.
     Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.
     - Простите и вы меня!
     И  почувствовал,  что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает
сотканного  из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого
человека, и что сероглазый этот - словно светящееся окно в какой-то пре-

468

     красный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.
     Но ему еще рано было туда.
     Иван отстранился.
     И услышал:
     - Иди! И да будь благословен!
     Земля. Великая Россия. Москва.
     Год 2488-ой, май.
     Он  очнулся  во  Храме,  перед  глядящими на него Святыми Ликами. Он не
помнил,  как  забрел  сюда  - наверное, добрая и чистая сила привела его под
святые  своды.  Ноги  еле  держали  Ивана.  Он опирался на простой и корявый
дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.
     Слишком  рано  встал,  слишком  рано!  Надо  было  еще  отлеживаться  в
подмосковном  госпитале-санатории  для  отставных десантников-стариков, куда
его  определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда...
Так  и  сказали:  "Все!  Хватит!  И  не в запас, а в отставку - на списание,
вчистую!"  Они  там  ничего  не  знали,  да и не могли знать. Он проходил по
документам,  как  вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой
геизации   старикан,   износивший   себя  до  предела,  полубезумный,  почти
мертвый...  Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в
лежку,  это  уже  потом  начал  ползать  и пытаться вставать. А теперь вот и
выбрался в эдакую даль!
     Он  помнил  Лики.  Помнил  еще  по тем, стародавним встречам с ними под
куполами  Храма  Христа  Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями
красок,  нанесенных  иконописцами,  он узнавал тех, кого видел не на дереве,
не  в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица,
развевающиеся  на  ураганном  ветру  длинные  льняные  кудри, глаза-озера, и
золото  доспехов,  лес  копий,  стяги,  Небесное  Воинство, тысячи поколений
непобедимых,  дерзких  и  праведных  россов...  их не удалось превозмочь, не
удалось  сломить  и  ныне,  они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они
шли  по  дикому  и  лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в
сумеречные   земли,   неся   крест   святой   к   еще  не  познавшим  света,
предуготовляли приход Спасителя - они, русобородые и
                                                                         469

     ясноглазые  - первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия
и столетия до Пришествия. Святая Русь!
     Он   вглядывался   в   Лик   Богородицы.   И  видел  Ее,  Единственную,
Покровительницу  Земли  Русской,  вобравшую  в  себя  тысячи  и тысячи жен и
подруг  первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро
их   сердец.   Это  они  хранили  Род,  они  рожали  его  сынов  и  дочерей,
предуготовляющих  мир  дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка,
их  вера  напитали Ее, принесшую в мир Спасителя... если бы только нынешние,
перемешавшиеся  во  временах  и  пространстве  потомки созданных по Образу и
Подобию  и  двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в
Ее  глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось
бы  оно  в  чужие  одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы
придти, вернуться блудным сыном, припасть...
     Иван  дрожащей  рукой  ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и
за  упокой души - Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что
носили  его  усопшие  други,  не  было  гугов  и дилов... но там, на Небесах
разберутся, они уже в Свете. Им воздано!
     Он  вышел  из-под  сводов  укрепившийся  духом  и просветленный. Он уже
знал,  что  не  вернется  на  больничную койку, что найдет себе место в этом
шумливом, гудящем, мятущемся мире.
     День  стоял  благодатный,  майский.  Иван  неспешно, опираясь на посох,
брел  вдоль  величавых  кремлевских  стен  и башен, а в воздухе плыл медовый
колокольный  звон.  Сердце  Святой  Руси! В это было трудно поверить, но все
стояло  на месте - незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола,
блистающие  золотом  и  увенчанные  святыми  крестами, возносились в голубое
небо  шпили  и  орлы  башен,  шелестела  густая  листва,  бегали  и смеялись
неугомонные  и  беспечные  детишки,  в  хрустально-граненных  стеклах играли
шаловливые  солнечные  зайчики...  Москва  жила!  Шумно,  радостно, истово и
непобедимо!  Иван  заглядывал  в  лица  прохожих  -  в одно, другое, третье,
сотое,  тысячное...  и  не  видел  в  их  глазах  отражения  своих  глаз. Он
чувствовал,  мир  не  тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но
предотвращенное...  но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин,
не  было  растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных
водах

