Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
бой и произведение свое.
Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся, но Мари признался, даже и дал ей
прочесть свое творение.
- Главное тут, кузина, - говорил он, - мне надобен дневник женщины, и я
никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот
дневник!
- Хорошо, - сказала Мари и немного улыбнулась.
Когда Вихров через несколько дней пришел к ним, она встретила его с
прежней полуулыбкой.
- Ты все тут о любви пишешь, - сказала она, не глядя на него.
- Да, - отвечал он, напротив, уставляя на нее глаза свои.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался
совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным
языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же
вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем,
где были написаны слова: "о, я люблю тебя, люблю!", он несколько раз целовал
и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Касательно дальнейшей судьбы своего творения Павел тоже советовался с
Мари.
- Я вот, как приеду в Москву, поступлю в университет, сейчас же
напечатаю.
- Погодил бы немножко, ты молод еще очень! - возражала та.
- Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь
книгопродавцу, - объяснил Павел, - что ж, тот не убьет же меня за это:
понравится ему - возьмет он, а не понравится - откажется! Печатаются повести
гораздо хуже моей.
- И то правда! - согласилась Мари.
Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая
только способ, каким бы высказать ее Мари, - в доме Имплевых приготовлялось
для него не совсем приятное событие. Между Еспером Иванычем и княгинею
несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на
каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора
лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем. Есперу Иванычу тоже
хотелось: ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих
пор еще любимой женщины оживят его. Анна Гавриловна также не имела ничего
против этого: привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом
случае заботилась только о том, как его - такого слабого - довезти до
Москвы. Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и велел написать к княгине, что он
переезжает в Москву. Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как
бы помешанная от радости, она начала целовать руки у отца, начала целовать
Анну Гавриловну.
- Да что же вы, матушка барышня, прежде-то не сказали, что вам так
хочется в Москву? - проговорила та.
- Не смела, Анна Гавриловна: я думала, что век уж здесь стану жить.
- Да что же у вас, жених, что ли, там какой есть, который вам нравится?
- Все есть, там блаженство! - проговорила Мари и, закрыв себе лицо
руками, убежала.
- Надо скорей же ехать! - проговорил Еспер Иваныч, взглянув значительно
на Анну Гавриловну.
- Да! - отвечала та в некотором раздумье и тотчас же пошла сделать
некоторые предварительные распоряжения к отъезду.
Первая об этом решении узнала Фатеева, приехавшая к Имплевым ранее
Павла. Известие это, кажется, очень смутило ее. Она несколько времени ходила
по комнате.
- Я, в таком случае, сама перееду в деревню, - проговорила она, садясь
около Мари и стряхивая с платья пыль.
Мари посмотрела на нее.
- А муж разве пустит? - спросила она.
- Вероятно! - отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. -
Он здесь, ко всем для меня удовольствиям, возлюбленную еще завел... Все же
при мне немножко неловко... Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в
деревню.
- Что ж ты будешь там одна в глуши делать? - спросила ее Мари с
участием.
- Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не будет меня
мучить и терзать, - отвечала m-me Фатеева, закидывая голову назад.
Мари смотрела на нее с участием.
- А Постен тоже переедет в деревню? - спросила она, но таким тихим
голосом, что ее едва можно было слышать.
- Вероятно! - отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. - На
днях как-то вздумал пикник для меня делать... Весь beau monde здешний был
приглашен - дрянь ужасная все!
Проговоря это, m-me Фатеева закрыла глаза, как бы затем, чтобы не
увидели в них, что в душе у ней происходит.
- Право, - начала она, опять передернув судорожно плечами, - я в таком
теперь душевном состоянии, что на все готова решиться!
Мари ничего на это не сказала и потупила только глаза. Вскоре пришел
Павел; Мари по крайней мере с полчаса не говорила ему о своем переезде.
- Ты знаешь, - начала, наконец, она, - мы переезжаем в Москву! - Голос
ее при этом был неровен, и на щеках выступил румянец.
- А я-то как же? - воскликнул наивно Павел.
- Ты сам скоро переедешь в Москву, - поспешила ему сказать Мари;
румянец уже распространился во всю щеку.
- А вы также уезжаете? - отнесся Павел к Фатеевой.
