ое существо, как  поползло в
сторону валунов, оставляя позади себя на "ковре" черные слизистые пятна, как
волочился за существом длиннющий,  наверное бесконечный тонкий мокрый хвост,
как  цеплялось  оно хиленькими когтистыми лапками  за шероховатости... Видел
Иван  и  сгрудившееся  в  кучу  стадо  пугливых  чудищ,  тех, в ком  обитали
перевоплощенные, если им верить,  существа. Видел и  останки чудищ,  тупых и
упрямых.  Два животных по-прежнему  преграждали  доpoxy за валуны. Все видел
Иван. Но  вот никаких зургов  он пока узреть  не мог.  Даже  не представлял,
откуда  эти зурги должны появиться.  Идолько когда  в дальнем  конце  поляны
вырисовались два*высоких двуногих силуэта, Иван решил, что испытывать судьбу
большой грех.  Он разбежался, что  было мочи, вспрыгнул одному  из чудищ  на
круп... и сиганул прямо за валуны, еще не видя, что его там ожидает.
     -- До встречи! -- успел выкрикнуть он от какой-то  излишней, глуповатой
и несвойственной  ему  лихости.  И  показалось  ему, что лишь чудом  его  не
уцепила  за  горло  мохнато-когтистая  лапа,  которая  вырвалась  словно  из
небытия...  Голову сдавило нечеловеческой  силой. И  вдруг разом  отпустило.
Ударивший было в глаза нестерпимый свет погас.
     При  падении  Иван потерял  ориентацию.  Первой мыслью  было  -- ослеп,
черная, страшная темень в глазах! Он  с силой зажмурился, не желая верить  в
худшее.
     Под руками и ногами было что-то мягкое  и холодное, колющее немного. Он
ушел от них. Ушел. Но где он теперь?!
     Иван медленно приоткрыл  глаза. Темно.  Тогда он перевернулся на спину.
Замер. По ночному,  усеянному  мрачными  тучами небу  плыла бледная  изрытая
оспинами  луна. Он  лежал  в  лесу.  Маячили островерхие  макушки  деревьев,
темнели кроны. Где-то вдалеке тихо выл кто-то.
     Палая хвоя колола шею.
     Иван  приподнял  голову,   повернул  ее   --   саженях  в  десяти  чуть
высвечивалось кривое окошко избушки. Той самой.
     -- Стоило дверь выламывать, -- задумчиво произнес Иван вслух.
     Он  подошел  к  избушке. Дверь  была  на  месте.  Кривая, замшелая,  но
целехонькая она висела на ржавых петлях и казалось" вот-вот заскрипит. .
     Шлюз-переходник. Еще один шлюз в никуда. Иван стоял перед заколдованной
избушкой в растерянности.
     Никто его не преследовал. Возможно, эти самые зурги  не могли попасть в
лес, а может быть, им не особо нужен был чужак-пришелец. Может быть, никаких
зургов и вообще не было на  белом свете.  Мало ли  что  могли  наплести  эти
гадкие  твари; Или... Или это еще проще объясняется  -- мания преследования,
шизоидно-параноидальный  криз,  и ничего  этого вообще  нет  -- нет  никакой
планеты Навей, нет. созвездия Оборотней,  нет во Вселенной лежбищ  Смерти, и
уж тем  более нет живых деревьев,  утроб,  сказочных  барьеров, пропускающих
живую плоть и неживую по выбору, нет мохначей, спящих и пробуждающихся миров
с их  невидимыми демонами-убийцами,  нет лесной  нечисти, крылатой мерзости,
гибридных  паразиточудищ,  нет гнусного,  подлого  и лживого  карликаколдуна
Авварона Зурр бан-Турга, нет его ни  в одном из воплощений Ога, потому что и
самого Ога нету, более того,  нет никаких "серьезных людей" -- нет и не было
и никто его  никуда не посылал, а лежит он сейчас  в психиатрической клинике
на огромной плаетиконовой  постели в смирительной  рубахе  и без  проблесков
сознания, и  вся  эта бредятина  вместе со  шлюзами,  многомерными мирами  и
прочими чудесами творится  лишь в  его больной  несчастной воспаленной после
очередного поиска голове.