470

     Москва-реки,  не  было  груд  заледеневшего  пепла,  не  было смертного
ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!
     В  госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего
не  знал  сам,  ему  и  нельзя  было  ничего  знать,  врачи запрещали. Но он
вырвался.  И  теперь  никто  не  мог  его ограничить. Ему жить в этом мире и
дальше.  Дай  Бог,  чтобы  жить  в  покое! Он спас этот мир. И он должен его
видеть.
     Куранты  на  Спасской  башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть,
слишком  много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся
на  траву,  стиснул  лицо  руками.  И  сразу  загудело,  зашумело  в голове,
истошный  визг  алчных  выползней ворвался в уши - да, здесь, на спуске, они
терзали  несчастных,  пили  кровушку  из обреченных... а потом мрак, тепень,
холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.
     Иван  встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец
Василий  Блаженный  стоял,  как  ему  и полагалось стоять, на своем исконном
месте,  стоял,  радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по
камушку,  по  кирпичику...  нет,  он был сокрушен в другом времени, в другом
пространстве...  которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую
слезинку.
     Памятник  Минину  и  Пожарскому,  спасителям  России,  тоже стоял как и
должно  было,  напоминая  о  делах  былых,  страшных  и  славных. На Красной
площади  было  немноголюдно,  сотни  две-три  приезжих запечатлевали себя на
фоне  стен  и  башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к
брусчатке,  они  болели,  зрение  еще  не совсем восстановилось, и он не мог
разобрать,   что   же  там  возвышается  на  месте  давным-давно  снесенного
черно-красного  уродливого  зиккурата,  жалкой  копии  Поганой Пирамиды, где
покоилось  нечто  чуждое  для русского и непонятное... последние четыреста с
лишним  лет там было просто пустое место - та же брусчатка, кустики, голуби,
бегающие  детишки.  А  сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой
листвы  что-то  огромное  и  неясное,  незнакомое,  но заставляющее учащенно
биться  сердце.  Иван  сразу  понял,  что  это.  Но ему надо было убедиться,
подойти ближе.
     И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.
                                                                         471

     И замер.
     Метрах  в  сорока  от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком
черном  с  прожилками  гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать
тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.
     - Господи! - прохрипел Иван, не веря глазам своим.
     В  первой  фигуре,  подавшейся  вперед  могучим,  но  отнюдь не грузным
телом,  он  узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо
его  было  напряжено,  губы  стиснуты,  кулаки сжаты. Чуть позади и левее за
Гугом  стоял  Дил  Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа
Гуга  прикрывал  Иннокентий  Булыгин,  жилистый,  скуластый,  несокрушимый и
вместе  с  тем  как-то  по-русски  добрый,  он  был чисто выбрит и совсем не
сутулился,  и  все  же  это  стоял  Кеша,  которого просто невозможно было с
кем-то  спутать. К ногам его жалась поджарая "зангезейс-кая борзая" с умной,
осмысленной  мордой  и  человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его,
будто  не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и
запрокинутым  к  небу  лицом...  Ивана  оторопь  взяла. Светка! Она была как
живая,  еще  немного,  чуть-чуть - и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему
рукой!  Нет!  Невозможно!  К  спине  Гуга  жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб
Сизов  стоял,  чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у
него  на  литой  щеке  дернется  желвак...  Хук Образина, кто-то незнакомый,
отвернувшийся  и  скорбный,  погибший  в  расцвете  сил  Олег,  сын,  родная
крови-ночка,  с  недоумевающим,  но решительным лицом, Алена... чуть поодаль
от  нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали
его  глаз,  и  во  лбу  не  чернела  незаживающая  рана... Да, это были они!
Красивые,   высокие,  могучие,  былинные  -  будто  полубоги,  пришедшие  из
небывалой,  сказочной  древности и замершие на возвышении, надо всем суетным
и  мимолетным.  Иван  видывал  множество  памятников,  но  такого ему еще не
доводилось  видеть.  В  телах  этих полубогов, в самом литом багряном золоте
таились  весь  гений  человечества  и  сама  его  суть  -  движение,  порыв,
неостановимость и неистребимость.
     Минут  сорок  Иван  стоял  ошарашенный,  потерянный,  ничего не видящий
кроме  этих  близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность
замечать  окружающее,  поймал  за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо,
хохочущую и беспечную.

472

     - Ой, дедушка! - вскрикнула она, совсем не испугавшись.
     А  Иван  замялся.  Дедушка?  Ему  чуть  за  сорок... Правда, вот борода
седая,  лохмы  торчат  - тоже пегие все, глаза слезятся... Конечно, дед! Кто
же он еще!
     - Скажи,  -  ласково  попросил он девчушку, - ты знаешь про этих людей?
Вон, видишь, стоят... кто они?
     Хохотушка  поглядела  на  него  с недоумением, улыбнулась. Но ответила,
кокетливо строя глазки:
     - Все  знают!  Они  спасли  Землю, и погибли, там, - она вдруг скривила
личико,  махнула  куда-то  вверх  ручонкой.  Но  потом  снова  улыбнулась  и
выпалила: - Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!
     Иван   разжал   руку.   И  девочка  убежала  к  родителям,  парнишке  и
девчоночке, которые сами были немногим старше ее.
     Давным-давно!  Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось - пускай
в  памяти,  в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды.
Никто!   И  никогда!  Лишь  его  до  последних  дней  будут  мучить  видения
обледеневших  черных  городов  и  черных  перепончатокрылых  теней  в черном
тягучем  воздухе. Лишь он будет помнить, что было... да-да, не могло быть, а
именно  б  ы л о! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту
коротенькую  и  крохотную  надпись  на  постаменте  каждый  раз заново: "Они
сделали все, что смогли..."
     И  никто  и  никогда  не  будет  узнавать  его. Никогда не поставят ему
памятника.  Не напишут про него в книгах... Ну и не надо. Он и так знает про
себя  все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука
непростая.
     А еще он будет приходить туда, к Храму.
     Иван  быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги
его  совсем  не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных
коек.  И  он  увидел их - светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти,
хранивших его повсюду.
     Неземным  сиянием  в  чистом  майском  небе,  отражая  Огонь Небесный и
открывая  путь  к  Свету,  сияли  над  землей, над Вселенной, над бескрайним
Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.

