мая,  что ж он видит,  Умнов привычно отыскал положение Москвы, отметил,
что и там зеленое с красным слилось, зеленого, правда, побольше...
  - Что это?
  - Держава!  -  голос Василь Денисыча звенел,  как в  парадном марше.  -
Красное - это мы! Зеленое - это то, что нам жить мешает. Нам! Нам! Нам! И не
измерить пока - нет прибора! - какого цвета больше...
  - Значит я - десятимиллионный... - задумчиво сказал Умнов. - Интересно:
а  предыдущие девять  миллионов девятьсот девяносто девять  тысяч  девятьсот
девяносто девять посетителей Краснокитежска как от вас убыли?.. Врагами? Или
союзниками?.. Молчите?.. Верно, вы не скажете: секретные данные. Народ их не
поймет,  народ до них не дорос.  Старая музыка... Только со мной у вас номер
не вышел,  Василь Денисыч. Я дорос. Я не с вами. Я слишком долго боялся вас,
чтобы остаться в  ваших рядах.  Зависть сильнее страха,  тем  более что  она
по-прежнему жива,  а  страха нет.  И уж не обессудьте -  уеду и не промолчу.
Теперь не промолчу.
  Василь Денисыч потянул за шнурок,  занавески закрылись,  спрятав с глаз
долой фантастическую карту.
  - Подумайте, Андрей Николаевич, - с угрожающей ласковостью сказал он. -
Подумайте, что завтра будет. Вспомните о стене.
  - Я  о  ней помню.  Но и вы запомните:  кто научился говорить,  вряд ли
станет молчать.  А  кто видит,  вряд ли  примет мираж за реальность,  зрение
другое... - пошел к дверям, не прощаясь. Уже у выхода обернулся, бросил: - А
с  цветом вы  напутали,  Василь Денисыч.  Красные -  это  мы,  -  и  вышел в
приемную.

  Там уже толпились нервные заседатели,  гомонили,  на  часы поглядывали:
что-то затянулся перекур. И с чего такой почет заезжему писаке?..
  Лариса к Умнову бросилась:
  - Ну что?
  - А что?  -  со злостью спросил Умнов.  -  Интересуешься: кто кого? Жив
твой Василь Денисыч, здравствует. Но и я, как видишь, целехонек. Главные бои
впереди.
  - Какие бои,  Андрюша?  -  от волнения она даже забыла, что на людях на
"вы" с Умновым общается. - Вы чего-то не поделили, да?
  - Не поделили,  - согласился Умнов. - Территории. Иди заседай, подруга,
командный пункт свободен. Я ушел.
  - Куда?
  - Пока в гостиницу.
  - А к нам,  товарищ Умнов?  Как же к нам? Вам ведь поручили... - влез в
разговор истомившийся в ожидании театральный босс...
  - Ах,  да... - Умнов остановился. - Не пойду я к вам. Заслуженных ваших
я  уже  видел,   хреново  заслуженные  играют,  неубедительно.  Не  верю.  А
незаслуженных и  видеть  не  хочу.  Худсовет  вам  новый  нужен?  Выбирайте,
позволено.  Голодовка грядет?  Оч-чень актуально,  порадуйте Василь Денисыча
неформальным подходом к перестройке театрального процесса. Режиссер хамит? А
вы его переизберите.  Вон дантистка ваша,  гражданка Рванцова,  -  ха-арошим
кандидатом будет.  И  еще  человек пятьдесят...  Демократии захотели?  Жрите
тоннами,  -  он со вкусом,  смакуя,  повторил слова Отца города. - Только не
обожритесь.    Она   у    вас   в   Краснокитежске   синтетическая.    Плохо
переваривается...  -  дошел до выхода,  не сдержался -  сказал, обращаясь ко
всем  присутствующим:  -  А  идите-ка  вы,  неформашки такие-то,  туда-то  и
туда-то! - повторил адрес, который ненавязчиво сообщил ему толстый камазовец
на  заводе двойных колясок.  А  уж  эпитет к  неформашкам от  себя  добавил.