     Да,  это так! Мрачные мысли настолько одолели Ивана  и упрочились в его
мозгу, что он и  не  заметил, как дверь избушки резко распахнулась, вылетела
черная тень, пропала в ночи. Только на лбу осталась легкая ссадина. Она была
самой  натуральной,  побаливала.  Да  и  холодный  ветер,  непонятно  откуда
взявшийся в лесу, был самым настоящим ветром. Все вокруг было настоящим!
     Надо было идти в избушку. И ждать.
     --  Заходи, Иван!  --  раздался вдруг  голос из  тьмы сеней. -- Нам уже
давно пора в путь!
     -- Ты ще? -- машинально откликнулся Иван.
     -- Да здесь, где же еще!
     Это был голос Авварона -- приглушенный и вкрадчивый.
     -- Иду!
     Сердце у Ивана забилось сильнее. Пока он нужен колдуну, ничего с ним не
случится, ничего! Тот  будет  оберегать  его! Надо  поднажать на  проклятого
Авварона -- пускай быстрее ведет; куда надо, не то...
     -- Иду!
     В  сенях  Иван снова зацепил  плечом то ли таз,  то  ли корыто, сбил  с
гвоздя -- грохоту и звона  с дребезгом было на весь лес. Тьма в сенях стояла
какая-то странная.
     Иван всегда нормально видел в темноте, глаза быстро к ней привыкали, но
тут не было видно низги, это была непростая темнота.
     -- Иду! -- еще раз заверил Иван, сбивая нечто глухогремучее, огромное и
пыльное. -- Иду!
     Он  сделал  шаг  в  комнатку,  пригнулся,  чтобы не удариться  о низкую
притолоку... и полетел вниз. Это было настолько неожиданно, что Иван сначала
не  понял, почему в избушке,  в  комнатенке сыро,  кто  мог затопить  ее  до
половины, не верхние же жильцы. Он погрузился вниз, словно никакого пола  не
было.
     Его и  на самом деле не  было. В  глазах прояснилось не сразу. Но когда
прояснилось, Иван  увидел, что он  по плечи увяз  в зеленой хлюпкой трясине,
что  до поросшего  корявым ельником  низкого бережка  далеко,  что ряска  на
поверхности болота  дрожит и  лопается,  что над  головой  необычайно низкое
серое, хмурое небо.
     Трясина тянула вниз. Он пытался не поддаваться ей.
     Железный тяжелый меч гирей висел на поясе.  Бросать его было жалко. Что
с ним погибать, что без него.
     Обманул подлый карлик, колдун чертов, снова обманул!
     Иван был зол на весь свет. Но не время сводить счеты.
     Сейчас главное -- выжить. Все остальное потом. Глупо погибать в поганом
болоте за сотни  тысяч  парсеков  от  Земли. Иван поглядывал  на ельник,  на
бережок -- и  ему не верилось, что это не Земля. Все было земным, обыденным.
Кроме проклятых шлюзов-переходников.
     Плавать  в трясине дано не  каждому. Ивану  никогда  не  нравилось  это
занятие --  еще  со времен Школы, когда  их забрасывали то  в болота,  то  в
джунгли,  то на  льдины, то  в  пустыни  и заставляли  выживать там  в любых
условиях.
     Именно  заставляли,  пощады  в  Школе  не  было.  И  потому  из  тысячи
поступивших  до  выпускных  экзаменов  дотягивало  два-три  десятка  будущих
космодесантников. Отсев был  огромным, многие  гибли, становились калеками".
Что делать,  они знали, на что  шли,  ведь  недаром их называли смертниками.
