,  и  бледно-желтые  перчатки  на
шнуровке.
   Он был скорее похож  на  рекламную  картинку  в  "Кантри  Лайф",  чем  на
ученика, пришедшего работать в конюшни.
   - Мне надо переодеться, - сказал я. - Начнем, как только я освобожусь.
   - Хорошо.
   Он опять забрался в машину, но в нетерпении из нее выскочил, как только я
снова появился в манеже. Кивком головы я пригласил его следовать за собой  и
направился к Этти, на ходу обдумывая план предстоящего сражения.
   Этти была в третьем деннике одной  из  конюшен  и  помогала  низкорослому
конюху седлать кобылу. Когда мы приблизились, она вышла и окинула Алессандро
полным изумления взглядом.
   - Этти, - сказал я, как бы ставя ее перед свершившимся фактом,  -  это  -
Алессандро Ривера. Он подписал контракт и с сегодняшнего дня начинает у  нас
работать. Какую лошадь мы ему дадим?
   Этти откашлялась.
   - Он - ученик?
   - Да.
   - Но у нас нет свободных вакансий, - запротестовала она.
   - Он не  будет  обслуживать  двух  лошадей.  Ему  просто  необходим  опыт
верховой езды. Она недоуменно на меня посмотрела.
   - Каждый ученик обязан ухаживать за двумя лошадьми.
   - Только не этот, - сухо ответил я. - Так кого мы ему дадим?
   Этти перестала отвлекаться и углубилась в решение поставленной перед  ней
задачи.
   - Разве что Индиго, - нерешительно сказала она. - Я его уже подседлала.
   -  Очень  хорошо.  -  Я  кивнул.  Индиго  был  неноровистым  десятилетним
жеребцом, и Этти часто скакала на нем,  обучая  двухлеток.  К  тому  же  она
любила сажать на Индиго  новичков  для  обучения  классу  верховой  езды.  Я
подавил в себе желание проучить Алессандро, дав ему по-настоящему дурноезжую
лошадь: не хотелось рисковать дорогой частной собственностью.
   - Мисс Крэйг - наш главный конюх, - сказал  я  Алессандро.  -  Вы  будете
выполнять все ее распоряжения.
   Он бросил на нее мрачный взгляд, и Этти неуверенно улыбнулась.
   - Я сам отведу его к Индиго и покажу конюшни.
   - Вы сегодня поедете на  Кукушонке-Подкидыше,  мистер  Нейл,  -  все  еще
неуверенно сообщила мне Этти. - Джок его подседлает.
   Я показал Алессандро конюшни, инвентарную, столовую и повел его обратно в
манеж мимо конторы.
   - Я отказываюсь подчиняться женщине, - сказал он.
   - Придется.
   - Нет.
   Тогда прощайте.
   Но он не кинулся к своему "Мерседесу". Он шел, не отставая от меня ни  на
шаг, и зловеще молчал. Когда я  открыл  дверь  в  денник,  соседний  с  тем,
который недавно принадлежал Лунному  Камню,  подседланный  Индиго  терпеливо
стоял и ждал, подогнув одну ногу и лениво оглядываясь вокруг.
   Алессандро окинул его взглядом от морды до копыт и  резко  повернулся  ко
мне, не в силах сдержать свою ярость.
   - Я не сяду на клячу. Я требую, чтобы мне дали Архангела.
   - Не стоит затачивать карандаш резцом на станке, - ответил я.
   - Я справлюсь с любым рысаком на свете. Я очень хорошо езжу верхом.
   - Что ж, покажите себя на Индиго, и я дам вам лошадь получше.
   Алессандро поджал губы. Я безразлично посмотрел на него, по  опыту  зная,
как это  успокаивает  людей,  горячащихся  при  торговых  сделках,  и  через
несколько мгновений мой взгляд на него подействовал. Он потупил глаза, пожал
плечами, отвязал узду и вывел Индиго в манеж. С легкостью вскочив  в  седло,
Алессандро сунул ноги в стремена  и  подобрал  поводья.  Движения  его  были
точными и неторопливыми - похоже, он чувствовал себя  в  родной  стихии.  Не
говоря  ни  слова,  Алессандро  пустил  лошадь  шагом,  на  ходу  укорачивая
стремена.