- Я уезжаю в деревню, - отвечала она; выражение лица ее в эту минуту
было какое-то могильное.
- Совсем уж один останусь! - проговорил Павел и сделался так печален,
что Мари, кажется, не в состоянии была его видеть и беспрестанно нарочно
обращалась к Фатеевой, но той тоже было, по-видимому, не до разговоров.
Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.
- Совсем молодой человек в отчаянии! - проговорила m-me Фатеева.
Мари держала глаза опущенными в землю.
- Это на вашей душе грех! - прибавила Фатеева.
- Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! - возразила Мари серьезно. - Как
же я должна была поступить?
- Не знаю, - сказала Фатеева.
Мари задумалась.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых.
Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в
Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве,
так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело
нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к
себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
"Мари, - писал он, - вы уже, я думаю, видите, что вы для меня все:
жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, - могу ли я вас любить, и
полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь более достойным вас? Молю об одном -
скажите мне откровенно!"
От Еспера Иваныча между тем, но от кого, собственно, - неизвестно, за
ним уж прислали с таким приказом, что отчего-де он так давно не бывал у них
и что дяденька завтра уезжает совсем в Москву, а потому он приходил бы
проститься. Павел, захватив письмо с собой, побежал, как сумасшедший, и
действительно в доме у Имплевых застал совершенный хаос: все комнаты были
заставлены сундуками, тюками, чемоданами. Мари была уже в дорожном платье и
непричесанная, но без малейшего следа хоть бы какой-нибудь печали в лице.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это
было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то
разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с
места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение
всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: "Пожалуйте, батюшка, к
барину; он один там у нас сидит и дожидается вас".
Павел, делать нечего, пошел.
Еспер Иваныч, увидев племянника, как бы повеселел немного.
- Ну, и ты приезжай скорее в Москву! - сказал он.
- Я приеду, дядя, - отвечал Павел.
- Да, приезжай! - повторил Еспер Иваныч. - Аннушка! - крикнул он.
Та вошла.
- Дай мне вон оттуда, - сказал он.
Аннушка на это приказание отперла стоявшую на столе шкатулку и подала
из нее Есперу Иванычу пакет.
- Это тебе, - сказал он, подавая пакет Павлу, - тут пятьсот рублей.
Если отец не будет тебя пускать в университет, так тебе есть уж на что
ехать.
- Дяденька, зачем вы беспокоитесь: отец отпустит меня! - проговорил
Павел сконфуженным голосом.
- Все лучше; отпустит - хорошо, а не отпустит - ты все-таки обеспечен и
поедешь... Маша мне сказывала, что ты хочешь быть ученым, - и будь!.. Это
лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
- Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет в том, - произнес
Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и
едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
- Я уж пойду к кузине, - сказал он, - прощайте дядя.
- Прощай! - проговорил Еспер Иваныч и поспешил племянника поскорее
поцеловать. Он боялся, кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился
даже прибавить с усмешкою: - Не плачь, не плачь, скоро воротимся!
Павел почти бегом пробежал переходы до комнаты Мари, но там его не
пустили, потому что укладывали белье.
- Мари, я совсем уже ухожу и желаю с вами проститься! - воскликнул он
чуть-чуть не отчаянным голосом.
- Я сейчас выйду! - отвечала Мари и действительно показалась в дверях.
За нею тоже вышла и m-me Фатеева и, завернувшись, по обыкновению, в
шаль, оперлась на косяк.
Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его
восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно не замечать стройную, как
пальма, m-me Фатееву.
- Ну-с, извольте, во-первых, хорошенько учиться, а во-вторых,
приезжайте в Москву! - сказала Мари и подала Павлу руку.
- Слушаю-с, - отвечал он комическим тоном и как-то совершенно
механически целуя ее руку, тогда как душа его была полна рыданиями, а руку
ее он желал бы съесть и проглотить!
- Ну-с, адье! - повторил он еще раз.
- Адье, - повторила и Мари.
- Вы тоже скоро уезжаете? - обратился Павел к m-me Фатеевой.
- Тоже.
Он и ей протянул руку.
Она ему пожала ее.
Отдать письмо Мари, как видит сам читатель, не было никакой
возможности.
