ко произносилось слово это всегда с уважением.
     На мостике было еще темнее, лишь колодец компаса светился  ведьмачьим
зеленоватым светом.
     - Вернулся, Петюня?  -  спросил  невидимый  капитан  Стрыйковский.  -
Извини, Глеб Борисович, потребовалось разбудить...
     - Пальнув над ухом? - засмеялся Глеб.
     - Надо делать заход на Хаяси. Знаю, что торопимся, но - надо.
     - Идем на Хаяси, - сказал Глеб.
     Эти слова будут занесены в бортовой журнал - мало ли что...


     - Буруны по левому! Шесть по левому - буруны! - пронзительно закричал
марсовый.
     - Право два, - не оглядываясь на  рулевого,  сказал  Сайрус.  Штурвал
масляно повернулся на два певучих щелчка.
     - Ты это... капитан... Чего задумал? - из-за  плеча  высунулся,  дыша
луком, Хаксон - корабельный "мастер" - который, в отличие от плотника  или
парусного шваля, руками делать не умел ничего. С  семнадцати  лет  он  был
мелким функционером профсоюза угольщиков - и вот по мобилизации угодил  на
флот. Он панически боялся плавать; скрип такелажа заставлял его  бледнеть;
офицеры сразу заметили это и,  вынужденные  делить  с  ним  кают-компанию,
развлекались  тем,  что  объясняли  друг  другу,  насколько  хил,  гнил  и
ненадежен крейсер. При этом Хаксона абсолютно не укачивало, зрение он имел
стопроцентное - и  Сайрус  часто  думал,  что  в  иных  условиях  из  него
получился бы прекрасный сигнальщик. - Ты это... давай назад. Задание какое
было?
     - Задание накрылось, - сквозь зубы сказал Сайрус.  -  Мы  обнаружены.
Утром здесь будет половина палладийского флота. Если нас прижмут к Долгому
Носу - все. Чертов корвет...
     - Ты не просто так упустил его, капитан, - сказал Хаксон.  -  Я  ведь
тебя насквозь вижу, капитан. Не хотел ты его топить...
     - Утром поговорим. Сейчас уйди.
     Хаксон все равно топтался рядом.
     - Буруны прямо по носу! И право два - буруны! - крик марсового.
     - Лево четыре, - скомандовал Сайрус. - Боцман, обрасопить паруса.
     - Есть лево четыре... - штурвал защелкал.
     - Ты что? - дошло, наконец,  до  Хаксона.  -  Ты  в  Западный  пролив
уходишь?
     - Не мешай, - сказал Сайрус. Его начинало трясти.
     - Ты им сдаться решил, капитан, -  с  каким-то  облегчением  выдохнул
Хаксон. С облегчением и  радостью:  будто  произошло  что-то,  давно  и  с
надеждой ожидаемое. - Ты им прямо в руки... А ну - поворачивай назад!!!
     И  Сайрус  почувствовал,  что  в  спину  ему  тычется   тупой   ствол
револьвера...


     Быть может, она проснулась. Этого никак нельзя было проверить: до тех
пор, пока она не вынырнет из всего этого сна или  не  умрет  окончательно.
Так уже происходило много раз, и даже смерть, наверное,  приходила,  но...
что-то у нее не получилось.
     Олив подняла голову и осмотрелась.  Она  лежала  под  какой-то  мятой
цветастой тряпкой на кожаной кушетке. Голое плечо касалось серого колючего
ковра, на котором  в  полном  беспорядке  висели  сабли,  пики,  алебарды,
абордажные  тесаки,  кинжалы,  пистолеты...  Ковер  резко  пах   пылью   и
сукровицей. У изголовья кушетки стоял  черный  извитой  стул,  и  в  самом
центре его сиденья лежало круглое зеркальце в тусклой  серебряной  оправе.
На зеркальце была расставлена крошечная кукольная мебель:  пухлый  розовый
диванчик,  зеркальный  шкаф,  ширмочка  с  изображением  цветущей  яблони,
туалетный столик, несколько пуфиков и стульчиков...  Кукла,  изломанная  и
всклокоченная, валялась между диваном и шкафом. В ней было не больше дюйма
роста. Тем не  менее  Олив  отлично  знала,  что  эта  кукла  до  малейших
подробностей,  до  родинки  а  паху,  копирует  ее  самою.   До   малейших
отвратительных подробностей...