Правда, тоже известный.
  Распахнул дверь, а перед ним, преграждая путь, огромный кожаный Попков.
Стоял, прислонившись к дверному косяку, крутил на пальце ключи от "Волги".
  - Подвезти? - спросил нагло.
  Первый раз лично Умнову слово молвил. И звучала в том слове неприкрытая
ирония: мол, куда ж ты намылился, цуцик? От нас так просто не уходят...
  - Пропусти его,  Попков,  -  услышал Умнов голос Василь Денисыча.  Тот,
оказывается,  вышел из  своего кабинета,  зорким оком видел красивую сценку,
экспромтом разыгравшуюся в приемной. - Пропусти, пропусти. Андрей Николаевич
пешочком хочет. Пусть прогуляется, ему недалеко...

  Ни  о  чем думать не хотелось.  Умнов чувствовал себя усталым донельзя,
как будто разгрузил вагон угля или щебня -  как в юности, когда подрабатывал
ночами  на  доброй к  студентам станции Москва-Товарная.  Хотелось спать  и,
пожалуй,  перекусить не мешало.  Завернул в булочную,  в "стоячку", взял два
стакана тепловатого жидкого кофе  и  четыре  булочки,  для  смеха  названные
калорийными.  Механически смолотил все  это,  стоя  у  мраморного одноногого
столика,  и глядел в окно - на гранитного вождя, по-прежнему указывающего на
плакатную цель, сочиненную многомудрыми Отцами Краснокитежска.
  А ведь и верно придумали: их цель - перестройка. Другой нет. Сейчас они
все перестраиваются,  перекрашиваются, новых лозунгов понаписали, новых слов
полон рот.  Неформашки!  Все они в этом городе неформашки.  Хорошее, кстати,
слово. Точное...
  За Ленина только обидно. Как же устал он десятилетиями тянуть гранитную
руку ко всякого рода мертвым плакатным целям...
  Допил кофе,  пересек площадь,  вошел в  "Китеж".  Там  было прохладно и
пустынно,  лишь вялая от  безделья дежурная охраняла намертво привинченную к
дверям табличку:  "Мест нет".  Взял у нее ключ,  поднялся к себе,  разделся,
подумал:  принять душ или не  стоит?  Стоило,  конечно,  стоило постоять под
холодным  дождичком,   смыть  с   себя   за   день  услышанное,   увиденное,
переваренное.  Да  разве все  это водой смоешь?..  Забрался в  пухлую перину
"Людовика",  накрылся с головой простыней и заснул, как вырубился. Времени у
него до одиннадцати,  до назначенного на свалке часа, было - прорва. Да и то
верно - стоило выспаться: кто ведал, что ночью произойдет.

  А  проснулся неожиданно,  будто кто-то толкнул его,  вырвал из пустоты.
Сел  в  кровати,  глянул  на  наручные электронные с  подсветкой:  без  трех
одиннадцать.  Пора  вставать.  Неизвестно,  как  клиенты со  свалки  к  нему
проберутся, но сам он условие вроде бы выполнил: от слежки оторвался... Хотя
кто знает:  не гуляет ли по коридорам "Китежа" бдительный Попков с кистенем,
с радиопередатчиком, с автоматом Калашникова и ключами от "Волги"?..
  В полной темноте - шторы задернуты - нашарил рукой выключатель ночника,
щелкнул им и...  малость оторопел:  у  изножья кровати на белом пуфике сидел
давешний знакомец в  свитере  и  грязно-белых  штанах,  поглаживал бороду  и
молча, с интересом наблюдал за не совсем проснувшимся Умновым.
  Впрочем, теперь уж Умнов совсем проснулся.
  - Откуда вы взялись? - глуповато спросил он.
  - С улицы, - серьезно ответил знакомец.
  - А ко мне как?
  - Через дверь. Вы ее не заперли, коллега.
  - Коллега?
  - Удивлены? А между тем - так.
  - Из "Правды Краснокитежска"?