   Взглянув на его  удаляющуюся  спину,  я  пошел  за  ним  следом,  попутно
наблюдая за подготовкой к утренней проездке. Собравшись  в  паддоке,  лошади
гарцевали по наружной рабочей дорожке, посыпанной песком,  в  то  время  как
Этти расположилась на траве в центре и занялась  распределением  наездников,
на что у нее  обычно  уходило  минут  десять.  Работнику  конюшен  вовсе  не
обязательно быть мастером верховой езды: каждый  наездник  должен  в  худшем
случае суметь удержаться в седле, а в лучшем повысить резвостные  показатели
своего  подопечного.  Самым  неопытным  наездникам  Этти   обычно   поручала
вываживать лошадей по дорожкам манежа и крайне редко брала  их  с  собой  на
тренировку.
   Я подошел к Этти и заглянул в  составленный  ею  накануне  список.  Капли
дождя стучали по ее длинной ярко-желтой зюйдвестке - вся целиком она  чем-то
напоминала американского пожарника в миниатюре. Написанные чернилами строчки
медленно сливались в одно пятно.
   - Гиндж, возьмешь Пуллитцера, - сказала она.
   Надувшийся Гиндж молча  повиновался.  Пуллитцер  был  куда  более  слабым
скакуном, чем Счастливчик Линдсей, и Гиндж посчитал, что "потерял лицо".
   Некоторое время Этти наблюдала за  Алессандро.  Убедившись,  что  он,  по
крайней мере, справляется с  Индиго,  она  бросила  на  меня  вопросительный
взгляд, но я быстро отвлек ее, спросив, кому она собирается дать Движение  -
скакуна, отличавшегося крайне капризным нравом.
   Этти огорченно покачала головой.
   - Энди, больше некому. Этот жеребец - просто дьявол какой-то.  И  вся  их
порода такая. - Она повернулась. - Энди.., возьмешь Движение.
   Энди, наездник крохотного роста, средних лет, но уже весь в морщинах, был
мастером подготовки рысаков, однако, когда много лет назад ему  предоставили
возможность участвовать в скачках, все  его  умение  неожиданно  испарилось.
Энди подсадили на Движение, и гнедой двухлетка тут же  принялся  раздраженно
плясать на месте, пытаясь сбросить седока.
   Этти пересела на Счастливчика Линдсея, у  которого  из-за  царапины  было
забинтовано  колено  и  которого  решили  на  всякий   случай   сегодня   не
тренировать, а меня посадила на Кукушонка-Подкидыша - пятилетку-гандикапера.
Ворота распахнулись,  и  мы  выехали  на  Пустошь..,  жеребцы,  как  всегда,
впереди, кобылы - сзади.
   Отправляясь на Южное Поле, находящееся рядом с  ипподромом,  мы  свернули
направо и проехали шагом мимо других конюшен, расположенных по  обе  стороны
Бэри Роуд. На доске объявлений у Жокей-клуба был вывешен  список  мест,  где
сегодня разрешалась тренировка. Мы пересекли шоссе А-11,  перекрыв  движение
тяжелых грузовиков, "дворники" которых нетерпеливо смахивали капли  дождя  с
лобовых стекол, выехали на площадь Святой Марии, обогнули несколько улиц  и,
следуя течению реки, добрались наконец до Южного Поля.  Во  всей  Англии  не
было другого такого города, в котором лошадям отводилась бы специальная сеть
дорог, закрытая для движения любого вида транспорта.
   Кроме нас на Южном Поле сегодня никого не было, и Этти, не теряя времени,
распорядилась тут же начать проездку. У обочины дороги, ведущей к ипподрому,
стояли, как обычно, две машины. Рядом  с  машинами  виднелись  двое  мужчин,
наблюдавших за нами в бинокли.
   - Ни дня не пропустят, - сердито заявила Этти. - Не видать  им  Архангела
как своих ушей.
   "Жучки" не опускали биноклей, хотя оставалось неясным, что они  надеялись
увидеть с расстояния в полмили при такой погоде. Их наняли не  букмекеры,  а
репортеры, которым необходимо было заполнить  газетные  колонки  отчетами  о
предстоящих скачках. Я подумал, что чем позже они  заметят  Алессандро,  тем
лучше.
   У молодого Риверы была неплохая посадка  и  твердая  рука.  Он  прекрасно
справлялся с Индиго, хотя это еще ни о чем не говорило - жеребец был стар  и
покладист.
   - Эй, вы, - крикнула ему Этти, повелительно взмахнув хлыстом, - подойдите
сюда! - Соскользнув с седла Счастливчика Линдсея, она спросила:
   - Как его зовут?
   - Алессандро.
   - Алесс.., слишком длинно. Индиго остановился рядом с нами.
   - Послушайте, Алекс, - сказала она.  -  Прыгайте  вниз  и  подержите  мою
лошадь.