     Закутавшись в тряпку, которой укрывалась, Олив  встала.  Было  как-то
неопределенно: то ли холодно, то ли нет. Казалось почему-то, что воздух  и
пол ледяные, но сквозь кожу этот холод не проходил. Пол и на вид был будто
из черного льда, и в нем отражалось что-то, чего не было по эту сторону. И
такой же была стена, внезапно возникшая перед нею. Внезапно увиденная...
     Здесь должна быть маленькая дверь, сообразила Олив и тотчас же  будто
вспомнила ее: низенькая такая, шершавая дверь... дерево и  грубое  железо.
Открывается медленно, со скрипом, со скрежетом... вот  так,  да.  Потянуло
далеким морем. Ступеньки вели  ее  вниз,  вниз,  вниз  и  направо,  крутая
спираль... почему-то это было особенно важно: вниз  и  направо.  И  правая
стена - колонна, вокруг которой шли ступени, становилась все прозрачнее  и
прозрачнее: опал, обработанный рог, шпат, хрусталь...
     Будто медленными снежинками была полна эта  прозрачная  колонна.  Они
падали беспорядочно-плавно, уходя в далекое никуда. Вдруг замерло  сердце.
Остановилось. Холод, наконец, коснулся глаз и губ.
     На долгий миг снежинки сложились в фигуру Кита  Вильямса:  голого  по
пояс, в дорожным мешком за плечами и  винтовкой  в  руке.  Лицо  его  было
измученное, рот черный и запекшийся.
     Кит, позвала она.
     Кит...
     Хоть ты - спаси меня отсюда. Я не могу больше так. Я...
     Но снежинки уже разлетелись, потом  стала  тускнеть  и  стена:  шпат,
обработанный рог, опал... лед. Мутный непроницаемый лед.
     Она коснулась пальцами глаз. Все лицо на ощупь было мраморной маской,
и глаза были особенно твердыми и холодными.


     - Не просыпается - это неправильно  вы  говорите,  -  доктор  Богушек
проводил Романа Венедиктовича в свой кабинет, усадил в гостевое кресло.  -
Она просто постоянно остается в мире своих сновидений.  Не  могу  сказать,
что это уникальный случай - но очень редкий. Синдром Галицкого  -  слышали
такое название? Поначалу это рассматривалось как вариант онейроидной формы
шизофрении...
     - А в чем отличие? - поинтересовался Якоби.
     - Шизофрения неизлечима, как вам известно. Здесь же - в любой  момент
может произойти ремиссия, краткая или глубокая.  Человек  действительно  -
будто просыпается...
     - А как вы это определяете... э-э... до того, как она  в  первый  раз
проснется?
     - Есть тонкости, для неспециалистов трудноуловимые...
     - Спасибо, доктор. И все-таки: насколько вы уверены, что  это  именно
синдром Галицкого, а не шизофрения?
     - Пять к одному, - сказал Богушек.
     - Понятно... Каковы, по вашему, причины заболевания?
     - О-о... Это краеугольный камень медицины вообще. Если бы врачи могли
с уверенностью  отвечать  на  такой  вопрос...  Пожалуйста,  целый  букет:
Наркотики. Алкоголь. Сифилис, который она перенесла и от которого каким-то
чудом излечилась. Длительное существование под чужим именем... кстати,  вы
не выяснили, как ее звать на самом деле?
     - Выяснили.
     - И?..
     - Эдит Черри.
     - К чертям можете идти сами. Не доверяете?
     - Скорее - проявляем заботу... Марин навещает ее?
     - Да. Хотя и не часто.
     - Это понятно: он редко бывает в  столице.  Как  вы  считаете:  какие
отношения их связывают?
     Богушек медленно посмотрел на него, медленно же  вынул  портсигар  из
кармана своего нелепого сюртука. Портсигар был дешевый, из кожи и меди.
     - Курить будете? - предложил Роману Венедиктовичу. - "Санатана".
     - Спасибо, - Якоби выудил толстенькую коричневую,  с  двумя  золотыми
колечками, папиросу. С удовольствием понюхал ее. Незажженная, она издавала
сильный и сложный аромат. - Эх, когда теперь в Аркадии побываем...
     - Боюсь, не скоро... - Богушек чиркнул спичкой, дал прикурить  Роману
Венедиктовичу, прикурил сам. Выпустил косо вверх струйку дыма.  -  Значит,
вас интересуют отношения внутри этого странного  дуэта...  Леди,  как  мне
кажется, просто любит его. А у него - все гораздо сложнее. Во-первых,  его
терзает сильнейшее чувство вины. Не  слишком  понимаю,  почему.  Возможно,
он-то ее как раз и не  любит...  Во-вторых,  присутствует  некий  элемент,
сходный с религиозными обетами. Но даже это объяснимо и понятно... но  вот
поверх  всего  этого   я   улавливаю   какое-то   лабораторное,   холодное
любопытство. Он сам его стыдится, но избавиться не в силах. Однако  в  чем
предмет любопытства - я не могу даже предположить...
