м
лагерем. И вообще мало радости путешествовать по горному  хребту  в  такое
время года. Летом другое дело, все племя движется  вместе  со  стадами,  и
мужчина в любом месте чувствует себя как дома  после  дневных  трудов  или
охоты. Хорошо: скрипят телеги,  пахнет  дымом,  жареным  мясом,  лошадиным
потом и навозом, люди кажутся  друг  другу  ближе  на  бескрайней  зеленой
равнине под бескрайним небом, где вьются ястребы.  Когда  спустится  тьма,
хорошо сидеть у костра: пламя трещит, освещает лица  верных  друзей,  идет
беседа, серьезная либо с похвальбой; кто-то расскажет предание о  временах
героев, что вдохновляет молодежь на подвиги,  о  древних  временах,  когда
Срединная  Империя  трепетала  перед  гуннами;  а  то   зазвучит   веселая
непристойная песня под барабан и флейту,  и  мужчины  начнут  топтаться  в
неуклюжем  танце...  А  кумыс  -  чаша  за  чашей  густого  перебродившего
кобыльего молока, от которого мужчина в конце концов начинает  чувствовать
себя жеребцом и отправляется на поиски своей юрты и своих женщин... Да, не
гроза бы с молниями (Ульдин поспешил сделать знак, отгоняющий  демонов,  -
этому знаку научил его шаман во время посвящения), так лето - лучшее время
года, вот приехать бы сейчас домой да помечтать о лете...
     Но нельзя позволять никаких поблажек.  Это  нарушение  дисциплины,  а
чего стоит племя без дисциплины? Ульдин достал из-под  седла  палочку,  на
которой отмечал численность своего скота, и принялся изучать ее.
     Не так уж мало. Но и не так уж много. Он  не  глава  рода,  а  только
глава семьи - несколько молодых сыновей да  должники  со  своими  семьями,
жены, наложницы, слуги, рабы, лошади, крупный скот, овцы, собаки, повозки,
упряжь да добыча...
     Добыча. Немного ему досталось, когда гунны победили аланов к  востоку
от реки Дон, потому что был он еще молод и только начал постигать  военное
искусство. Зато добыча, взятая у готов, обогатила его. Сейчас, при хороших
пастбищах, он предпочел бы обменять серебро и шелка на  скот,  чтобы  сама
природа приумножала единственное настоящее богатство человека.
     Взгляд его обратился к западу. Он  слышал,  что  там,  далеко,  стоят
высокие горы, а за горами живут римляне, и мостят эти римляне, по  слухам,
улицы своих городов золотом. Там человек может создать для  себя  империю,
великую, как державы предков, такую, чтобы  и  тысячи  лет  спустя  народы
трепетали при звуках его имени.
     Нет, вряд ли Ульдину представится  в  жизни  такая  возможность.  Нет
причин у гуннов двигаться походом дальше, пока не  возрастут  они  числом.
Конечно, без сражений боевое ремесло забудется  и  племена  станут  легкой
добычей врагов; потому-то и будут  постоянно  вершиться  набеги  на  земли
готов и других народов, а в этих набегах появятся свои возможности.
     Остановись,  сказал  он  себе.  Почитай  предков,  слушайся  князя  и
исполняй его волю, как исполняют твою волю члены семьи,  мудро  веди  свои
дела. Кто знает, что ждет тебя в грядущем?
     И вихрь подхватил его.
     Снова настала пора Эриссе отправиться к вершинам в одиночку.
     Она сама не знала, что за сила  посылает  ее  туда.  Возможно,  шепот
Богини или, если это кощунство,  другого,  младшего  по  чину  божества  -
правда, в этих путешествиях видения ее  не  посещали.  А  возможно  просто
хочется побыть хоть недолго наедине с луной, солнцем, звездами, просторами
и воспоминаниями. В такие минуты и дом, и Дагон, и широкие поля и леса,  и
милая обуза детей представлялись  ей  рабской  конурой,  из  которой  надо
немедленно бежать. И так сильна была эта тяга, что нельзя не  признать  ее
божественной. Понятно - это жертва, которую она должна приносить  снова  и
снова,  чтобы  очиститься  для  Воссоединения,  которое  было  ей  обещано
двадцать четыре года назад.
     - Завтра на рассвете я уйду, - сказала она Дагону.
     Тот  знал,  что  возражать  бесполезно,  но  добавил  своим   обычным
спокойным голосом:
     - Возможно, как раз в это время вернется Девкалион.
