интересовался у Маргарет, не получает ли она  от
моего отца письма с требованием  еженедельных  отчетов.  Она  смутилась,  но
утвердительно кивнула.
   Когда я спросил в пятницу Томми  Хойлэйка,  как  он  собирается  провести
скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему  и
полностью проинструктировал.
   - Каким образом? - спросил я, едва сдерживаясь.
   - О.., никаких резвых  бросков,  скакать  ровно,  постараться  не  прийти
последним, если лошадь устанет.
   - Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?
   - Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, - тут же ответил он. -
Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то  любит  скакать  первым.  За  два
фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил  лидерство  и  молился,  чтобы
меня никто не догнал.
   - Так и сделайте, - сказал я. - Я поставил на  него  сотню  фунтов,  хотя
почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.
   - Но ваш отец...
   - Обещайте мне, что постараетесь победить, - очень любезно  сказал  я,  -
или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.
   Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка.
Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к  выводу,  что  такое
чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.
   Он пожал плечами.
   - Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...
   Если верить репортерам, мой отец и  не  думал  помалкивать.  Три  газеты,
вышедшие утром в день открытия скачек  на  приз  Линкольна,  цитировали  его
высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на  победу.
"Как бы мне в результате не пришлось  держать  ответ  перед  распорядителями
Жокей-клуба, - мрачно подумал я, - если лошадь хоть как-то себя покажет".
   За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз.  В
голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность,  он  говорил
раздраженно и сухо, и я понял, что наше "шампанское" перемирие  закончилось,
как только я вышел за дверь его палаты.
   Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и  я
тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.
   - Гм-м... - буркнул он. - Я позвоню  завтра  администратору  ипподрома  и
попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.
   - Ты навечно захватил тележку с телефоном? - спросил я.
   -  Тележку  с  телефоном?  Мне  никогда  не  удавалось  пользоваться   ею
по-настоящему. Слишком много больных  поминутно  ее  требуют.  Нет,  нет.  Я
сказал, что мне необходим личный аппарат прямо  в  палате,  и  после  долгих
разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно,  я  объяснил,
что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.
   - Теперь ты доволен?
   - Конечно, - невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал,  что
у яйца, попавшего под паровой каток,  было  больше  шансов  уцелеть,  чем  у
больницы отказать отцу в его требовании.
   - Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, - сказал  я.  -  Напрасно  ты
настроен так пессимистично.
   - Ты ничего не понимаешь в лошадях, -  категорически  заявил  отец  и  на
следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.
   Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и  жалость
по поводу моей необдуманно высокой ставки.
   - Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, - сообщил он. - И я
никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.
   - Если хотите, могу взять вас в долю на половину, - предложил я с  самыми
благородными намерениями, но он воспринял это как  попытку  с  моей  стороны
хоть частично возместить потери.
   - Естественно, нет, - возмущенно ответил он.
   Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал  как
порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. "Верный
признак того, что он - неудачник", - поставил  я  довольно  злой  диагноз  и
вспомнил  старую  тренерскую  присказку:  "Лошадей   выезжать   легче,   чем
владельцев".
   Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших  участие  в  скачках  на
приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры
и владельцы небольшими группами стояли  рядом.  Сильный,  холодный  северный
ветер разогнал облака, и  солнце  сверкало  с  ослепительно  высокого  неба.
Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми  цветами  радуги,  как
детские игрушки.
   Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам,  широко  улыбаясь,  и
его беспечность еще больше  убедила  майора  Барнетта  в  том,  что  лошадь,
владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.
   - Послушайте, - с трудом сказал  он,  обращаясь  к  Томми,  -  только  не
придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с
лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в  общем,  все,
что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится.  Иначе
он потеряет всякую цену как производитель.
   - Я не думаю, что он придет последним, сэр, - рассудительно ответил Томми
и бросил на меня вопросительный взгляд.
   - Действуйте по плану, - сказал я, - и не полагайтесь на каприз богов.
   Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту  и
все с тем же беспечным видом уехал.
   Майор Барнетт отошел  поближе  к  канатам  наблюдать  за  скачками,  и  я
облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец  прав..,
и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика?  Что  ж,  надо  быть
честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в
своей ошибке и просить пощады.
   Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.
   Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились
в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за  скачками
в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не  удавалось
различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится:  по
жеребьевке ему достался двадцать первый номер,  стало  быть,  его  следовало
искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто  смотрел
на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы
по обе стороны поля. Группы сближались  до  тех  пор,  пока  между  ними  не
остался свободным лишь центр бровки -  создавалось  такое  впечатление,  что
одновременно проводятся разные скачки.
   Я услышал имя Томми  от  комментатора,  прежде  чем  увидел  ярко-зеленый
камзол:
   - А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый  Пудинг.  За
два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким,  Барсук  отстал
на полкорпуса;  со  стороны  поля  -  Волей-Неволей,  за  ним  -  Термометр,
Беспокойный  Студент,  Марганец...  -  Комментатор  скороговоркой  продолжал
перечислять клички, но я перестал слышать.
   С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил  сделать  рывок
за два фарлонга до финиша. С  этого  момента  мне  действительно  стало  все
равно, выиграет он или нет. Но он  выиграл.  Выиграл,  опередив  Барсука  на
полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось,  что  его  вот-вот
достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в  седле,  подстегивая  жеребца  и
выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать
себя побежденным.
   В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт  пребывал  в
шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:
   - Надо же. Все-таки что-то в нем есть.
   - Да, - ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз  Линкольна
может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели,  если  только  иметь
лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца  и  второго
жокея страны.
   Человек двадцать неожиданно захотели  как  можно  ближе  познакомиться  с
майором Барнеттом, и в результате он поддался на их  уговоры  пойти  в  бар,
чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор  смиренно
попросил  меня  присоединиться  к  их  компании,  но,  так  как  наши  глаза
встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от  изумления,  начал
рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я
решил не смущать его и отказался.
   Толпа потихоньку рассосалась, шум  утих,  и  я  неожиданно  столкнулся  с
Алессандро, которого вот уже два  дня  как  привозил  в  Донкастер  частично
оправившийся шофер.
   Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок  кожи,
а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и
казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка.  Я
посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.
   - Хорошо, - сказал он прерывающимся голосом. - Хорошо. Почему вы молчите?
Я ведь знаю, что вы хотите сказать.
   - В лишних разговорах нет нужды, - спокойно ответил я. - И смысла.
   Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.
   - Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел  первым,  если
бы вы разрешили мне сесть в седло.
   - Да, - согласился я.
   - Я видел, - сказал он все еще дрожащим голосом.  -  Я  не  смог  бы  так
скакать. Я видел... - Это признание было для него мучительным.
   - У Томми Хойлэйка, - сказал я в утешение, - руки не лучше  ваших,  да  и
воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с  лошадью,
прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и
ваш черед, не сомневайтесь.
   Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем,  но  скованность  исчезла.
Правда, выглядел он ошеломленным.
   - Я думал... - медленно произнес он. - Я думал.., вы.., как  это  говорит
мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.
   Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но
все же с акцентом.
   - Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и  невольно
развел руки в стороны.
   - Я хочу... - сказал он и не докончил фразы. "Ты хочешь завоевать мир", -
подумал я и сказал:
   - Начнете в среду.
   Когда фургон  привез  Горохового  Пудинга  обратно  в  Роули  Лодж,  весь
обслуживающий персонал  конюшен  высыпал  в  манеж,  чтобы  поприветствовать
победителя.  Выражение  на  лице  Этти  сейчас  никак  нельзя  было  назвать
обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим
цыпленком.  Задняя  стенка  фургона  откинулась,  жеребец  выбежал   размять
затекшие ноги и со свойственной  ему  скромностью  отреагировал  на  сияющие
улыбки и поздравления (вроде:
   "победил-таки, старая вешалка"), которыми его осыпали со всех сторон.
   - Не может быть, чтобы  каждому  победителю  устраивали  такой  прием,  -
сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса
до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и  наездники  уже
устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.
   - Это - первый победитель сезона, - ответила она, и глаза  на  ее  добром
простом лице засияли. - И мы не думали.., я хочу  сказать,  болезнь  мистера
Гриффона...
   - Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.
   - Ребята прямо ожили, - ответила она, не  принимая  комплимента  на  свой
счет. - Никто не отходил от телевизора. Они так кричали,  что,  наверное,  в
"Форбэри Инн" было слышно.
   Наш обслуживающий  персонал  готовился  к  выходному  субботнему  вечеру.