   Я подумал, что он не выдержит. По его  побелевшему  от  гнева  лицу  было
видно, что никто не имеет права называть его  Алексом  и  никто,  ну  просто
никто не может ему приказывать. И в особенности - женщина.
   Он увидел, что я наблюдаю за ним, и мгновенно с его лица  исчезло  всякое
выражение, как будто по нему  провели  губкой.  Одним  движением  Алессандро
освободил сапоги из стремян,  перекинул  ногу  через  холку  и  в  следующую
секунду очутился  на  земле.  Взяв  поводья  Счастливчика  Линдсея,  которые
протянула ему Этти, он передал  ей  Индиго.  Она  удлинила  кожаные  ремешки
стремян, вскочила в седло и молча погнала на разминку шестерых двухлеток.
   Алессандро произнес голосом, похожим на урчание вулкана:
   - Я не намерен больше выполнять распоряжения этой женщины.
   - Не будьте дураком, - сказал я.
   Он поднял лицо и посмотрел мне  в  глаза.  Дождь  насквозь  пропитал  его
черные волосы, и они  мелкими  кудряшками  облепили  его  голову.  Глядя  на
высокомерный нос, скошенный назад череп и неожиданную прическу,  можно  было
подумать, что передо мной - ожившая римская статуя.
   -  Не  смейте  так  со  мной  разговаривать.  Со  мной   никто   так   не
разговаривает.
   Кукушонок-Подкидыш терпеливо стоял, прядая ушами и посматривая  на  чаек,
пролетавших над Пустошью.
   - Вы находитесь здесь только потому, что сами этого захотели, - сказал я.
- Вас никто не приглашал, и, если вы нас покинете, никто не  будет  плакать.
Но пока вы здесь, вам придется выполнять все распоряжения мисс Крэйг  и  мои
тоже, и вы будете это делать без возражений. Вам ясно?
   - Мой отец не позволит так со мной обращаться.  -  Он  был  вне  себя  от
ярости.
   - Ваш отец, - холодно ответил я, -  должно  быть,  счастлив  иметь  сына,
который все время прячется за его спину.
   - Вы пожалеете, - с бешенством в голосе пригрозил он.
   Я пожал плечами.
   - Ваш отец сказал, что я должен дать вам на скачки  хороших  лошадей.  Он
почему-то забыл упомянуть, что мне придется к тому же молиться на капризного
оловянного божка.
   - Я скажу ему...
   - Говорите все, что угодно. Но чем больше вы будете жаловаться, тем  хуже
я буду о вас думать.
   - Мне все равно, что вы обо мне думаете.
   - Лжец, - решительно заявил я. Алессандро уставился на меня, поджав губы,
потом резко отвернулся, отвел Счастливчика Линдсея на десять шагов в сторону
и  остановился,  наблюдая,  как  Этти  тренирует  молодняк,   прогоняя   его
переменным аллюром.  Каждая  линия  хрупкого  тела  Алессандро  говорила  об
оскорбленном величии и пламенном негодовании, и мне  пришло  в  голову,  что
отец его действительно может решить, что я слишком много  себе  позволяю.  А
если так, что он может сделать?
   Решив не думать о неприятном, я стал наблюдать за  двухлетками,  мысленно
прикидывая их резвостные показатели и скоростную  выносливость.  Как  бы  ни
иронизировали знатоки по поводу того, что я занялся тренингом, я все  больше
убеждался, что детские навыки вернулись ко мне так же естественно,  как  при
необходимости возвращаются к человеку навыки езды на велосипеде; да  и  вряд
ли одинокий мальчишка, воспитанный и выросший в скаковых конюшнях, мог плохо
усвоить уроки, которые преподавали ему все: от конюхов и мастеров-наездников
до тренера. Лошади да старинная  мебель  в  доме  были  единственными  моими
друзьями, и я считал, что уж если мне удалось пробиться в люди, имея дело  с
мертвым деревом, то и работая с горой живых мускулов, я тоже смогу  добиться
успеха. "Но лишь тогда, когда удастся избавиться от Алессандро", -  напомнил
я себе.
   Этти вернулась после проездки и вновь поменяла лошадей.
   - Подсадите меня, -  сказала  она  Алессандро  бодрым  голосом,  так  как
Счастливчик  Линдсей,   подобно   многим   молодым   чистокровкам,   начинал
нервничать, когда наездник долго садился в седло.
   На какое-то мгновение я решил,  что  сейчас  все  раскроется.  Алессандро