     - Может быть, он ждет, что будет, когда она проснется?
     - А что может быть?
     - Не знаю... Знаю только, что по роду деятельности Марин имеет доступ
к разнообразным наркотикам. Не исключено, что он давал ей пробовать...
     - Для этого надо быть совершеннейшим  чудовищем,  -  покачал  головой
доктор.
     - А он и есть чудовище. И в то же время - один из несчастнейших людей
в этом мире, будь он неладен... Как на ваш взгляд: сколько Марину лет?
     - Н-ну... на вид - тридцать пять, тридцать семь. Он моложав, конечно,
но если присмотреться...
     - Ему двадцать один год.
     - Не может быть...
     - Ему двадцать один год.


     Шли так: впереди Сол,  обросший  неопрятной  бородой,  в  разодранной
клетчатой рубахе, и Дэнни Кастелло, якобы лейтенант флота, а на самом деле
(Вильямс  знал  это  достоверно)  -  недавний,  семьдесят  девятого  года,
эмигрант из Соединенных Штатов, сумевший сбежать из транспорта на Хармони,
бродяживший года три в районе старой столицы, а с началом  смуты  и  войны
предоставивший себя душой и телом в распоряжение контр-адмирала  Аллена  -
того самого, который не признал власть трудовиков и  увел  свою  маленькую
эскадру на остров Эстер. С ним подружился Сол, когда расследовал  странную
смерть Аллена. И Сол же привел его под очи Вильямса... За ними шла  первая
дюжина пленников. Они волокли тележки с  водой  и  продовольствием.  Между
первой и второй дюжинами  держались  Эндрью  и  Мервин,  молодые  солдаты,
взятые палладийцами в плен на острове Середец и переправленные год назад в
секретные лагеря на Эстер. Поведение их в плену было безупречным, о чем  и
сообщалось в личных листах. Особого  рода  значок  стоял  в  конце,  перед
подписью Евгения Демихова, какого-то там советника, а на деле - одного  из
виднейших палладийских форбидеров. То есть: ребята посвящены и  готовы  на
все. Вот и получается, что - на все...  Вторая  дюжина  пленников  волокла
деревянные шесты, ремни, веревки... Замыкали колонну сам Вильямс и сержант
Баттерфильд. Все были грязные, оборванные, измученные.  Путь,  на  который
полковник отводил первоначально десять дней, занял уже две  недели,  и  не
было видно конца...
     Воды на обратную дорогу уже могло и не хватить.
     Теневой мир влиял на всех  по-разному.  Этого  Вильямс  не  учел  при
подготовке. Скажем, старине Бэдфорду было все равно, где находиться  -  по
ту или по эту сторону реальности. Марин-старший лучше  чувствовал  себя  в
тени - там на него нисходила легкость и выносливость. А  вот  сам  Вильямс
напротив - будто приобретал по небольшой, но свинцовой  гирьке  на  каждой
руке и ноге. Требовалось  больше  сил  для  каждого  движения,  расстояния
казались огромными... И на пленников все это тоже влияло, и кокаин помогал
не настолько, насколько можно было ожидать, и чем дальше, тем слабее...  а
скорость отряда, как всегда в  этой  жизни,  измерялась  по  слабейшему...
благо, все-таки не по мне, с мальчишеским самодовольством подумал Вильямс.
Силы откуда-то еще брались.
     Сам он кокаином не пользовался, хотя соблазн был.  Но  -  требовалось
сохранять ясность. Взвешенность оценок.  Особенно  -  относительно  запаса
сил. Его просто могло не хватить на обратный путь... равно как и воды.
     Тяжелее всего было не вечерами - усталость валила с ног,  и  тупость,
обретенная  за  шестнадцать  часов  непрерывного  переставления  ног,   не
позволяла предаваться горестным размышлениям, - а утром,  после  очередной
пережитой ночи, когда ничего не происходит  и  не  может  произойти  -  но
чувство, но привкус неимоверной,  невообразимой  пустоты  на  тысячи  миль
вокруг - огромный ящик  с  песком,  и  в  центре  три  десятка  мельчайших
мурашиков, сбежавших из родного муравейника в поисках  приключений  -  это
чувство давит на душу с такой силой, что душа плющится в мелкую монетку, и
какой стороной упадет она утром - о том не знает никто  ни  на  земле,  ни
выше (если оно все еще где-то есть, это "выше"...); и бывали  утра,  когда
просто хотелось отойти к ближайшему камушку, куда бегали справить нужду, и
справить самую последнюю нужду из верного "сэберта" в правый висок.