  - В  прошлом.  Выпер меня Качуринер.  С  благословения Василь Денисыча.
Нравом не подошел.
  - Строптив? - усмехнулся Умнов.
  Он обрел способность к  иронии,  а  значит,  к здравой оценке ситуации.
Встал, начал одеваться.
  - Не способен к гладкописи,  - тоже усмехнулся бородач. - И еще слишком
доверчив.  С  ходу поверил в светлые замыслы Отцов города,  оказался ретив в
аргументации и формулировках.
  - Ладно, кончайте ерничать, - сказал Умнов, надевая куртку. - И так все
понятно... Я готов. Мы куда-нибудь идем?
  - Пошли...  -  бородач встал.  - Свет потушите. И дверь заприте. Хотя у
них, конечно, вторые ключи есть, но все же...
  - Могут искать?
  - Могут.  Но,  думаю, не станут. Они чересчур уверены в себе... - опять
усмехнулся, добавил: - И в вас.
  - Во мне - не очень.
  - Повод?
  - С Василь Денисычем по душам потолковали.
  - А-а, это... Наслышан.
  - От кого?
  - Слухами земля полнится... Пустое. Думаете, он вам поверил?
  - Почему нет? - Умнова задел пренебрежительный тон бородача.
  - А потому нет, что он верит в стереотипы. А стереотип прост: вы сейчас
хорохоритесь,  обличаете всех и вся,  а стоит только прикрикнуть,  и... - не
договорил. Шел по коридору, не таясь, не опасаясь, что кто-то увидит.
  Умнову  стало  обидно.   Что  ж  он,   зря  в  начальственном  кабинете
исповедовался, слова искал - поточнее, побольнее?
  А борода - как подслушал:
  - Все не зря. Вы сами себе верите?
  Непростой  вопрос  задал.  Умнов  поспешал  за  бородачом,  думал,  как
ответить. Хотелось - честно.
  Ответил все-таки:
  - Верю.
  - Это - главное...
  Они прошли по привычно пустому вестибюлю. Входные двери были закрыты на
деревянный засов.  Бородач снял  его,  прислонил к  стеклу:  оно  отозвалось
легким звоном, особенно гулким в мертвой краснокитежской тишине.
  - Осторожно, - бросил Умнов.
  - Они нас не слышат, - ответил бородач.
  И  верно:  дежурная за  гостиничной стойкой даже  головы не  повернула,
смотрела  телевизор,  где  кто-то  вполголоса сообщал  вечерние  новости,  а
швейцар - тот просто спал, свесив голову на грудь.
  - Почему не слышат?
  - Не хотят, - ничего больше бородач не объяснил, вышел на улицу, указал
в темный лаз между темными зданиями. - Нам туда.
  Он  вел  Умнова  какими-то  проходными  дворами,   где  жизнь,  похоже,
прекратилась вместе  с  наступившими сумерками,  где  вольготно ощущали себя
только невидные во мраке краснокитежские коты: мяукали, выли, нагло прыскали
из-под  ног.  Бородач шел,  уверенно ориентируясь в  полной  темноте -  Отцы
города явно боролись за  экономию электроэнергии,  -  и  вольное воображение
Умнова легко сочинило себе осадное положение,  окна, наглухо замаскированные
плотными  одеялами,  противотанковые надолбы  на  черных  улицах,  тревожное
ожидание атак и  налетов.  Впрочем,  он  был недалек от  истины,  не любящий
фантастики Умнов: город и впрямь находился на осадном положении...
  Минут через десять гонки по  дворам они  вышли к  каким-то  одноэтажным
длинным зданиям,  напоминающим железнодорожные склады. Бородач подвел Умнова
к железной двери в торце одного из них, трижды негромко постучал.
  - Кто? - глухо спросили из-за двери.
  - Открывай, Ухов, - сказал бородач.
  - Ты, что ли, Илья? Этот с тобой?
  - Я. Со мной.