Позаботившись  о  Гороховом  Пудинге,  люди  ушли  гурьбой,  весело  смеясь,
уничтожать запасы "Золотого Льва"; и только  когда  я  собственными  глазами
увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном  настроении
они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты.
И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.
   - Мистер Гриффон так обрадуется, - по-детски простодушно заявила Этти.
   Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.
   Я поехал  навестить  его  на  следующее  утро  и  увидел,  что  несколько
воскресных газет валяются в корзинке для бумаг.  Отец  был  мрачнее  тучи  и
подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с  моей
стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.
   Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так  испортить  отношений  в
будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел  дело  с  людьми  самых
различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.
   Я поздравил отца с победой.
   Он несколько растерялся, не зная, что  ответить,  но,  по  крайней  мере,
теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.
   - Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, -  заявил  отец,  игнорируя  тот
факт, что жокей нарушил его инструкции.
   - Да, конечно, - вполне  искренне  согласился  я  и  повторил,  что  надо
благодарить Этти и программу тренировок,  разработанную  отцом,  которой  мы
преданно следовали.
   Он подобрел еще  больше,  но  я,  к  своему  разочарованию  и  удивлению,
неожиданно  подумал,  что  Алессандро  поступил  куда  порядочнее  отца,  не
побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря,  я  даже
не подозревал, что Алессандро на это способен.
   Со времени моего последнего визита  больничная  палата  стала  напоминать
контору. Фирменную тумбочку у постели заменил  большой  стол  на  колесиках,
таких же, как у кровати. На столе красовался  телефон,  с  помощью  которого
отец развил такую бурную деятельность, лежала  кипа  "Скаковых  календарей",
номера "Спортивной жизни", бланки  заявок,  три  книги  с  описанием  скачек
прошлого года и полузаваленные бумагами  отчеты  Этти,  написанные  знакомым
школьным почерком.
   - Неужели у тебя нет машинки? - легкомысленно спросил я, и  отец  жестким
голосом ответил, что договорился с местной машинисткой,  которая  придет  на
следующей неделе и будет печатать под его диктовку.
   - Замечательно! - воодушевленно  воскликнул  я,  но  на  него  и  это  не
подействовало. В том, что приз Линкольна  все-таки  был  выигран,  он  видел
серьезную угрозу своему авторитету,  и  его  поведение  ясно  говорило,  что
данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.
   Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение.  Каждая
новая победа будет крайне мучительна для его  самолюбия  и  в  то  же  время
необходима с финансовой точки  зрения.  Слишком  много  денег  вложил  он  в
долевых лошадей, и,  если  теперь  лошади  плохо  выступят  на  скачках,  их
стоимость резко упадет.
   Понять его было нетрудно, а вот убедить...
   - Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, - сказал я, но  и  это  ни  к
чему  не  привело.  Оказалось,  что  дела  на  поправку  идут  медленно,   и
напоминанием  о  его  прикованности  к  постели  я  только   испортил   отцу
настроение.
   - Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, - раздраженно
сказал он. - Столько недель прошло, а врачи не  могут  даже  сказать,  когда
снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс.., черт побери,  все  ходят  в
гипсе.., но они утверждают, что в моем случае это невозможно.
   - Тебе повезло, что ногу не отняли, - сказал я. - Врачи  сначала  думали,
что без ампутации не обойтись.
   - Лучше бы ее отрезали, - фыркнул он. - Тогда я давно уже был бы в  Роули
Лодж.
   Я принес с собой еще несколько маленьких  бутылок  шампанского,  но  отец
отказался пить. "Наверное, решил, что это будет выглядеть,  как  чествование
победителя", - подумал я.

***

   Джилли сдавила меня в своих объятиях.
   - Я же говорила! - воскликнула она.
   - И оказалась права, - покорно согласился я. - А так как благодаря  твоей
уверенности я  выиграл  две  тысячи  фунтов  стерлингов,  приглашаю  тебя  в
"Императрицу".
   - Не бери греха на душу! - воскликнула она. -  Разве  не  видишь,  как  я
поправилась? Десять дней назад это платье  сидело  на  мне,  как  влитое,  а
сейчас смотреть противно.
   - Мне не нравятся костлявые женщины, - примирительно пробормотал я.
   - Да.., но нельзя же быть жирной.
   - Значит, грейпфрут?