                                Послесловие

     Когда  я  писал  первые строки романа "Звездная Месть", семь лет назад,
ни  один  даже  самый  восторженный  и  наивный  идеалист не верил, что Храм
Христа  Спасителя  будет  восстановлен  в  ближайшее  столетие. Это казалось
невероятным,    особенно   в   тех   страшных,   апокалипсических   условиях
"перестройки"  (еще  тогда  было  ясно  имеющим  глаза  и  ум, что под кодом
"перестройки"   идет   тихая  тайная,  но  самая  разрушительная  в  истории
человечества  и подлая Третья Мировая война). Власть в стране была захвачена
ее  лютыми,  непримиримейшими врагами, все рушилось, уничтожалось... И вдруг
некий   писатель  и  историк  в  своем  романе  начинал  предвещать,  как  о
свершившемся  факте,  писать  из  будущего,  далекого XXV-ro века о том, что
Храм  Христа  Спасителя был восстановлен во всем своем величии и великолепии
именно  в  последнее  десятилетие  века  двадцатого!  Читавшие  первую книгу
романа  пожимали плечами, улыбались - вещь невозможная, фантастика. В тот же
год  я  отдал  весь гонорар за книгу "Вечная Россия" в еще прежний, истинный
Фонд  возрождения  Храма.  Все  без  исключения  родные,  близкие,  знакомые
попрекали  меня, что деньги выброшены на ветер, никогда и ничего не возведут
на  том  "проклятом"  месте  заново,  дескать,  чудо  невозможно. И все же я
поступил по-своему.
     И   Чудо   свершилось.   Мои  строки  оказались  вещами,  пророческими.
Свершилось!  Купола Храма высятся над Москвою! А изверги, разрушавшие Россию
(не  все  еще,  но  многие)  низвергнуты...  пока  не  в  преисподнюю, но по
направлению к ней. Вот вам и фантастика!
     Я  получаю  огромную  почту.  И  среди  сотен  тысяч откликов на роман,
запомнились  мне  около  десятка,  написанных  разными людьми, но содержащих
примерно  одно:  "уважаемый  Юрий  Дмитриевич, вы обозначаете свой роман как
фантастический,  но ведь в нем нет никакой фантастики! в нем самая реальная,
даже  сверхреальная  действительность!"  Что  я  могу  ответить  на это? Они
правы. В огромном романе

474

     моем  есть  все:  и  чужие вселенные, и иные измерения, и войны будущих
веков,  и  инопланетяне,  и  нечистая  сила  из  преисподней,  и лихие линии
сюжетов,  закрученные  так,  как  и не снилось самым "крутым" фантастам... И
все  же  это не фантастика. "Звездную Месть" можно назвать романом-трагедией
с почти счастливым концом.
     Роман  проще вывести к условному "хэппи-энду". Человечеству подобное не
удастся  проделать,  оно  безнадежно, оно катится в пучину мрака. И Чуда для
него  не  будет. Но я вовсе не собирался писать назиданий и предостережений.
Никакие  назидания  на  людей  не действуют, это я могу ответственно заявить
как  историк.  Предостережения тем более. Каждый человек, вне зависимости от
возраста,  пола  и  социальной  принадлежности,  считает,  что он имеет свою
голову  на плечах... И глубоко, чрезвычайно глубоко, смертельно заблуждается
в  этом. Нет у него никакой "своей головы". Миром правит отнюдь не разум, не
здравый  рассудок  существ одушевленных. И вот именно об этом мой роман. Кто
проникнет  в  его глубины и поймет, о чем речь идет, тот и будет иметь "свою
голову  на  плечах",  тот  прозреет.  Ну а для всех прочих останется внешняя
канва  романа,  острый  сюжет,  занимательные сцены, приключения, схватки...
короче, все, что будоражит нас и щекочет нам нервы.
     Были  такие  отчаянные  литературоведы,  которые пытались разобраться с
моими  романами  и  повестями,  уложить  JHX в прокрустово ложе существующих
жанров  и направлений, да так ничего у них и не вышло, окрестили меня походя
"отцом  сверхновой  черной  фантастики"  и  прекратили свои изыски, дескать,
время  само  покажет, кто есть кто. Им со стороны, конечно, виднее. Но и нам
с  духовно  и  интеллектуально  развитым  читателем  кое-что  видно. Как уже
говорилось,  фантастика здесь не причем. А причем сверхреальность, или, если
можно  так выразиться, углубленная, не видимая простым оком, но существующая
реальность.
     Почему   я   зачастую   высказываюсь  довольно-таки  безапелляционно  и
однозначно?   Многим   кажутся  странными  подобные  высказывания.  Но  хочу
напомнить  таким,  "имеющим  свою  голову",  что  я не только писатель, но и
историк.  И  вот  в  последнем  качестве я могу утверждать, что поколение за
поколением  наших  и не наших людей рождаются, живут и умирают не в реальном
мире,  а  в  мире образов. Эти образы вдалбливаются в "свои головы" с самого
раннего детства и
                                                                         475