  Может,  зря  с  ним  увязался,  панически подумал Умнов.  Оборвал себя:
перестань трястись! Хуже, чем было, не будет. Разве что пытать станут...
  Дверь,  гнусно скрипя, распахнулась. Они вошли в темный тамбур, бородач
Илья тронул Умнова за руку.
  - Осторожно: здесь ступенька...
  Умнов широко шагнул,  потерял равновесие. Таинственный конспиратор Ухов
поддержал его сзади,  да так рук и не отпустил,  вел Умнова, как раненого. А
что?  Осадный город,  всяко бывает.  И ввел его в невероятных размеров зал -
нет,  не зал все-таки:  склад,  явно склад,  только пустой и  гулкий,  слабо
освещенный голыми лампочками,  висящими на  длинных пластиковых проводах.  И
весь  этот  зал-склад  дотесна  был  заполнен людьми.  Люди  стояли,  плотно
прижавшись друг  к  другу,  будто  страшились потерять контакт,  стояли,  не
шевелясь, молча, напряженно, и Умнов, быстро привыкая к пещерному полумраку,
восторженно ужаснулся:  как же  много их было!  Он различал только тех,  кто
стоял впереди,  а остальные пропадали,  терялись вдали - именно вдали. Здесь
были  Ларисины  неформашки -  панки,  культуристы,  металлисты.  Здесь  были
рокеры,  держащие мотоциклетные шлемы,  как гусарские кивера,  - на согнутых
руках.  Здесь  были  юные  роллеры,  перекинувшие через  плечи побитые ездой
ботиночки на  роликах.  Но  здесь были  и  незнакомые Умнову персонажи:  вон
какие-то солидные старики с  орденскими планками на широких лацканах широких
пиджаков  вон какие-то парни в джинсах и свитерах, по виду - то ли инженеры,
то  ли рабочие   вон какие-то женщины,  немолодые уже,  тесной группкой -  в
неброских  платьях,  простоволосые,  а  кое-кто  в  косынках,  завязанных на
затылке в  стиле  тридцатых годов.  Стояли военные,  явно  -  офицеры:  чуть
отсвечивали погоны, поблескивали золотом. Стоял пожилой капитан милиции - не
тот,  что встречал Умнова,  другой,  хотя и возрастом схожий. А вот уж точно
рабочие - в замасленных комбинезонах, похоже - только-только со смены...
  Это те,  кого Умнов разглядел. А можно было попристальнее всмотреться в
толпу,  пройти  сквозь нее  -  протечь,  ловя  напряженные взгляды на  него,
Умнова:  кто ты,  пришелец?  Зачем ты здесь?  С кем ты?.. Но Умнов подавил в
себе это  внезапное желание,  потому что  нутром ощутил опасность.  Нет,  не
опасность даже  -  тревогу скорее.  Почему?..  В  первом ряду  между суровым
культуристом в клетчатых штанах и юным синеволосым панком увидел...  Ларису.
Иную,  чем днем:  в джинсиках, в маечке какой-то несерьезной, волосы хвостом
забраны.  "Но комсомольская богиня?  Ах,  это, братцы, о другом..." Она тоже
молчала,  как  все,  смотрела на  Умнова без  улыбки,  словно ждала от  него
чего-то...
  Он резко, вырываясь из рук Ухова, шагнул к ней.
  - Ты зачем здесь?..
  Она ответила суховато - без обычной своей улыбки:
  - А где же мне быть, Андрюша? - вопросом на вопрос.
  - Но ты же... - не договорил.
  А она поняла.
  - Не я одна.
  - Все где-то работают или учатся,  -  непрошено вмешался Илья. - Один я
на вольных хлебах...
  Умнов понял,  что бессвязные вопросы смутной картинки не прояснят. Если
искать ее смысл,  то с  самого начала.  А тогда и комсомольской богине в той
картинке место найдется.
  - Кто вы? - спросил он Илью.
  - Мы?.. Хотите официально?.. Неформальное объединение людей, которых...
как бы это помягче?.. не устраивает положение дел в Краснокитежске.
