восхитительная.
   - Ваш завтрак готов.
   Я взяла чашку и вцепилась зубами в  огромный  кусок  поджаренного  хлеба.
Побольше естественности, Катерина Мстиславовна, твоим рыжим волосам  так  ее
не хватает!
   - Вам пришло сообщение, Херри, - стараясь выглядеть беспечной, сказала я.
- Я приняла его.
   - Я уже видел, - ни один мускул не дрогнул на его лице.  -  Спасибо.  Это
мой приятель из Сан-Диего.
   - Тот самый, из береговой охраны?
   - Тот самый.
   Странно, что он вообще заговорил о нем. Я не выказывала никаких признаков
интереса к этому его электронному посланию.
   - Он большой оригинал, - осторожно продолжил Херри-бой.
   Что верно, то верно. Один текст чего стоит!..
   - Что вы говорите!
   - Впервые увидел Лукаса в Метрополитен-музее. И был просто  очарован.  Он
сам нашел меня, прислал письмо после одной из моих статей в "Пипл". Пять лет
назад. Он несколько раз приезжал сюда. И я был у него в Сан-Диего.
   Херри-бой пытался оправдать все: раскрытый мной е-mail, фотографию  возле
компьютера и даже книгу "Буду", которую я не могла не найти по  определению.
Был ли в этом умысел, я так и не смогла понять до конца.  И  все  же  решила
поддержать его.
   - Лукас ван Остреа - странное увлечение для американца, вы не находите?
   - Боб обожает мистические вещи. Он просто помешан на них.
   - Тогда понятно. Ну что ж, я готова, Херри.  Идемте,  покажете  мне  свой
остров. И картину тоже.
   Мы вышли на причал. Низкое небо было затянуто тучами,  дул  пронизывающий
ветер, да и море выглядело угрюмым.  Нет,  это  совсем  не  то  море,  возле
которого мне бы хотелось жить, кормить чаек по утрам и  выгуливать  таксу  в
попонке. Еще меньше мне хотелось бы здесь умереть. Совсем рядом  покачивался
катер, и это несколько успокоило меня: во всяком случае, я могу выбраться  с
острова в любое время.

***

   При свете дня я наконец-то увидела остров. Он был  размером  с  приличный
стадион на сто тысяч  зрителей.  А  Мертвый  город  Остреа  оказался  совсем
небольшим, но потряс меня своим величием. Сразу же за домом Херри начиналась
улица - выщербленные и  растрескавшиеся  камни  все  еще  хранили  память  о
пятнадцатом веке. Сама улица состояла из десятка  домов,  довольно  прилично
отреставрированных. Сохранились даже флюгера на крышах и орнамент  порталов:
вырезанные из камня раковины, гладкие тела  дельфинов  и  угрей,  тритоны  и
листья неизвестных мне растений.
   - Неужели вы отняли все это у моря? - спросила я Херри-боя.
   - Нет. Не совсем. Десять лет ушло  на  реставрацию  того,  что  осталось.
Несколько новых построек были удачно стилизованы. Это  типичный  голландский
город конца пятнадцатого века...
   - Вы могли бы иметь приличные деньги, Херри. Сдавайте все  эти  дома  под
гостиницы, здесь отбоя не будет от клиентов.
   Херри-бой с укоризной посмотрел на меня.
   - Вы рассуждаете как американка, Катрин.
   - Разве?
   - Да. Только американцы ищут во всем... как это?  Сиюминутную  выгоду.  А
еще говорят, что русские совсем непрактичны.
   - Заблуждение, Херри.  Русские  бывают  разными.  Я,  например,  -  очень
практичный человек.
   Я никогда не упущу своей выгоды. И в этом сильно отличаюсь от  несчастной
Агнессы Львовны, решившей пожертвовать такой ценной картиной. Я до  сих  пор
не могла объяснить себе ее эксцентричный поступок -  особенно  если  учесть,
что диссидентка Агнесса Львовна Стуруа всегда смотрела в сторону  "Свободы",
"Свободной Европы" и "Голоса Америки". И все же, все же... Ее ненависть -  и
ко мне, и  к  картине,  была  очень  безрассудной,  очень  русской;  Агнесса
действительно не останавливалась ни перед чем, она с легкостью  пожертвовала
фантастической суммой - только для того, чтобы  хоть  как-то  достать  меня,
чтобы заставить мучиться и страдать. Или -  чтобы  погубить,  если  слухи  о
мистическом предназначении картины, о которых она не могла не знать, верны.
   Мартышкин труд, Агнесса Львовна.