     до  преклонных  лет,  и ничего общего с подлинной действительностью они
не  имеют.  Например,  первый образ - это само устройство общества: мы живем
по  схемам,  искусственно созданным и якобы закрепленным законами, указами и
прочими  документами.  Но  фактически  в  обществе  царят  совершенно  иные,
неписанные  законы,  про  которые  принято  умалчивать.  Эти законы известны
кастам  так  называемых  "жрецов",  но неизвестны толпе, для толпы придумана
система  доступных  ей  образов,  и  человек  пытливый,  но не посвященный в
таинства  мироуправления,  может положить на поиски истины всю жизнь, но так
и   не   постичь  истины.  Тем  более,  что  истина  эта  очень  страшная  и
неприглядная.  Главный герой романа "Звездная Месть" идет именно таким путем
-  путем странствий, блужданий, борьбы и познания... до поры до времени. Ему
кое-что  открывается.  Прочие  продолжают  существовать  в  "мороке".  Образ
второй,   история,   писанная   хроникерами,   придворными   летописцами   и
официальными  историками  (в число которых с полным основанием мы включаем и
так   называемых   "обличителей",   "разоблачителей",   известных   нам   по
"перестроеч-но-реформистскому"  периоду),  так вот, история эта почти ничего
общего  с  реальной  Историей не имеет - это не История, а некий удобный для
правящей  миром элиты образ, навязываемый всем нам, непосвященным. Я не буду
пересказывать  того,  что  изложено  в  огромном  романе  - имеющий глаза да
увидит  сам.  Скажу  одно,  что знание подлинной Истории и знание подлинного
мироустройства  и  дает  мне  право утверждать многие вещи без обиняков, без
вихляво-псевдоинтеллигентских  "мне  кажется", "с моей точки зрения". Именно
знание   Истории   позволяет   видеть   настоящее  во  всей  его  полноте  и
предсказывать  будущее.  И  по  этой причине прав оказался я, а не иные, имя
которым большинство, - Храм возродили в точно указанные сроки.
     Многие  из  читателей  попрекали  меня  тем, что в третьем, четвертом и
пятом  томах  довольно-таки  много  места  уделено публицистике. Это попреки
читателей  поверхностных,  ищущих  в  моем романе лишь интриг, приключений и
мордобоев.  Но  роман  писался не только для них. Прежде всего он создавался
для  тех,  кто  способен  видеть  и  понимать.  Упомянутая  публицистика  не
случайно  включена не в специальный, отдельный том, а именно в эти тома, ибо
она - ключ к разгадке, к пониманию самого романа. И

476

     я  прошу  тех,  кто  ищет  лишь  развлечений  в  читаемом, напрягитесь,
затратьте   немного  времени,  прочитайте  публицистику,  в  затем  еще  раз
прочитайте  сам  роман  -  и  вам  откроются  миры неведомые, о которых вы и
представления  не  имели,  вы постигнете сокровенное и глубинное, вы станете
иным  человеком,  не  суетным  и  мечущимся  в  тенетах  ложных  образов, но
прозревшим.  И  поверьте,  это  прозрение  будет  стоить  того умственного и
духовного  напряжения,  что вы затратите. Ибо признаюсь вам, что не случайно
к  самому  слову  "роман" добавил я в этих изданиях эпитет "фантастический",
завлекая  вас  и  заставляя  в  переплетениях авантюрного толка читать роман
глубинно    философский,   психологический   -   сверхреалистический   роман
совершенно  нового,  не  определяемого  еще  литературоведами  типа.  Иногда
приходится  идти  на  такие  праведные  хитрости.  Хотя  надежды  на то, что
человечество  прозреет