Освоение  Космоса  было  проклятием  для Земли и ее матерей. Это был  черный
заколдованный круг, в  который на  смену  погибшим  вступали обреченные.  За
одиночками  десантниками-поисковиками, штурмовиками  Вселенной,  шли десятки
исследователей, за  исследователями тысячи  геизаторов-строителей,  за  ними
миллионы привыкших к роскоши и комфорту землян.  Последним цена за  освоение
новых  миров не казалась  слишком высокой.  Геизапия Мироздания  шла  полным
ходом. Люди быстро забывали, что их благополучие строилось на костях и крови
первопроходцев.
     Иван был  первопроходцем.  И потому он умел плавать  в  трясине.  Он из
последних  сил  тянул  к  берегу,  изнемогая от  чудовищного налряжения,  --
преодолевая  убийственную мощь болота. Он не суетился, не размахивал руками,
не сучил  ногами, каждое движение было размеренным, продуманным. И все равно
продвигаться удавалось  по вершку, по крохе. Он был уже почти в  прострации,
когда до берега оставалось  два-три метра,  сознание  покидало  его, зеленая
жуть  сужала мельтешащий,  подрагивающий круг  перед  глазами.  И все  же он
рванулся, ухватился рукой  за поникшую  ветвь огромной уродливой  ели.  Надо
было подтянуться немного, и  все, спасение". Иван уже вылез почти наполовину
из трясины, когда ветвь обломилась -- гнилье! Он успел перехватиться  другой
рукой за верхнюю часть ветки, бросил обломок. Но тут на него повалилось само
дерево, накрывая бурой жухлой игольчатой кроной, вдавливая в трясину. Гниль!
Весь этот лес гнилой. Поганый лес!
     Иван нахлебался вонючей  жижи. Но вынырнул, вцепился в ствол. Пополз по
нему к берегу. Ствол под пальцами обращался в труху, в мокрое бурое месиво".
Но Иван полз -- по миллиметру, по сантиметру.
     На берег он выбрался совершенно обессиленным. Лучемет и  меч  были  при
нем. А усталость дело преходящее.
     Иван  упал лицом  в  ковер из  пожухлой мягкой хвои. И снова его сморил
сон.
     Снова  он  лежал  в  высокой  траве.  Глядел  в  высокое  небо.  И  вел
неторопливую беседу. Он не видел собеседника.
     Но знал, с кем говорит. А в небе плыло странное облако.
     Было  оно  ослепительно  белым  и  вместе  с  тем  мягким,  добрым,  не
отталкивающим  своей белизной, а напротив,  влекущим.  И когда оно  плыло от
края, с востока было  оно бесформенным и  разлапистым как  и все  облака  на
свете.
     Но по  мере хода  своего  часть облака все больше  и больше становилась
похожей на старинные космолеты промежуточного класса. И когда облако застыло
прямо над Иваном, он видел уже, что это и есть космолет -- один к одному, до
мельчайших деталей. Но  "и  не удивлялся,  будто  и ожидал, что  облако  это
окажется  непростым облаком,  а  чем-то  неведомым,  несущим  для неге нечто
важное-- И снова он видел две фигуры, две белые фигурки в белых скафандрах с
белыми  шарообразными  шлемами. Что-то удерживало эти фигурки у поручней, не
давало  им  оторваться  от них, хотя  Иван ясно  видел,  что  люди  в  белых
скафандрах рвались куда-то, тела их выгибались, головы в шлемах то клонились
к груди, то откидывались назад.
     Это  длилось  бесконечно долго,  это было  пыткой не только  для  белых
людей, но и в первую очередь для Ивана. Он мучился вдвойне, испытывая и боль
физическую,  адскую,  и  боль  душевную,  и  боль  от  неопределенности,  от
зыбкости. А голос, знакомый голос батюшки,  давнего друга-собеседника, давил
в уши: "Ведь это они! Ты разве не узнаешь их! Ты же сам мне все рассказывал,
ну всмотрись, вспомни! Это они! Такое нельзя забыть. Я верну тебе память!!!"