   Я не стою таких затрат, но, возможно, Херри-бою повезет, и он станет-таки
обладателем левой створки триптиха. А вы  все  равно  останетесь  при  своих
миллионах...
   - Вы совсем не слушаете меня, Катрин!..
   - Простите, Херри. Вы говорили  о  том,  что  русские  непрактичны.  А  я
сказала, что это заблуждение.
   - К сожалению.
   - Подумайте над моим предложением, Херри. Почему  бы  не  запустить  сюда
туристов на зимнее время? Вы же сами рассказывали мне о любви Лукаса Устрицы
и дочери бургомистра, - я испытующе посмотрела на него: я все еще  не  могла
примириться с ночной сценой, которая так не вязалась с обликом Херри-боя.
   - И что? - он насторожился.
   - Все очень просто. Вы художественно оформляете эту  легенду,  запускаете
ее в средства массовой информации, тиражируете в буклетах, отпечатываете  на
глянцевой  бумаге.  Людям  нравятся  такие  легенды.  Они  все  время   ищут
подтверждения существованию вечной любви.
   - А вы не верите в вечную любовь.
   - Я вообще не верю в любовь, - вряд ли  все,  происходившее  со  мной  за
последние десять лет, включая Быкадорова и Леху, можно было назвать любовью.
- Я допускаю страсть. А страсть и любовь - совсем не одно и то же.
   - Вы думаете?
   - Конечно. Страсть  -  это  естественная  физиологическая  потребность  в
выбросе энергии, а любовь - это, простите, шизофрения, -  припечатала  я.  -
Раздвоение личности, смешанное с манией величия.
   - Вы меня пугаете, Катрин, - Херри-бой покачал головой.
   - Нисколько. Так вот. После массированной промывки мозгов  вы  открываете
здесь подворье. Отель для молодоженов. Медовый месяц на острове  в  Северном
море, чем не экзотика? Пускай  эти  дураки  занимаются  любовью  с  утра  до
вечера, а в свободное время ловят вашу знаменитую сельдь. Это очень  хорошая
мысль, Херри. Дарю.
   - Почему же  она  так  похожа  на  вас?  -  снова  затянул  свою  волынку
Херри-бой. Видно, до конца жизни мне  не  избавиться  от  этих  сравнений  с
двойником из пятнадцатого века.
   Я взбежала на крыльцо ближайшего дома и посмотрела на Херри.
   - Можно, я войду?
   - Конечно. Это ведь еще и маленький этнографический музей, Катрин.
   Ну конечно, одинокая центральная часть триптиха,  которой  так  фанатично
предан  Херри,  нуждается  в  подпорках.  Немного  найдется  дураков,  чтобы
тащиться сюда с побережья только ради одной картины.
   Не дожидаясь Херри, я толкнула дверь и вошла вовнутрь.
   Этнографический музей, Херри прав.
   Безжизненные  стены,  безжизненная  утварь,  огороженная  тонкими  белыми
канатами, аккуратные таблички под каждым предметом,  температурные  датчики.
Все стерильно, даже воздух. Никакого присутствия жизни. Я сразу  поскучнела,
я ненавидела этнографические музеи. Еще со времен одного моего поклонника из
скульптурной мастерской, свана по национальности. Сван регулярно таскал меня
на площадь Искусств, в Этнографический. Там, на втором этаже,  в  грузинских
залах, он тыкал в кувшины, вязаные сапоги читеби  и  бурки.  Я  должна  была
полюбить все это, но так и не смогла...
   - Это типичный голландский дом конца пятнадцатого  века,  -  забубнил  за
моей спиной Херри-бой.
   - Да ладно вам, Херри. Я же не платила за экскурсию.
   - Вам неинтересно?
   - Не могу сказать, чтобы я была в восторге. Лучше  скажите  мне,  в  этом
доме кто-нибудь жил? Тогда, в пятнадцатом веке?
   - Нет... мы воссоздали его. Но это очень точная копия...
   - Не сомневаюсь. Даже ваша берлога выглядит куда эффектнее. Вот  если  бы
вы показали мне что-нибудь настоящее... Идемте отсюда, Херри!
   Я первая выскочила наружу и уселась на ступеньках в ожидании  Херри.  Его
не  было  несколько  минут  -  ровно  столько,  сколько  нужно  было,  чтобы
проглотить обиду. Наконец появился и он. И тоже присел рядом.
   - Вы очень странный человек, Катрин.
   - Ничего не поделаешь.
   - Теперь я даже не знаю... Я боюсь показывать вам Лукаса Устрицу.
   - Почему? - я удивленно вскинула брови.
   - Одно ваше присутствие... Ваше пренебрежительное отношение  ко  всему  -
оно может оскорбить его.