     Но - надо было поднимать пленников, и гоняться за теми,  кто  норовил
убрести подальше, и бриться, и выдавать каждому его первую дозу порошка. И
- шестнадцать часов шагания, пыли, криков, понуканий, подниманий павших  и
легших, рукоприкладства и стрельбы в воздух...
     Смешно. Если бы они догадывались, насколько они  нам  нужны,  они  бы
заставили нести себя на руках всю дорогу... и  мы  несли  бы,  вот  в  чем
дело...
     Мы бы несли...
     Он вспоминал, как нес Олив. Это было  сто  лет  назад,  нет,  гораздо
больше ста. Это было несколько жизней назад. Она убегала  с  ним,  молодым
майором из дома своего первого мужа. Или второго... не помню.  Помню,  что
ей было семнадцать, она была прекрасна и отважна, сумасбродна и весела,  и
до ожесточения любила жизнь. Какие могли  быть  дома,  какие  мужья?..  Он
носил ее на руках, каштановые волосы разлетались... было много солнца. Да,
было ослепительное солнце, свет его проникал  даже  сквозь  стены,  и  они
светились медово...
     На  пятнадцатый  день  пути  умер  первый  пленник.  Угрюмый  сутулый
каторжник Холл, угрюмый и жилистый, никто бы и подумать  не  мог,  что  из
него из первого вытечет, вытопится вместе с потом жизнь... он  упал  перед
своей тележкой и не встал больше.
     По расчетам, идти предстояло еще три-четыре дня.



                                    3

     Около полудня взрывы прекратились, и еще через час на уазике подъехал
сам Адлерберг, саперный майор, рыжевато-белесый, в  мешковатой  солдатской
хэбэ, пыльных сапогах и пилотке, натянутой  на  уши.  Любой  комендантский
патруль в любом Урюпинске упек бы его на губу, не считаясь ни  с  чем.  Он
производил впечатление патологического разгильдяя и криворучки.  На  самом
же деле - лучшего мостовика, дорожника и  минера  в  одном  лице  в  армии
просто не было, афганская выучка, сам генерал Громов рекомендовал...
     Перевод  год  назад  в  спецгруппу  он  воспринял  с  удивлением,  но
недовольства не выразил. Туров с некоторым  опасением  относился  к  нему:
Адлерберг то ли абсолютно не понимал,  где  он  сейчас  находится,  то  ли
понимал, но тщательно скрывал - а значит, понимал слишком много. И  то,  и
другое вызывало настороженность...
     - Товарищ генерал-майор, - обратился он к Зарубину, щурясь от солнца;
ресниц у него не было совсем, веки всегда  были  красные  и  распухшие.  -
Дорога готова. Сам проехал: на равнину выход есть. Танки пройдут. А дальше
можно и так, за бульдозерами...
     - Спасибо, Александр Юрьевич, - Зарубин поймал  его  руку,  пожал.  -
Большое дело сделал. Эх, железнодорожники бы так...
     - Им сложнее, товарищ генерал-майор.
     - Сложнее, не сложнее... Время выходит,  вот  беда  в  чем.  Лето  не
успело начаться, а уже зима светит. Проклятое место...
     Туров мысленно согласился с Зарубиным. Место было проклятое.
     Влажный  воздух  Транквилиума,  проникая  в   Якутию,   давал   летом
бесконечные туманы, а зимой - иней и снег. Семь  метров  снежного  покрова
было этой зимой... По другую  сторону  обстояло  не  лучше:  летом  те  же
туманы, а зимой - морозный воздух стелился  низом,  вымораживал  скалы,  а
сверху на них лился бесконечный нью-айрлендский дождь. Лед, товарищи, лед!
И такой долгоиграющий лед, что и в  июне  местами  держался,  несмотря  на
тридцать градусов жары,  прямые  солнечные  лучи  и  черноту  скал...  Что
делать: великое столкновение миров...
     Туров огляделся, будто еще ни разу в жизни не видел Плацдарма. Именно
так, с большой буквы, он и фигурировал в документах: Плацдарм.