Иван  ве  понимал его,  он  вообще ничего  не понимал.  Почему  эти  видения
преследуют  его? Откуда Ьни, после чего? После Гадры?  Или планеты У? Где он
был в последний раз, где?!
     Кроваво-красная вспышка  изуродовала ослепительно-белый  мир.  Будто  в
дьявольском  пламени  горело  облако-корабль, горели  белые,  прикованные  к
поручням люди, горело все. Облако разрывало на части чьи-то огромные лапы --
восьмипалые, когтистые.  Их  было  много, Е они были  невероятно  уродливые,
непостижимо беспощадные. Иван их знал. Он  их  видел, хорошо видел гдето. Но
где?! Голос орал в уши, в мозг, в самую сердцевину мозга: "Они убили их!" Ты
сам все  видел!  Они убили и многих  до  них  -- тысячи, миллионы, миллиарды
смертей! Они убьют всех  нас, от них  нет спасения! Ты же все  помнишь, все!
Ну, Иван,  очнись! Они  не  смогли  уничтожить нас всех  за тысячелетия,  но
теперь они  придут, чтобы  дать нам последний смертный бой! Вспомни! Вспомни
все с самого начала!" Казалось, кровь сочится из горящего облака и падает на
землю, в траву, Ивану в лицо.
     Кровь и  огонь.  Но он не отворачивался. Он  лежал и смотрел в страшную
высь. В свое прошлое. И не только в свое.
     Трехглазые   отвратитеньнЬ-жуткие  морды  смотрели   сверху   вниз,  из
бездонной черноты неба в его лицо. Был  в них ужас.  Нечеловеческий  ужас. А
огонь бушевал. Не стихал.
     И голос становился все громче. Теперь Иван не мог понять, чей это голос
-- то ли батюшка осип, сорвался, то ли это уже  не он кричит. Но  слова били
остриями: "Ты все помнишь! Это твои мать и отец! Они их распяли.
     Они их убили. Это была чудовищная смерть!" Иван и сам обретал голос, он
вдруг прорвался, выбился из его горла:
     "Нет! Это все неправда! У меня никогда не было ни отца, ни матери! Меня
нашли'в капсуле-боте, в Космосе! Все это неправда!", "Они убили их! Ты чудом
спасся. Ты  сам  все знаешь. Все это хранится в твоей памяти. Ты знаешь даже
больше, гораздо больше!", "Не верю! Не верю!" -- голова у Ивана разрывалась.
Он чувствовал, как некая  сила,  заключенная  в  его мозгу  препятствует его
стараниям все вспомнить, осмыслить. И сила эта была невероятной.
     С ней  нельзя  было тягаться. Она  подминала под  себя,  растворяла, не
оставляла надежд. И все же он не сдавался.
     Жуткие  лапы и  морды разом исчезли.  Вместе  с кровавым  пожарищем. Но
часть облака все же вынырнула  из алого  марева. И Иван отчетливо увидел два
лица  на нем: мужское и женское. Лица  эти  были ему знакомы. Но  они будили
что-то в  сердце, в душе. Эти  глаза, губы... эта  слезинка, выкатившаяся из
женского глаза, оставившая след  на щеке. Неужели это так?! Нет! Иван видел,
как шевелились губы у мужчины, будто тот силился что-то  сказать  ему, но не
мог, слова не долетали из безмерных далей. Он уже готов был поверить. Он уже
поверил. И тогда он услышал мягкий и добрый женский голос" разом проникший в
его уши, прозвучавший  с болью, непонятной  ему болью: "Он не придет в  этот
мир мстителем... он вернется  сюда, он все  узнает, но он не будет мстить...