     На мгновение она смешалась, подумав о  рослом  капитане,  ее  старшем
сыне. Тот бывал в море чаще, чем на острове, да и  это  время  проводил  в
основном с красавицей-женой и детьми либо с приятелями - дело понятное. Но
он так похож на своего отца...
     И еще она вспомнила, как Дагон всегда был  добр  к  мальчику,  своему
приемному сыну. Конечно, большая честь  -  воспитывать  дитя  бога.  Но  у
Дагона эта доброта шла и от души. Эрисса улыбнулась и поцеловала мужа.
     - Если вернется, налей ему целый  ритон  кипрского,  чтобы  выпил  за
меня, - сказала она.
     Зная, что ее не будет несколько дней, Дагон был особенно  пылок  этой
ночью. Другие женщины никогда не интересовали его. Хотя, наверное, были  и
такие в чужих портах во время его торговых плаваний, да и она порой в  его
отсутствие принимала мужчин, но с тех пор, как он отказался от разъездов и
занялся посредничеством, они принадлежали только друг другу. Но  нынче  ее
мысли были направлены к горе Атабирис и на четверть века назад.
     Она проснулась еще до того,  как  поднялись  рабы.  В  темноте  взяла
головню из домашнего очага и зажгла светильник,  умылась  холодной  водой,
чувствуя, как  кровь  начинает  бежать  быстрее,  оделась  по-дорожному  и
опустилась на колени  перед  домашним  алтарем.  Изображение  Богини  было
искусно выполнено самим Дагоном. В неровном свете  лампы  Госпожа  Двойной
Секиры, держащая на руках божественного сына, казалась живой, а за  спиной
ее, в стенной нише, словно бы открывалось окно в Бесконечность.
     Помолившись, Эрисса стала собираться в дорогу: надела длинную юбку  и
вязаную кофту с открытой грудью, обула крепкие  сандалии,  волосы  связала
узлом на затылке, прицепила к поясу нож и сумку с припасами. Поела хлеба с
сыром, запила чашкой вина с водой. Тихонько, стараясь не разбудить,  вошла
в комнаты к детям и поцеловала их. Два мальчика и две девочки  в  возрасте
от семнадцати  (скоро  невеста,  о,  девственная  Бритомартис,  тот  самый
возраст, когда бог избрал ее!)  до  пухлой  трехлетки.  И  лишь  в  дороге
сообразила, что не попрощалась с мужем.
     В синих  глубинах  запада  еще  горели  несколько  звезд,  но  восток
засветлел, засверкала роса, защебетали птицы. Их дом находился на  окраине
города, недалеко от гавани, так что густые заросли фиговых,  гранатовых  и
оливковых деревьев быстро скрыли из виду всякое жилье.
     Когда она выбрала место для дома,  Дагон  колебался:  "Лучше  жить  в
городе, под защитой стен. Год от года растет число пиратов,  а  здесь  нам
никто не поможет".
     Она грустно засмеялась и сказала твердо и  решительно:  "После  того,
что мы пережили, дорогой, нам ли бояться пиратов?"
     Диагон был не из робких сухопутных жителей,  что  идут  на  поводу  у
женских желаний, и ей пришлось объяснить:  "Мы  построим  надежный  дом  и
наймем надежных людей, чтобы  его  защищать.  Любое  нападение  мы  сумеем
отбить и вызовем дымовым сигналом помощь из  города.  А  для  того,  чтобы
вырастить священных быков, мне нужно много-много простора вокруг!"
     Дом остался позади, она шла по тропе вдоль луга, на  котором  паслось
ее стадо. От травы поднимался пар, одни коровы дремали, к  щедрому  вымени
других неуклюже прильнули телята. И Отец Минотавров был здесь -  он  стоял
под высоким деревом, верхушка  которого  уже  осветилась  первыми  лучами.
Эрисса остановилась на мгновение, залюбовавшись его великолепными  рогами.
Кожа у быка пятнистая, как травяной ковер в тенистом лесу, мышцы  движутся
под ней  мягко,  словно  морские  волны  в  штиль.  Господи!  Ей  до  боли
захотелось исполнить священный танец.
     Нельзя. Бог, от которого она зачала  Девкалиона,  отнял  у  не  право
служить танцем Богине, а право обучать танцу молодых  у  нее  отняло  само
время.
     Раб, пасший  свиней,  почтительно  поклонился  Эриссе.  Она  на  ходу
благословила его, хотя, строго говоря, не имела права этого  делать:  ведь
она была никакая не жрица, а просто мудрая и искушенная в медицине и магии
женщина.