XV
ДРУГОЙ УЧИТЕЛЬ И ДРУГОГО РОДА УВЛЕЧЕНИЕ
Как ни велика была тоска Павла, особенно на первых порах после отъезда
Имплевых, однако он сейчас же стал думать, как бы приготовиться в
университет. Более всего он боялся за латинский язык. Из прочих предметов
можно было взять памятью, соображением, а тут нужна была усидчивая работа.
Чтобы поправить как-нибудь себя в этом отношении, он решился перейти жить к
учителю латинского языка Семену Яковлевичу Крестовникову и брать у него
уроки. Об таковом намерении он написал отцу решительное письмо, в котором
прямо объяснил, что без этого его и из гимназии не выпустят. "Ну, бог с ним,
в первый еще раз эта маленькая подкупочка учителям будет!" - подумал
полковник и разрешил сыну. Михайло Поликарпыч совершенно уверен был, что
Павел это делает не для поправления своих сведений, а так, чтобы только
позамилостивить учителя. Семен Яковлевич был совершенною противоположностью
Николаю Силычу: весьма кроткий и хоть уже довольно пожилой, но еще
благообразный из себя, он принадлежал к числу тех людей, которые бывают в
жизни сперва хорошенькими собой мальчиками, потом хорошего поведения
молодыми людьми и наконец кроткими и благодушными мужами и старцами. При
небольшой сфере ума, Семен Яковлевич мог, однако, совершенно искренно и с
некоторым толком симпатизировать всему доброму, умному и прекрасному, и
вообще вся жизнь его шла как-то ровно, тихо и благоприлично. Происходя из
духовного звания, он был женат на дворянке - весьма приятной наружности и с
хорошими манерами. Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном
союзе, но все еще были влюблены друг в друга, спали на одной кровати и
весьма нередко целовались между собой. Они очень чистоплотно жили; у них
была какая-то необыкновенно белая и гладко вычесанная болонка, на каждом
почти окне - по толстой канарейке; даже пунш, который Семен Яковлевич пил по
вечерам, был какой-то красивый и необыкновенно, должно быть, вкусный.
Совестливые до щепетильности, супруг и супруга - из того, что они с Павла
деньги берут, - бог знает как начали за ним ухаживать и беспрестанно
спрашивали его: нравится ли ему стол их, тепло ли у него в комнате? Павел
находил, что это все превосходно, и принялся вместе с тем заниматься
латинским языком до неистовства: страницы по четыре он обыкновенно переводил
из Цицерона{103} и откалывал их Семену Яковлевичу, так что тот едва успевал
повторять ему: "Так, да, да!"
- Я и текст еще выучил, - прибавил Павел в заключение.
- И текст, давайте, спросим, - говорил Семен Яковлевич с удовольствием.
Павел и текст знал слово в слово.
- Эка памятища-то у вас, способности-то какие! - говорил Семен
Яковлевич с удивлением.
Павел самодовольно встряхивал кудрями и, взяв под мышку начинавшую уж
становиться ему любезною книжку Цицерона, уходил к себе в комнату.
Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия
Павла с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он с Семеном
Яковлевичем усаживался у одного столика, а у другого столика, при двух
свечах, с вязаньем в руках и с болонкой в коленях, размещалась Евлампия
Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
В одно из таких заседаний Крестовников спросил Павла:
- А что, вы будете нынче говеть?
- Да, так, для формы только буду, - отвечал тот.
- Зачем же для формы только? - спросил Крестовников несколько даже
сконфуженным голосом.
- Некогда, решительно! Заниматься надо! - отвечал Павел.
- Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, -
вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда,
говоря с Павлом, немного жеманилась: велик уж он очень был; совершенно на
мальчика не походил.
Павел не согласен был с ней мысленно, но на словах ничего ей не
возразил.
В страстной понедельник его снова не оставили по этому предмету в
покое, и часу в пятом утра к нему вдруг в спальню просунул свою морду Ванька
и стал будить его.
Павел взмахнул на него глазами.
- Семен Яковлевич приказали вас спросить, пойдете вы к заутрене? -
спросил Ванька сильно заспанным голосом.
Павлу вдруг почему-то стало совестно.
- Пойду, - отвечал он и, чтобы не дать себе разлениться, сейчас встал и
потребовал себе умываться и одеваться.