иначе я прокляну его -- живой  или мертвой прокляну!" И лица исчезли. Вместо
них в  белизне высветилоеь лицо самого Ивана. Он никогда не видел себя таким
--  смертельно  усталым,   исхудавшим  до  невозможности,  почти  черным,  с
обветренными  растрескавшимися  губами  и  какой-то  железной цепью  на шее.
Страшное лицо.  Увидеть себя таким  и  не  зажмуриться, не* отвести  взгляда
сможет не каждый. Иван не отрывал глаз. Небо приковывало его.
     Когда он былтаким -- после Сельмы? Двойного Ургона?!
     Нет! Может,  он  только  еще  будет таким?!  И вдруг снова в мозгу само
собою появилось странное слово "Хархан".
     Появилось и исчезло. Лицо в небе стремительно менялось, оно молодело на
глазах. Иван не мог ничего понять, но он видел себя  помолодевшим на  десять
лет, двадцать, вот на него уже глядел подросток, мальчишка, малец."
     нет,  не может быть,  разве это он -- лицо младенца... и  чернота, мрак
Космоса, -- редкие звезды. И вот тогда он  кое-что увидел. И понял. Он вдруг
сам  оказался там,  в безвоздушной  черноте. И  горело, билось отсветами  по
броне  корабля пламя, корчились в  лютом изнеможении две фигуры на поручнях,
висела во мраке серебристочерная  громадина. И висел в  черноте он сам. Нет,
не висел,,  его держала страшная восьмипалая лапа, та самая.  И смотрели  на
него три нечеловеческих ужасных глаза, смотрели,  как не  может смотреть  ни
одно из  земных  существ,  смотрели,  пронизывая  и обжигая  холодным  огнем
внелюдской ненависти  и чего-то  еще более жуткого,  недоступного. Эта глаза
прожгли Ивана насквозь  и вернули ему память. Земля. Мнемограммы. Он все это
видел. Во время мнемоскопии и потом, --позже. Так все и было. Он помнил даже
расположение  этих чужих крохотных звезд на  чужом небе. Хархан? Он был там1
Он еще не  все припоминает. Но он был там! Он вспомнит. Эти изверги отняли у
него память. Он не простит им этого. Они пожалеют об этом! Они отняли у него
все и заставили работать на себя." Так было уже. Он многое вспоминал.
     Сейчас  память лавиной обрушивалась на него: у  его народа уже отнимали
память,  заставляли  молиться  чужим  богам, строить  чужие храмы и гибнуть,
гибнуть,  гибнуть  при этом "строительстве". Никакое  зло  не бывает вечным!
Никакое!
     Иван  очнулся  со зверской  головной  болью,  будто  ему на  мозг  лили
расплавленное  олово,  вбивали  в голову шипы.  Блокада!  Проклятая  блокада
памяти! Ничего не дается даром. Каждый клок отвоеванной памяти, отвоеванного
собственного "я" будет даваться болью, кровью, огромным напряжением. Он знал
это.  Но  он  не  боялся ни  боли,  ни напряжения. Он  пробьет  блокаду!  Он
уничтожит программу. Он  никогда  не  будет беспамятным  человекомзомби,  не
бывать этому! Дайте срок, дайте только срок!
     Он приподнялся, отряхнул с себя прилипшую хвою, поправил меч у пояса. И
поплелся через лес.
     Поганый лес. Иного  он  звания и не  заслуживал.  Болота и  волчьи ямы.