     Но и мудрой женщине не  обойтись  без  божественной  помощи,  поэтому
Эрисса и решила восстановить здесь, на Малате,  некоторые  обряды  древних
культов: ведь она сама в девичестве  танцевала  с  быками  для  Госпожи  и
оставалась ей верна даже после того, как ее избрал бог - да, для людей она
была чем-то большим, чем знахарка.
     Дагон, например, особенно в  первые  годы,  крепко  побаивался  ее  и
считал источником своих торговых  удач.  Эрисса  улыбнулась,  вспомнив  об
этом.
     Она уходила все дальше и дальше в глубь острова. И вскоре оказалась в
древнем сосновом бору.  Здесь,  на  высоте,  под  душистыми  кронами,  уже
начинала чувствоваться осенняя прохлада.  В  полдень  Эрисса  отдохнула  и
подкрепилась возле быстрого ручья. Ручей впадал в пруд, и Эрисса могла  бы
там поймать пару рыбешек и съесть их сырыми, если бы правила алтаря Богини
не запрещали ей вредить живому.
     Когда стало уже смеркаться, она достигла  цели  -  пещеры  на  склоне
самой   высокой   горы   Малата.   Неподалеку   отсюда   в   хижине   жила
сивилла-прорицательница. В качестве подношения Эрисса отдала  ей  подвеску
из северного янтаря, в котором застыл навеки жук. Это был  весьма  дорогой
подарок, поэтому сивилла не только помолилась за Эриссу перед всеми  тремя
богинями,   чьи   изображения   стояли   возле   входа    в    пещеру    -
Бритомартис-девственницей, Реей-матерью и Диктинной Помнящей и Провидящей,
- но и провела ее за завесу, к источнику и его Тайне.
     В хижине было вдоволь припасов, доставляемых местными жителями. После
ужина сивилла собиралась посплетничать с гостьей,  но  Эрисса  была  не  в
настроении. Спать легли рано.
     Эрисса снова поднялась засветло и с  рассветом  была  уже  на  горном
склоне.
     Здесь,  в  торжественной  тишине  и  одиночестве,  она  могла   вволю
поплакать.
     Под ногами круто падали вниз скалы и утесы, темневшие на фоне зеленых
сосен, за которыми пестрели поля и сады. Над головой в чистом  небе  парил
одинокий орел, и крылья его отливали золотом в лучах Астериона  -  Солнца.
Прохладный воздух пропитан  запахами  шалфея  и  чабреца,  легкий  ветерок
шевелит волосы. Вокруг острова расстилается море - то синее, то зеленое, а
вдали и вовсе  пурпурное,  покрытое  клочьями  тумана.  На  северо-западе,
словно белогрудые корабли, возвышаются другие острова и побережье Северной
Азии, где видят еще ночные сны, на юге виднеется гора Ида, где был  рожден
Астерион - на Кефте, любимом и навеки потерянном.
     От Кариа-ти-йех нет и следа, и никогда не будет.
     - Бог Дункан, - молила Эрисса и простирала руки к небу,  -  когда  ты
вновь призовешь меня к себе.
     И вихрь подхватил ее.
     Они стояли  на  тверди,  опаленной  солнцем,  скалистой,  рассеченной
ущельями,  поросшей  редким  кустарником.  Южный  горизонт  расплывался  в
дрожащем нагретом воздухе. На севере пустыня граничила с водами,  сиявшими
подобно расплавленному  металлу  в  безжалостном  свете.  В  небе  кружили
стервятники.
     Люди увидели друг друга и эту землю. И закричали.



                                    3

     В тот момент, когда Рейда подхватило и понесло, все в нем  вопило  от
ужаса: "Нет! Я хочу жить!". Он боролся с пустотой,  забившей  глаза,  уши,
легкие. Но пустота была повсюду и нанесла удар. Все  вокруг  вспыхнуло.  Я
сплю. У меня бред. Я умер и попал в ад.
     Гудел сухой и жаркий ветер, песчинки жалили кожу.
     Чьи-то голоса заглушили его собственный и помогли прийти в  себя.  Их
трое! Желтоволосый мужик  в  островерхом  шлеме  и  кольчуге,  низкорослый
всадник в кожаных латах  и  меховой  шапке  на  испуганном  коне,  высокая
стройная женщина в белой одежде до колен. И Дункан Рейд. Все они стояли  и
дрожали, отделенные друг от друга 20-30 футами. Такое же  расстояние  было
до неподвижного предмета.