  Хотел  пообщаться  с  диссидентами,  вспомнил  свое  мимолетное желание
Умнов.  Вот они.  Общайся.  Только верен ли термин?  Уж если и называть кого
диссидентами,  то  скорее  Василь  Денисыча иже  с  ним.  А  эти?  Очередные
неформашки? Официальные протестанты? Подполье в осадном городе?..
  - Значит,  не  устраивает,  -  сказал Умнов,  сам мимоходом подивившись
невольному сарказму,  прозвучавшему в голосе. - И как же вы хотите поправить
сие положение? Листовки? Устная агитация? Теракты? Вооруженное восстание?
  - Так разговор не  получится,  -  мягко улыбнулся Илья.  -  Или вы  нас
принимаете всерьез, или - до свидания.
  Красиво  было  бы  заявить:  до  свидания.  Или  еще  лучше:  прощайте.
Повернуться и  столь же  красиво удалиться в  ночь.  Но  куда  удалиться?  В
славный постоялый двор "Китеж"?  В душные объятия добрейшего новатора Василь
Денисыча?.. Нет уж, дудки!
  - Ну,  допустим,  всерьез.  Тогда  всерьез и  отвечайте.  Без  "как  бы
помягче".
  - Как мы хотим поправить положение?.. Очень просто. Делом.
  - А поподробней - никак? - все ж не сдержался, ернически спросил.
  Илья не заметил - или не захотел заметить? - умновского ерничества.
  - Подробней некуда:  обыкновенным делом.  Каждый -  своим...  Я  сейчас
вроде бы  прописные истины скажу,  но  вы не обижайтесь,  ладно?  Они хоть и
прописные,  но все ж -  истины...  Так вот:  рабочий - у станка, инженер - у
кульмана,  шофер -  за рулем,  школьник - за партой... Ну, и так далее, сами
продолжайте.
  - Это что, новая форма борьбы с неформашками?
  - Неформашки... Хороший термин. Слышал его от Ларисы... Нет, в принципе
не  новая.  О  ней  и  классики  писали...  Только  прочно  забытая.  И  для
неформашек, как вы говорите, смертельная.
  - Интересно: почему? - Умнов и впрямь заинтересовался.

  Смех смехом,  а он действительно думал о том, что ему поведают о тайных
организациях боевиков, о тайных складах бомб и гранат, о тайных типографиях.
Но  тайная  организация хорошо  работающих -  это,  знаете  ли,  странновато
слышать.

  - Потому что дело никогда их  не занимало.  На кой оно им?  Куда важнее
слово!  Слово  о  деле.  Победные рапорты.  Громкие отчетные доклады.  Дутые
цифры.  Пышные лозунги.  Да мало ли...  А просто работать -  это, видите ли,
неинтересно.  Это,  видите ли,  сложно и хлопотно.  За это,  видите ли, и по
шапке схлопотать можно.  По ондатровой...  А  за веселый отчет,  за мажорный
доклад -  тут тебе и  должность,  тут тебе и  орденок к  юбилею,  тут тебе и
лампас на портки. Сами, что ли, не знаете?..
  Знаю, горько подумал Умнов. Еще как знаю! Куда проще приписать к плану,
чем  выполнить его.  Куда  легче сбацать тяп-ляп  и  звонко отчитаться,  чем
сделать на совесть и,  может быть,  не успеть к сроку,  опущенному "с горы".
Куда приятнее выкричать орден,  чем его заслужить... Слово надежнее дела. За
слово не  бьют,  кресло из-под задницы не  вышибают -  в  крайнем случае на,
другое пересаживают.  Бьют за дело. Даже - бывало! - за отлично исполненное.
Да чаще всего за отлично исполненное и бьют:  не высовывайся,  гад, не портя
общую красивую картину незапланированным качеством!  Или количеством... Но с
другой стороны...
  - Но с другой стороны,  - сказал Умнов, - как может хорошая работа всех
стать смертельной для одного?