   - Успокойтесь, Херри. Это всего лишь картина. Не думаю,  что  она  начнет
топать на меня ногами. И указывать на дверь.
   - Это не просто картина. Это живое существо, оно живет своей жизнью,  оно
видело гораздо больше, чем мы с вами, гораздо больше знает. И уже одним этим
заслуживает как минимум почтение.
   - Я не спорю, Херри. Я постараюсь быть почтительной.
   Херри-бой поднялся со ступенек и побрел вдоль  улицы.  Я  последовала  за
ним. Пятнадцатый век оказался  мишурой,  оберткой  от  конфеты,  грандиозным
обманом. Херри, так преданный ему, оказался не в  состоянии  его  воплотить.
Все очень просто, Херри-бой, живая плоть - вот чего тебе не хватает. Если бы
ты спал с женщинами регулярнее, чем ездил на побережье, если бы ты напивался
вдрызг в кабачке "Приют девственниц", если бы ты почаще гонял на  велосипеде
и пару раз свалился бы с моста - тебе было бы проще. Но  ты  ограничил  себя
мертвыми, хотя и прекрасными, предметами, и от этого не выиграл никто...
   - Эй! Херри! Подождите! - заорала я, но Херри-бой даже не обернулся.
   Я догнала его уже в самом конце улицы.
   - Вы хотели  увидеть  настоящее,  Катрин,  -  бросил  он.  -  Здесь  есть
настоящее. Единственный дом, который уцелел при наводнении.  Мы  не  трогали
его, все осталось так, как было.
   - Отлично. Там и хранится картина?
   -  Что  вы!  Картина   требует   специального   помещения,   собственного
температурного режима и вентиляции. Сырость ей  противопоказана.  А  дом,  о
котором я вам говорил, принадлежал Рогиру Лонгтерену, торговцу рыбой.  Лукас
снимал  у  него  верхний  этаж  под  мастерскую.  Это  была  его   последняя
мастерская. К сожалению, она не сохранилась.  Остался  только  первый  этаж,
там, собственно, и была рыбная лавка.
   ...Теперь Херри-бой взял инициативу в свои руки: он первым вошел в  остов
двери,  украшенной  порталом:  так  вот  откуда  его  реставраторы   черпали
вдохновение! Полустертый,  изъеденный  морем  камень  еще  хранил  очертания
сказочных морских чудовищ. Я могла поклясться,  что  некий  Рогир  Лонгтерен
никогда не вытаскивал их из своих сетей.
   Я прошла следом. Никакой утвари, никаких стекол в  узких  высоких  окнах,
только камень и свинцовое небо над ним - вместо крыши. Я коснулась  пальцами
стены - и она тотчас же откликнулась: так откликается на прикосновение  тело
человека.
   Мне стало не по себе. Эти стены действительно  помнили  многое.  Я  резко
отдернула руку и обернулась к Херри-бою.
   Он улыбался, довольный произведенным эффектом.
   - Ну как? Это настоящее, Катрин?
   - Да. Это настоящее.
   - Картина здесь, рядом.
   Я покинула призрак рыбной лавки Рогира Лонгте-рена с  легким  сердцем.  Я
оказалась не готова к декорациям позднего средневековья.
   Сразу же за скелетом дома я увидела еще одно здание: оно  было  выстроено
совсем недавно,  ничего  общего  с  остальной  архитектурой  острова,  самый
обыкновенный куб со сферической крышей. Куб был сложен  из  кубов  поменьше:
пористый известняк, сохраняющий почти человеческое тепло.  Херри-бой  открыл
дверь ключом: похоже,  это  были  единственные  двери  на  острове,  которые
запирались.
   - Только осторожно, - шепнул мне он.
   - А что такое? - таким же шепотом спросила я.
   - Картина устает от посторонних.
   - Надо же, какая капризная!..
   Мы  на  несколько  минут  задержались  в  крохотном  гардеробе  -  или  в
помещении, похожем на гардероб. Херри-бой  заставил  меня  снять  ботинки  и
разулся сам.
   - Здесь два зала, - сказал он. - Первый  -  то,  что  удалось  собрать  о
Лукасе ван Остреа и  о  его  времени.  Все  настоящее.  Несколько  рисунков,
которые приписывают последователям Лукаса.
   - У него были последователи?
   - Да. Но никто не достиг и  четверти  того  мастерства,  которым  обладал
Лукас. Говорят, что он обладал секретом  изготовления  особых  красок.  Этот
секрет с его смертью был утерян безвозвратно...