     Это был цилиндр,  заканчивающийся  конусом,  длиной  ярдов  десять  и
диаметром в четыре в самой широкой части. Он сиял как  медь  и  был  лишен
каких-либо выступающих частей. Впрочем, о форме  в  точности  судить  было
трудно, так как предмет был окутан радужным сиянием.
     Всадник успокоил лошадь, и сразу же  сорвал  с  плеча  лук,  выхватил
стрелу из колчана и приготовился к  бою.  Светловолосый  воин  отпрянул  и
взмахнул топором. Женщина вооружилась ножом из красноватого металла.  Рейд
пытался пробудиться от этого кошмара. Краешком сознания  он  заметил,  что
мышцы его ног напряжены, готовые к бегству.
     Но тут отчаянно мечущийся взгляд женщины упал  на  него.  Она  издала
крик - о нет, не ужаса, а скорее... Бросила нож и кинулась к нему.
     - Эй!  -  услышал  Рейд  собственный  хриплый  голос.  -  Я...  Я  не
понимаю... Кто вы? Где мы?
     Она подбежала, обняла его, прижалась к губам. Он отшатнулся и чуть не
упал. Она, всхлипывая,  бормотала  что-то  непонятное,  он  мог  различить
только собственное имя, что было уже полным безумием.  Поняв,  что  он  не
хочет отвечать на объятие и поцелуй, она опустилась к его ногам.  Узел  на
затылке развязался, и волосы скрыли ее лицо.
     Рейд обернулся к двум другим. Они  смотрели  на  него.  Должно  быть,
сцена между ним и женщиной несколько успокоила их -  это  не  походило  на
смертельную ловушку. Бородатый опустил топор, всадник ослабил тетиву.
     Тишина, прерываемая всхлипываниями и шумом ветра.
     Рейд трижды глубоко вздохнул. Сердце его все  еще  продолжало  бешено
стучать,  но  мало-помалу  успокаивалось.  Он  перестал  дрожать  и  начал
соображать. А это уже свобода.
     Все его чувства в этом неведомом мире сверхъестественно  обострились.
Остывающий мозг начал систематизировать данные. Сухо и жарко; солнце стоит
высоко на раскаленном  безоблачном  небосводе;  на  растрескавшейся  земле
растут лишь редкие  кусты  да  кочки  желтой  травы;  ветер  гонит  песок;
неподалеку море или большое озеро. И все это совершенно ему незнакомо.
     В том числе и женщина у ног. Он видел, что  одежда  ее  домотканая  и
выкрашена растительной краской по краю, сандалии  кожаные.  Она  обхватила
руками его туфли. Руки и ноги у нее были крупные,  но  совершенной  формы,
ногти коротко острижены и без следа маникюра. На  левом  запястье  широкий
браслет из серебра с бирюзой, но не такой, какие делают индейцы навахо.
     Никогда в жизни не видел он такого четкого и подробного  сна.  А  сон
продолжался. Ни один предмет в этом сне не превращался на глазах в другой,
события не ускорялись, а протекали секунда за секундой,  одно  за  другим,
логично.
     Значит - реальное время?
     Можно ли во сне сообразить, что ты в реальном времени?
     Будь что будет, и Рейд решил, что  ничего  не  потеряет,  если  будет
поступать так же разумно и логично. Он поднял руки вверх, раскрыл ладони и
заставил себя улыбнуться двоим мужчинам.
     Воин в латах не повторил его жеста, но поглядел уже не так  грозно  и
подошел поближе. Топор он держал наискось перед  собой,  широко  расставив
руки в перчатках. Остановившись в нескольких шагах  от  Рейда,  он  слегка
согнул ноги в коленях. Архитектор подумал: это не  актер.  Он  знает,  как
пользоваться этой штукой. Иначе принял бы позу  дровосека.  И  оружие  его
бывало в деле - щербина на кромке, царапина на лезвии.
     Где же я раньше видел такие боевые топоры?
     Холодок  пробежал  по  спине:  именно  такими  топорами  пользовались
английские воины в битве при Гастингсе.
     Человек произнес несколько слов - должно быть, спрашивал. Язык его не
походил на речь женщины, было в нем что-то знакомое - то  ли  слышанное  в
зарубежных фильмах, то ли во время службы в Европе. Человек  резко  дернул
головой в сторону медного предмета.
     Во рту у Рейда пересохло, он смог лишь произнести:
     - Простите... Я... Я сам здесь чужой. Вы говорите по-английски? Парле
ву франсе? Абла юстед эспаньоль? Шпрехен зи дойч?
     По нескольку фраз на этих языках он знал. Никакого ответа.
     Однако человек, по-видимому, понял, что Рейд сам такой же, как и  он.