  - Василь Денисыча в виду имеете? Если бы он один был!.. Их легион! И не
только в начальственных креслах,  но и у станков,  у кульманов, за рулем, за
партой.  Что я  перечислял?  Везде...  Отвыкли у нас по-настоящему работать.
Отучили. Охоту отбили.
  - Ну,  хорошо,  ладно.  Сколько вас здесь -  понимающих?  Сто? Пятьсот?
Тысяча?..  Ну, будете вы работать на совесть, а у остальных, у неформашек от
станка с кульманом,  от этого своя совесть проснется? Слабо верится, товарищ
Илья.
  - Сначала нас было сто.  Потом пятьсот.  Потом тысяча.  Потом...  -  он
глянул в толпу, край которой пропадал в полумгле, и, казалось, не было конца
у этого зала-склада. Как там у фантастов: переход в четвертое измерение... -
Не станет остальных, Андрей Николаевич. Вымрут. Как мамонты.
  А ведь он мои слова повторил,  подумал Умнов. Те, что я Василь Денисычу
бросил. Выходит, и я так считаю?..
  - Ладно,  -  почти сдался Умнов,  -  пусть.  Все  работают на  совесть,
Неформашки от  стыда перековались,  а  те,  кто не захотел,  ушел,  отощал с
голодухи,  вымер,  как мамонты.  А Отцы города опять -  на коне. Их парадные
отчеты стали -  ах!  -  реальными.  Их доклады - ой! - деловыми. Их ордена -
заслуженными. Так?
  - Кто ж о деле кричит?  -  усмехнулся Илья. - Дело - оно молчаливо. Оно
слов боится.  А Отцы города только и умеют, что слова рожать. Кому они нужны
будут -  мертворожденные?  -  вдруг застеснялся,  добавил:  - Вы извините за
пафос, но уж тема больно... - Умолк.
  Странная штука:  Илья  метил  в  Василь Денисыча,  а  ненароком попал в
Умнова.
  - Моя работа -  одни слова,  - с горечью сказал Умнов. - Выходит, и мне
на  свалку?..  Зачем я  вам понадобился?  Экономики не  знаю,  в  политике -
профан.  И  на  кой  хрен мои нравственные статейки,  если все кругом станут
высоконравственными,   порядочными,   морально  чистоплотными?..   Куда  мне
деваться? На завод двойных колясок? Разнорабочим?..
  - Видимо,  вы не понимаете.  Или притворяетесь, Андрей Николаевич. Идет
война. Если хотите, не на жизнь, а на смерть. Мы и они. Пусть нас больше, но
они позиций сдавать не собираются.  Вы наш город видели. Красиво? Все кругом
перестроились -  загляденье!..  Нет,  милый  Андрей Николаевич,  война будет
долгой. Очень долгой. Нынешнее поколение советских людей коммунизма, пардон,
не дождалось.  Не обломилось обещанное.  И следующие не скоро дождутся, пока
война.  А на войне без комиссара плохо,  если она -  за идею. У нас отличная
идея,  Андрей Николаевич, и нам нужны отличные комиссары. Вы. Может быть, я.
Если сумею, если талантишка хватит... Нравственность - штука абстрактная, ее
не пощупать, не взвесить. А без нее любая идея - мертва... - Илья замолчал.
  И Умнов молчал, переваривал услышанное.
  И  молчали люди,  пришедшие посмотреть на  Умнова.  Только  посмотреть?
Тысяча, две тысячи, три - сколько их здесь? - ради одного Умнова?.. Выходит,
что так,  понял Умнов.  Потому что в войне дорог каждый союзник. Тем более -
комиссар.
  Кстати, и Василь Денисыч от него союзничества требовал...
  - Что  же  мне делать?  -  тоскливо спросил Умнов.  -  Сдаться властям?
Перебраться в Краснокитежск? Подсидеть Качуринера?
  - Помилуйте,  Андрей Николаевич,  вы  же  сами себе противоречите.  Кто
утверждал:   нет  никакого  Краснокитежска?  На  карте  не