   Я вспомнила краски "Всадников" - они совсем  не  потеряли  своей  яркости
Деве Марии повезло чуть меньше - пять столетий ее мотало по миру. И  все  же
даже она не требовала особой реставрации.
   Херри провел меня в первый зал, обшитый потемневшими дубовыми панелями  и
медными пластинами в простенках. На  стендах  под  стеклом  были  выставлены
раскрытые рукописи, несколько офортов и рисунки.
   - Подарок Утрехтского университета. Подарок Роттердамского  Университета.
Книга из Мюнхенской пинакотеки, - комментировал Херри - Все то, где хотя  бы
косвенно упоминается Лукас ван Остреа и его время.
   Придыхания Херри-боя не произвели на меня никакого  впечатления.  Я  была
слишком далека и от пятнадцатого века, и от всех  последующих.  Быть  может,
встреча с центральной частью триптиха несколько взбодрит меня.
   Самым интересным для меня  экспонатом  по-прежнему  оставался  Херри-бой.
Метаморфозы, начавшиеся еще  на  шоссе  в  Харлинген,  продолжались.  Только
здесь, в крохотном музейчике, он по-настоящему ожил.
   Херри-бой подошел к двери, ведущей в центральный зал, и толкнул ее.
   - Входите, Катрин.
   И я вошла.
   Картина  располагалась  у  противоположной  стены,  за  толстым  защитным
стеклом. По размерам она полностью совпадала со "Всадниками", то  есть  была
совсем невелика. И в то же время заполняла собой все пространство.  Она  как
будто парила над залом, окутанным мягким, струящимся светом. Он  проникал  с
потолка,  шел  от  стерильно-белых  стен  и   такого   же   светлого   пола.
Футуристический интерьер, в самой сердцевине которого была спрятана картина,
вовсе не казался неуместным. Наоборот, он тактично уходил  на  задний  план,
чтобы дать зрителю сосредоточиться на последнем творении Лукаса Устрицы.
   Я медленно подошла к картине.
   Центральная часть, Херри-бой прав.
   Все события, после появления всадников Апокалипсиса,  были  изображены  с
хронологической точностью.
   Видения Страшного суда заставили  меня  содрогнуться:  горящие  города  и
тонущие корабли в пейзаже,  жуткие  монстры,  пожирающие  грешников;  ангелы
смерти - и Зверь.... Тот самый зверь, число которого 666. Все семь голов его
были отталкивающи и прекрасны  одновременно.  Картина  глухо  ворочалась  за
толстым стеклом, и я вдруг испытала чувство панического страха: а вдруг  она
прорвет  такое  ненадежное  стекло,  и  вся  эта  лава  человеческого  греха
расползется по острову  и  сожрет  его.  А  потом  сожрет  и  само  море,  и
побережье, и крошечную Голландию... Я рыскала глазами  по  полотну,  надеясь
найти хоть какую-то точку опоры, хоть какое-то спасение от Зверя.
   Но спасения не было.
   Зверь вползал в меня, покачивая всеми своими  головами,  и  сквозь  чешую
этих голов просматривались человеческие  черты:  прекрасные  глаза,  которые
невозможно не любить; изогнутые уголки губ, неукротимые волны ресниц...
   - Катрин!
   Я нехотя оторвала взгляд от картины.
   - Вы стоите уже полчаса, Катрин, - голос Херри-боя с  трудом  проникал  в
меня. - Это великая картина, правда?..
   - Это великое зло, - я тотчас же возненавидела себя за полчаса  глубокого
петтинга со Зверем. - Интересно, куда смотрит бог?
   - Вы же не верите в бога, Катрин...
   - Лучше бы я верила. Идемте отсюда, Херри.
   Я  вышла  из  зала  с  одной  лишь  мыслью  -  вернуться  сюда  снова.  И
зашнуровывала свои "катерпиллеры" гораздо  дольше,  чем  обычно.  Неприлично
долго. Голландец застал меня у картины за непристойными мыслями,  теперь  же
нужно сделать вид, что никаких непристойных мыслей и в помине не было.

***

   До убежища Херри-боя мы добрались  в  полном  молчании.  Только  здесь  я
почувствовала себя в безопасности. Херри оказался молодцом: даже в  доме  он
не попытался заговорить со мной. Я вытянулась  на  узкой  койке  и  прикрыла
глаза.  Никакой  надежды.  Лукасу  Устрице  удалось   сделать   грех   таким
привлекательным, а кару за грехи такой сладкой, что  перед  этим  невозможно
было устоять. Даже я не устояла. Практичная русская девушка Катя  Соловьева.
И не за это ли самое полюбила создателя картин дочь бургомистра Катрин?..