Ванька спросонья, разумеется, исполнял все это, как через пень колоду
валил, так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва
успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом
подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел
тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря.
Приходская церковь Крестовниковых была небогатая: служба в ней
происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил
на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие, были тоненькие;
резьбы на нем совсем почти не было; живопись икон - нового и очень дурного
вкуса; священник - толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие;
дьякон - хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, - словом, ничего не
было, что бы могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих,
мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми были недурные
тенора и превосходные дисканты. Когда, в начале службы, священник выходил
еще в одной епитрахили и на клиросе читал только дьячок, Павел беспрестанно
переступал с ноги на ногу, для развлечения себя, любовался, как восходящее
солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало проникать и сквозь розовую
занавеску, закрывающую резные царские врата.
В продолжение этого времени в церковь пришли две молоденькие девушки,
очень хорошенькие собой; они сейчас же почти на первого на Павла взглянули
как-то необыкновенно внимательно и несколько даже лукаво.
Павел тоже взглянул на них и потупился: он, как истый рыцарь, даже в
помыслах хотел быть верен своей Мари.
Вслед за тем служба приняла более торжественный вид: священник надел
ризу, появился дьякон, и певчие запели: "Чертог твой вижду, спасе мой,
украшенный!" В воображении Павла вдруг представился чертог господа и та
чистая и светлая одежда, которую надобно иметь, чтобы внити в него. Далее
потом певчие запели: "Блюди убо, душе моя!" Павел почувствовал какой-то
трепет в груди и желание, чтобы и его дух непрестанно блюл. Душа его, видно,
была открыта на этот раз для всех возвышенных стремлений человеческих. Он
возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения, и
когда потом, часу в двенадцатом, заблаговестили к преждеосвященной обедне,
он первый отправился к службе; и его даже удивляло, каким образом такие
религиозные люди, как Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна, молились без
всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю,
возвратятся домой только несколько усталые, как бы после какого-то чисто
физического труда. Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне
то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и
начали петь: "Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!" В это время
то одна половина молящихся, то другая становится на колени; а дисканты все
продолжают петь. Священник в алтаре, возводя глаза к небу, медленно кадит,
как бы напоминая то кадило, о котором поют. Наконец, он, в сопровождении
дьякона, идет с преждеосвященными дарами. Все, в страхе - зреть святыню,
падают ниц; несколько времени продолжается слегка только трепетное молчание;
но хор певчих снова запел, и все, как отпущенные грешники, поднимаются. Две
красивые барышни тоже кланяются в землю и хоть изредка, но все-таки
взглядывают на Павла; но он по-прежнему не отвечает им и смотрит то на
образа, то в окно. Возвратившись домой с церковной службы, Павел
почувствовал уже потребность готовиться не из чего иного, как из закона
божия, и стал учить наизусть притчи. Чистая и светлая фигура Христа стала
являться перед ним как бы живая. Все это в соединении с постом, который
строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до
фанатизма воображение моего героя, так что к исповеди он стал готовиться,
как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни. Он в продолжение пятницы
отслушал все службы, целый день почти ничего не ел и в самом худшем своем
платье и с мрачным лицом отправился в церковь. Крестовниковы точно так же
вели себя. Исповедь, чтобы кто не подслушал, происходила в летней церкви.
Первая вошла туда госпожа Крестовникова и возвратилась оттуда вся красная и
вряд ли немного не заплаканная. Вслед за ней исповедовался муж ее, который
тоже вышел несколько красный. Какие у этих двух добрых человек могли быть
особенные грехи, - сказать трудно!.. Павел вошел в исповедальню с твердым
намерением покаяться во всем и на вопросы священника: верует ли в бога,
почитает ли родителей и начальников, соблюдает ли посты - отвечал громко и
твердо: "Грешен, грешен!" "Не творите ли против седьмой заповеди?" -
прибавил священник более уже тихим голосом. "Нет, - отвечал Павел с трепетом
в голосе, - но я люблю, святой отец!", - заключил он, потупляя глаза.
Священник посмотрел на него и ухмыльнулся.
- Раненько бы еще, - сказал он совершенно механически, - вам еще
учиться надо.
- Мне это не мешает, батюшка!
-