Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
вашего дома или, наконец, к
предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а
никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в
губернии! - говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную
наклонность выражаться несколько свысока.
- Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! - возражала
старушка. - Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он
очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он
его иногда по неделе, по две в частном доме держал.
Абреев опять пожал плечами.
- То было, сударыня, одно время, а теперь другое! - произнес он.
- Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что,
как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих
кричит, что бога нет!
- И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.
- Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а
тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.
- Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его
на более прямой путь.
- Послушает ли уж он священника, - возразила с горькою усмешкою
старушка, - коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же
может сделать с ним священник?
Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое
время и старушка, заметно недовольная им.
- Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая.
- Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, - отвечал ей
Абреев, вежливо раскланиваясь.
Старушка ушла.
Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.
- Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, -
сказал он.
- Нет, Сергей Григорьич, - возразил Вихров, - я просто приехал
повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.
- А, это еще любезнее с вашей стороны, - подхватил Абреев, крепко и
дружески пожимая его руку.
В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно,
умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.
- Сергей Григорьич, - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас
тут осталось предписание министра?
- Нет, - отвечал Абреев.
- Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, - продолжал молодой
человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако
бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел.
Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои
отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.
- Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он.
- Да, - отвечал тот, - когда меня назначили сюда, я не хотел брать
какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека
молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду
освобождения крестьян.
- А уж есть об этом мысль?
- Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!
- То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, - проговорил
Вихров.
- Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев.
На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:
- Преосвященнейший владыко приехал!
- Проси в гостиную! - проговорил торопливо Абреев. - Pardon! -
обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: - Надеюсь, что вы
сегодня приедете ко мне обедать?
- Очень рад! - отвечал Вихров.
Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах
духов чувствительно раздался за ним.
Вихров уехал в свой номер.
Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной;
черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко
поумнела; она разговаривала с Вихровым.
- Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком.
- Нет, из деревни, - отвечал Вихров.
- Что же, вы в деревне и живете?
- Да, жил.
- А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка.
- Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, - отвечал Вихров,
решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем
он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который
происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.
- Тут-с дело не в справедливости, - толковал с важностью молодой
человек, - а в принципе.
Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.
- Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят
противное? - произнес он.
- Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип
есть представитель вечной и высшей справедливости, - возражал ему правитель
канцелярии.
Абреев все-таки, как видно, недоумевал.
- Поставьте вопрос так-с! - продолжал правитель канцелярии и затем
начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог,
тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.
Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил
Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший
совестный судья, а ныне председатель палаты.
Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.
- Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою.
- Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.
Председатель тоже с ним расцеловался.
- Что батюшка, друг мой милый, - продолжал Петр Петрович плачевным
голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?
Вихрова эти слова рассердили.
- Такими вещами не шутят! - проговорил он.
- Не шучу, а плачу, уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился
уже к губернаторше.
- Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого
прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется
кишмиш или мишмиш?
- Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, - подхватила с видимым
удовольствием хозяйка.
- Ваше превосходительство, - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по
случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно,
едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с
собой и отпечатать там.
- Какие же это? - спросил Абреев, подходя к столу, около которого
уселся Петр Петрович.
К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель
канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.
- Первая из них, - начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком
будто бы слезы, - посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича
Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой.
Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь
пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты
для меня трудилась на поле чести!.." - "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича,
- на поле труда и пота!"
- Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие
черные глаза, - что такое на поле чести?
- Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, -
отвечал Кнопов.
- Не понимаю, - повторила хозяйка. - Ну, а это что же опять, на поле
труда и пота? - продолжала она.
- Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, - объяснил ей
Кнопов.
- Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша.
- Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая
карикатура...
- Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, -
это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании,
которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.
- Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель.
- Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше
превосходительство! - воскликнул Кнопов.
- Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.
- Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?
- Похож!
- А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него
отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне,
как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры
будут названы: свобода нравов.
- Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, -
вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться;
это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего
подчиненного.
- Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит
сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим
возгордится.
- Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по
плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил
он, и все за ним пошли.
Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько
выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и
все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым
станом своим на диване.
- Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется,
достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы
у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и
необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее
попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а
другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я
тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на
главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран.
- Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к
администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! -
сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.
- Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна
показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую
он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл
это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из
университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше
всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя,
неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом
центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к
Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось
сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь
вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым
правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые
рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не
по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее,
может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если
же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется,
происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.
- Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он.
- А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович,
осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич,
понял? - спросил он председателя.
- Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.
- Врешь, не понял, - подхватил Кнопов.
- Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не
любит его, - пояснил Абреев.
- Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к
децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель.
Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев
упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался
туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел
провожать Вихрова до передней.
- Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и,
конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать
моего уважения.
Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых
вещей.
- И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы
славянофил, - продолжал молодой человек.
- Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров.
Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех
маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными
и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат
поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже
умные и образованные люди.
- Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую
я уважаю! - заключил с важностью молодой человек.
"Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров
и поспешил уехать.
XI
СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА
Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть
приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал
Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:
- А что, скажите, где Кергель?
- А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом
ряду кресел военного.
- Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.
- Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит,
подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше
нравиться женщинам.
- А он этим занимается до сих пор?
- Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь
вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей
стихи! Вы хотите его видеть?
- Очень!
Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера.
Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в
ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.
- Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко,
что губернаторша даже обернулась.
Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь
приволокнуться, но боялся губернатора.
- А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? -
спросил его Абреев.
- По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал
Кергель.
- Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за
госпожою Соколовой.
- Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый
город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.
Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним,
снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.
- Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.
- Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.
- Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. -
невольно вырвалось у Вихрова.
- Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так
дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.
На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали
пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе
главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было
невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы
громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял
себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных
местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем
самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать
кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
Вихров видеть его не мог.
- Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.
- Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек,
должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой
бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни
времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle
Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.
Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая
актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее,
даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно
это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у
сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей
принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых
трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что
оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь
составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли
это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень
хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается
одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть
тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена
Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед
зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать
заставляли зрителя!
Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался
самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально
спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему
ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с
месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом
города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим
ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен,
Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой
мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал
потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал
всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал
забываться, как вдруг услышал женский голос:
- Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.
Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи
Огаркиной, супруги станового.
"Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время
куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это
оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней
комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что
он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у
него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не
смутилась.
- Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым
фамильярным голосом.
- Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь,
сколько возможно сухо, Вихр