   - Жаль, что ваш обожаемый художник не был испанцем, Херри!..
   - Почему? - Херри показал тактичный нос из-за перегородки.
   - Святая испанская  инквизиция  уничтожила  бы  все  это  богохульство  в
зародыше. И не было бы никаких проблем.
   И старичок Гольтман был бы жив, добавила  я  про  себя.  И  фартовый  вор
Быкадоров соблазнил бы не одну женщину. И Леха Титов до сих пор управлял  бы
своей нефтяной империей...
   - Вы сердитесь на картину, Катрин?
   - Я сержусь на себя.
   - Я понимаю вас...
   - Давайте закроем тему.
   - Хорошо, - он был удивительно покладист. Он добился  своего.  Я  увидела
картину и не смогла не проникнуться ей. Он сам стал свидетелем этого.
   Нет,  невозможно  оказаться  побежденной  -  ни  Лукасом   Устрицей,   ни
Херри-боем. Я вскочила с  койки  и  нервно  заходила  по  комнате,  подавляя
желание стянуть с каминной полки делфтский фаянс и грохнуть его об пол.
   - Давайте  не  будем  закрывать  тему,  Херри!  -  крикнула  я,  и  он  с
готовностью материализовался в  комнате,  уселся  в  единственное  кресло  и
уставился на меня.
   - Слушаю вас, Катрин.
   -  Это  дьявольщина.  Дьявольщина  чистой  воды.  И   вы   служите   этой
дьявольщине. Вы сатанист, Херри! Вы говорите, он создавал этот  триптих  для
алтаря?
   - Для алтаря церкви Святой  Агаты,  если  верить  позднейшим  записям.  К
сожалению, сама церковь не сохранилась.
   - Она бы не сохранилась в любом случае. Как  может  сохраниться  церковь,
имея в своем алтаре послание дьявола?
   - Почему же - дьявола?
   - Потому что богом там и не пахнет. Никакого намека, никакой надежды. Все
позволено. Все, вы слышите - все! - оправдывает грех! Вы законсервировали на
своем острове оправдание греха! Даже самого страшного. Даже смертного.
   - А разве это плохо? - Херри,  ухвативший  тонкими  пальцами  подбородок,
улыбнулся мне.
   Я наткнулась на эту улыбку, как на неожиданное препятствие в  темноте.  И
едва удержалась на ногах.
   - Как к вам попали "Всадники", Катрин? - неожиданно спросил Херри.
   Я ожидала чего угодно, только  не  этого  вопроса.  Я  оказалась  к  нему
неготовой.  Глаза  Херри  раздевали  меня,  вещь  за  вещью:  они  аккуратно
расшнуровывали ботинки, стягивали  джинсы  и  рубашку.  Потом  настал  черед
кожных покровов, мышечных тканей и моментально опустевшей  сердечной  сумки.
Он хотел добраться до сути. До знания, которым обладали только я, Лавруха  и
Жека.
   - Но вы же в курсе, Херри, - пролепетала я.  -  Вы  прекрасно  знакомы  с
Лаврентием. Эта картина досталась ему совершенно случайно...
   - Да. Я в курсе. Но как они попали к вам на самом деле?
   Неужели чертов дурак Лавруха проболтался голландцу по пьяной  лавочке?  В
последние дни перед отъездом они стали  подозрительно  близки,  парни  -  не
разлей вода... С Лаврухи станется, пиво "Балтика" заставляет его неадекватно
реагировать на окружающих. Черт, "Балтика"! Две бутылки, привет от  Северной
Пальмиры - Северной Венеции, до сих пор болтаются у меня  в  рюкзаке.  Нужно
сунуть их Херри, не рассказывать же о том, что я  просто  банально  стибрила
доску у мертвеца, в самом деле!..
   - У меня для вас подарок, Херри.  От  владельца  картины.  Первого,  -  с
нажимом сказала я.
   - От кого?
   - От Лаврентия.
   - Не думаю, чтобы он был первым хозяином. Давайте ваш подарок.
   Я вынула пиво, завернутое в футболки, из рюкзака и протянула их Херри.
   - Отлично, - сказал он. - Выпьем сегодня за ужином.  Хотя  мне  не  очень
нравится русское пиво...
   Перспектива остаться здесь еще на одну ночь совсем мне  не  улыбалась,  я
хотела покинуть этот дурацкий остров с его провокационной  картиной  еще  до
темноты. Но Херри, вместо того, чтобы отвезти меня на побережье,  предлагает
поужинать.
   - Я вовсе не рассчитывала, - осторожно сказала я.  -  Я  ведь  посмотрела
карти