Гнилой ельник  и осинник  вперемежку. Небывалые, совсем  не  земные  заросли
огромных водянистых  поганок,  распространяющих вокруг себя удушливо  прелый
запах.  Гигантские   фиолетовые  мухоморы  и  тоненькие  розовенькие  лианы,
опутывающие  стволы  и ветви деревьев  и совсем не вяжущиеся с бурым  гнилым
лапником  и  чахлой листвой, липкая медузообразная паутина в палец толщиной,
черные норы на каждом  шагу -- все это лишь укрепляло Ивана в мысли: Поганый
лес! Тот самый, первый лес,  заколдованный, был не в пример лучше. Стоило ли
выбираться  оттуда?  Дважды  Ивану   перебегали  дорогу   странные  зверьки,
напоминавшие больших откормленных крыс на длинных птичьих ножках. Крысы были
бесхвостыми,  зато рогатыми и писклявыми.  Завидев Ивана,  они начинали дико
пищать, то ли его пугая, то ли сами пугаясь, то ли предупреждая  сородичей и
прочих обитателей Поганого леса.
     Трижды Иван  натыкался  на остатки вырезанных из  песчанника идолов  --
невероятно  свирепых,   --  оскаленных  и   безносых.  Таким  уродам   могли
поклоняться существа, не слишком обремененные понятием человеколюбия.
     Сюда  бы  этнографов с Земли!  Но  Иван не  был  ни экстразоологом,  ни
этнографом. Он не мог надолго задерживаться возле каждой диковины.
     Он осознавал полную никчемность хождения по лесу.
     Но  сидеть  на  месте не мог.  У него не было ни  ариадниной  нити,  ни
сказочного  клубка. Его мог выручить один  только карлик-обманщик.  Но тот о
себе весточки не подавал.
     Может, он уже считал из памяти  Ивана, что нужно ему было, да и скрылся
в неизвестном направлении. Иван, вспомнив про карлика и его страсти, вытащил
из  нательного   клапана   шарик  стимулятора,  проглотил.  Через  несколько
мгновений остатки  головной боли как рукой сняло, да и дорога стала легче --
ноги сами бежали вперед.
     Из-за   деревьев  на  него  пялились  чьи-то  любопьияые  глаза.  Ивану
показалось,  что  это  было  одно существо,  которое перебегало  от ствола к
стволу, пряталось  за ними, следило.  Но он ничего не предпринимал: пока его
не  трогают и он никого не тронет. Заранее гадать нечего -- лес нехороший, и
хоть  он неземной, а все ж таки в нем могла водиться всякая погань: и упыри,
и лешие, и оборотни, Ивану сейчас  только лиха  одноглазого не хватало,  все
сопутствующее ему имелось в преизбытке.
     Без хорошей карты, приборов, датчиков, без плана и без программы  можно
было  век  ходить по всем этим лесам. Ходить  и клясть судьбу,  обижаться на
пославших сюда, насылать на них любые проклятия. Но Иван  нелюбил обижаться.
И вместо  пустых  сотрясений воздуха в виде  проклятий, ругави и  прочего он
предпочитал действие --  разобраться, выбраться, а там  уж потолковать с кем
надо  по душам, чтоб впредь неповадно  было живые души  на  погибель  гнать.
Выбраться!  Поди  выберись из этого  Поганого  леса. Что там подлец  Авварон
говорил  про сферы-веретена да про многомерные  лабиринты? А говорил  он  --
Иван напряг память --  что по  этим гирляндам-мирам,  соединенным  какими-то
пуповинами, можно хоть тыщу лет бродить и никуда не прибрести!
     Вот  в чем штуковина!  А где  одна тысяча, там и  две,  и  три,  и  так
далееИвану было отпущено по  общим земным меркам не больше  ста восьмидесяти
-- далековато до тыщи! И снова в мозг кольнуло, пробивая блокаду, -- ему уже
сейчас больше двухсот. Не может быть! Нет, может.
     Иван почти физически ощущал, как  возвращалась  память.  Да, ему больше
двухсот,  и вместе  с тем  значительно меньше.  После зверского, чудовищного
убийства  отца и  матери там, на окраине Мироздания,  он очень долго лежал в
анабиозе. Очень долго! Надо все вспомнить.
     Мнемограмма не могла врать. Перед глазами всплыло:
     ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА -- ДВ