     Километровой длины, но узкая площадка, кое-как отвоеванная в  прошлом
году у скал,  на  две  трети  устлана  была  рельсовыми  путями:  стрелки,
ответвления, тупики. По замыслам, до десяти  эшелонов  одновременно  могло
разгружаться здесь. К этой цифре Туров относился с сомнением - тем  более,
что осталось еще  несколько  километров  второго  пути  к  магистрали.  По
однопутке не разъездишься...  Остальное  пространство  на  Плацдарме  было
буквально сплошь уставлено техникой: танки,  БРДМ,  БМП  и  БМД,  гаубицы,
грузовики, цистерны... Впятеро стояло по ту сторону прохода: под  крышами,
под сетями: маскировка от спутников. Конечно штатники  давно  засекли  эту
непонятную им активность в самой непроходимой тайге, на тупиковой ветке на
север от БАМа - танки, эшелоны... Пакет  дез  на  эту  тему  запущен,  ПГУ
позаботилось... будете вы знать о подземном хранилище  техники,  а  правду
все равно не узнаете до тех пор, пока  не  станет  слишком  поздно.  Туров
почувствовал вдруг, как невидимая рука затыкает его невидимый рот  -  дабы
проклятые штатники не подслушали его телепатемы, как подслушивали недавно,
присосавшись к подводному кабелю, все переговоры Камчатки с материком.
     Фиг вам, ребята! - отталкивая эту невидимую руку, мысленно  прокричал
Туров. Ни черта вы не перехватите - а перехватите, так не поверите! Тысячу
лет под носом - и что?..
     В сороковом году, и в пятьдесят четвертом, и в шестьдесят  девятом  -
сотрудники  ФБР  и  полиции  натыкались  на  скаутов,  уводивших  людей  в
Транквилиум. Ни в одном из известных Турову случаев - как, надо  полагать,
и ни в одном из неизвестных ему -  никаких  действий  не  последовало,  за
исключением  того,  что  сотрудников,  проявлявших   упорство,   объявляли
сумасшедшими и увольняли со службы. По крайней мере, один из них плюнул на
все и сам ушел в Мерриленд, чтобы  вести  свою  личную  войну.  Звали  его
Кристофер Дин Вильямс...
     Что-то давно о нем не было никаких известий. Не к добру...
     И вдруг внезапно, вроде бы без связи  с  предыдущими  мыслями,  Туров
почувствовал, что именно ему и именно  сейчас  предстоит  дать  приказ  на
развертывание группы в долине, наметить задачи и маршруты  движения...  на
начало похода, черт возьми, на начало всего... и может быть  -  на  начало
Третьей мировой... хотя это уже вряд ли. Сдавило  виски.  Маленький  дятел
задолбил по правой брови. Тринадцать лет... да нет же, все шестьдесят  лет
- шли к этому дню.
     Шестьдесят лет... дятел  застучал  сильнее.  Сам  ты  дятел,  подумал
Мюллер... Господи, да сегодня же шестнадцатое июля!  А  семнадцатого  июля
тысяча девятьсот двадцать пятого года был создан Тринадцатый отдел ОГПУ!..
     Юбилей, блин.
     Надо отметить.
     - Что, Пал Львович? - обернулся к  Зарубину.  Зарубин  пристально  и,
похоже, давно в упор смотрел на него. - Прокопались к  свету...  Завтра  с
утра. В пять тридцать.
     -  Понял,  Степан  Анатольевич,  -  сказал  Зарубин,   держа   голову
неподвижно.
     - А сегодня прошу вас и ваших старших офицеров ко мне на  рюмку  чая.
Оказывается,  нашему  отделу  исполняется  шестьдесят  лет.   Только   что
сообразил. Надо бы отметить.
     Зарубин  молча  кивнул.  Что-то  странное  чудилось  в  нем   Турову,
чудилось, да никак не облекалось в слова. Досье Туров знал назубок, да что
досье? Бумага...
     Когда дело дошло "до мяса", до определения, кто именно будет занимать
и удерживать плацдарм, Туров настаивал на "Альфе" - знал ее  и  командира,
понимал - эти не подведут. Но Чебриков вдруг уперся рогом:  якобы  "Альфа"
необходима и обязательна в Москве,  ожидаются  теракты,  угоны  еропланов,
поездов метро и асфальтовых катков, взятие заложников  и  заложниц...  вот
вам  "Буря",  предназначенная  для  усмирения  гражданских  волнений,  ибо
гражданских волнений как раз не ожидается. И по численности  "Буря"  более
подходяща: полк полного состава, никаких солдатиков срочной службы,  здесь
старшин-сверхсрочников за чижов держат: они прапорам да лейтенантам шнурки
гладят, пряжки полируют... Он побывал на