   Она вздохнула, задумалась,  отправилась  за  своей  кремовой  курткой  и,
одевшись, весело сказала:
   - Разве можно отмечать победу Горохового Пудинга грейпфрутом?
   Мы отметили ее, заказав "Шато фижак" 1964 года, и, из уважения  к  черным
сургучным печатям на бутылке, закусили дыней и бифштексом,  упорно  отвергая
пудинги.
   За чашкой кофе Джилли спросила, не забыл  ли  я  о  том,  что  она  хочет
поехать в Ньюмаркет.
   - Нет, - ответил я резче, чем мне хотелось. Она немного обиделась, и  это
было так на нее не похоже, что я довольно сильно забеспокоился.
   - Помнишь мои синяки, недель пять тому назад? - спросил я.
   - Да.
   - Видишь ли.., они появились в результате одной крайне неприятной ссоры с
человеком, который понимает только язык угроз.  До  сих  пор  мне  удавалось
избегать крупных неприятностей, но сейчас наши отношения зашли в тупик. -  Я
перевел дыхание. - Мне бы не хотелось нарушать существующее равновесие.  Мне
бы не хотелось давать ему точку опоры. Мне бы не  хотелось,  чтобы,  угрожая
близкому мне существу, он заставил меня  выполнять  свою  волю.  А  если  ты
приедешь в Ньюмаркет...
   Джилли долгое время смотрела на меня - от ее обиды не осталось и следа.
   - Архимед говорил, - через некоторое время сказала она, - что  с  помощью
рычага может перевернуть весь мир.
   - А?
   - Если дать ему точку опоры, - пояснила она, улыбаясь.  -  Необразованный
ты человек.
   - В таком случае не будем давать Архимеду точку опоры.
   - Да. - Она вздохнула. - Успокойся, я к  тебе  не  приеду,  пока  сам  не
пригласишь.

Глава 12

   - Я хотел бы отвезти вас на скачки в своей машине, - сказал я  Алессандро
в среду утром, когда он явился на первую проездку. -  Дайте  Карло  выходной
день.
   Он с сомнением посмотрел на "Мерседес",  в  котором  Карло,  как  обычно,
сидел на месте водителя и внимательно наблюдал за манежем.
   - Он говорит, что я слишком много с вами болтаю. Он  будет  возражать.  Я
пожал плечами.
   - Как хотите, - сказал я и пошел к  оседланному  Кукушонку-Подкидышу.  Мы
отправились  в  Уотерхолл,  где  Алессандро  поочередно  проездил  Холста  и
Ланкета, причем Этти ворчливо  призналась,  что  у  него  получилось  весьма
неплохо. Тренировка  остальных  тридцати  лошадей  тоже  прошла  успешно,  а
победитель на приз Линкольна до сих пор удостаивался улыбок и веселых шуток.
В общем, наши наездники просто ожили на глазах.
   Пуллитцера  отправили  в  Кэттерик  рано  утром,  в   меньшем   из   двух
принадлежащих Роули Лодж фургонов, в сопровождении конюха Вика Янга, который
отвечал  за  лошадей,  выступающих  на  ипподромах  других  городов.  Первый
помощник Этти, Вик Янг  был  находчив  и  исполнителен:  коренной  лондонец,
который с возрастом сильно  потолстел  и  не  мог  выезжать  молодняк,  зато
прекрасно "объезжал" многих людей. Вик Янг любил всегда настаивать на своем,
но, к счастью, его упрямство, как правило, шло только  на  пользу  конюшням.
Как и большинство наших старых работников, он был очень свободолюбив.
   Когда я переоделся и вышел из дома, Алессандро стоял рядом с "Дженсеном",
а Карло пыхтел от ярости в "Мерседесе" в шести футах от моей машины.
   - Я поеду с вами, - твердым голосом объявил Алессандро. - Но Карло поедет
следом.
   - Хорошо. - Я кивнул.
   Скользнув на сиденье водителя,  я  подождал,  пока  Алессандро  устроится
рядом, завел мотор и тронулся с места. Карло не отставал.
   - Мой отец приказал ему повсюду меня сопровождать, - объяснил Алессандро.
   - А он не смеет ослушаться вашего отца, - подсказал я.
   - Да. Еще мой отец приказал ему заботиться о моей безопасности.
   Я искоса посмотрел на Алессандро.
   - Разве вы не чувствуете себя в безопасности?
   - Никто не осмелится причинить мне вре