Хлопнул себя по широкой груди и произнес:
     - Олег Владимирович Новгородни [автор полагает, что  здесь  и  еще  в
нескольких местах Олег говорит по-древнерусски; смысл, во  всяком  случае,
вполне понятен].
     После нескольких повторений Рейд ухватил смысл. Он был потрясен.
     - Р-р-русский? - запинаясь, выговорил он по-русски.
     - Олег кивнул.
     - Да, я есть Новгородни. Подвластни князя Ярослава.
     Рейд удивленно покачал головой.
     - Советский? - продолжал он.
     Олег попытался ответить, но не смог.
     Тогда Рейд наклонился (женщина, сидевшая на песке, напряженно следила
за ним) и начертил пальцем "СССР", потом бросил  на  Олега  вопросительный
взгляд. Уж на столько-то он должен знать кириллицу, тем более, что  Советы
утверждают, что у них стопроцентная грамотность. Но Олег пожал  плечами  и
чисто по-русски широко развел руки.
     Американец выпрямился. Они глядели друг на  друга.  И  только  сейчас
Рейд заметил, как необычно одет Олег. Его  конический  остроконечный  шлем
был надет на стеганый подшлемник, шея и  плечи  были  защищены  свисавшими
мелкими кольцами. Кольчуга без рукавов  была  сплетена  из  более  крупных
колец и спускалась  почти  до  колен.  Под  кольчугой  виднелась  стеганая
прокладка, под ней - белая льняная рубаха. При такой-то  жаре!  Немудрено,
что железо лоснилось от пота, стекавшего  с  воина  ручьями.  На  поясе  с
медной пряжкой висли кинжал и кожаный  кошель.  Штаны  из  грубой  льняной
материи были заправлены в пестрые красно-зеленые сапоги. Перчатки тоже  из
кожи, украшенной полосками меди.
     Воину было на вид около тридцати, рост равнялся примерно пяти футам и
семи-восьми  дюймам,  плечи  необыкновенно  широкие.  Небольшое  брюшко  и
полнота лица не уменьшали впечатления огромной медвежьей силы. Голова была
круглой,  лицо  тоже,  курносый  нос,  усы,  золотистая  борода  аккуратно
подрезана. Лицо сильно загорелое, брови желтые и  густые,  небесно-голубые
глаза.
     - Вы... похоже... порядочный парень, - сказал Рейд,  вполне  понимая,
что это звучит глупо.
     Олег указал на него и, очевидно, спросил  имя.  Всего  полчаса  назад
посреди океана Рейд разговаривал с механиком Стоктоном - боже  милостивый!
Воспоминание об этом обрушилось на него  как  удар.  Он  содрогнулся.  Все
вокруг поплыло.
     - Дункан, - пробормотал он наконец.
     - Дункан! - женщина вскочила и снова обняла его. Он опирался на  нее,
пока не прошло головокружение.
     - Дункан, - повторяла она то ли смеясь,  то  ли  плача.  -  Ка  анкаш
Дункан...
     Тень упала на них. Олег принял боевую позу. К ним подъезжал  всадник.
Лук его был наготове, выражение лица зловещее.
     Рейд сумел овладеть собой.
     - Полегче, друг, - сказал он, надеясь единственно на  дружеский  тон,
улыбку и протянутые в знак мира ладони. - Мы ничего  не  замышляем  против
тебя.
     Он указал на себя и назвал имя, указал на Олега  и  назвал  его  имя.
Прежде чем спросить у  женщины  (а  только  сейчас  он  заметил,  как  она
прекрасна), она опередила его и бросила как вызов:
     - Эрисса!
     Всадник все это обдумал.
     Ни он сам, ни его лошадь к себе не располагали. Конь вроде  мустанга,
но нет - у него черная голоса, скорее похоже  на  тарпана  из  Центральной
Азии. Неопределенного цвета, лохматый, в хвост и  гриву  вплетены  голубые
ленты. Жеребец, несомненно, резвый, но не парадный, неподкованный,  упряжь
примитивная, седло с высокими луками, короткие стремена. С  седла  свисали
снаряженный колчан, аркан, грязный мешок и кожаная фляга.
     Всадник был обут в неуклюжие кожаные башмаки с войлочными  подошвами.
Грубые дерюжные штаны были подвязаны на щиколотках -  невероятно  грязные,
от войлочной юбки за десять футов нестерпимо воняло, кожаная  рубаха  была
перепоясана ремнем, на голове меховая шапка.
     Был он крепкий, но низкорослый  -  примерно  пят