ыл
темноватый  проход,   где   стояли   сундуки,   платяной  шкап,
прислоненная к стене лесенка, и пахло керосином; тут оказалось,
что они с  черного хода проникли в директорскую квартиру,  ибо,
-- уже не так цепко держа его за пальцы, уже рассеянно выпуская
их,  --  Эммочка ввела  его  в  столовую,  где,  за  освещенным
овальным столом,  все сидели и  пили чай.  У  Родрига Ивановича
салфетка  широко   покрывала  грудь;   его   жена   --   тощая,
веснушчатая,  с  белыми  ресницами --  передавала бублики м-сье
Пьеру,  который  нарядился  в  косоворотку с  петушками;  около
самовара лежали  в  корзинке клубки  цветной шерсти и  блестели
стеклянные  спицы.  Востроносая старушка  в  наколке  и  черное
мантильке хохлилась в конце стола.
     Увидев Цинцинната,  директор разинул рот,  и что-то с угла
потекло.
     -- Фуй,   озорница!   --   с   легким   немецким  акцентом
проговорила директорша.
     М-сье Пьер, помешивая чай, застенчиво опустил глаза.
     -- В  самом деле,  что за  шалости?  --  сквозь дынный сок
произнес Родриг Иванович.  --  Не говоря о том,  что это против
всяких правил!
     -- Оставьте,  --  сказал м-сье Пьер,  не поднимая глаз. --
Ведь они оба дети.
     -- Каникулам конец,  вот и хочется ей пошалить,  -- быстро
проговорила директорша.
     Эммочка,  нарочито стуча стулом, егозя и облизываясь, села
за  стол  и,  навсегда  забыв  Цинцинната,  принялась  посыпать
сахаром,  сразу оранжевевшим,  лохматый ломоть дыни,  в который
затем вертляво впилась, держа его за концы, доходившие до ушей,
и  локтем  задевая соседа.  Сосед  продолжал хлебать свой  чай,
придерживая между  вторым и  третьим пальцем торчавшую ложечку,
но незаметно опустил левую руку под стол.
     -- Ай!  --  щекотливо  дернулась  Эммочка,  не  отрываясь,
впрочем, от дыни.
     -- Садитесь-ка покамест там, -- сказал директор, фруктовым
ножом  указывая Цинциннат зеленое,  с  антимакассаром,  кресло,
стоявшее особняком в штофном полусумраке около складок портьер.
-- Когда мы кончим, я вас отведу восвояси. Да садитесь, говорят
вам. Что с вами? Что с ним? Вот непонятливый!
     М-сье  Пьер  наклонился  к  Родригу  Ивановичу  и,  слегка
покраснев, что-то ему сообщил.
     У того так и громыхнуло в гортани:
     -- Ну,  поздравляю вас, поздравляю, -- сказал он, с трудом
сдерживая порывы голоса.  --  Радостно!.. Давно пора было... Мы
все...   --   он   взглянул  на   Цинцинната  и   уже  собрался
торжественно.
     -- Нет, еще рано, друг мой, не смущайте меня, -- прошептал
м-сье Пьер, тронув его за рукав.
     -- Во   всяком  случае,   вы   не  откажетесь  от  второго
стаканчика чаю,  --  игриво произнес Родриг Иванович,  а потом,
подумав и почавкав, обратился к Цинциннату:
     -- Эй вы,  там.  Можете пока посмотреть альбом.  Дитя, дай
ему  альбом.  Это  к  ее  (жест ножом) возвращению в  школу наш
дорогой гость сделал ей... сделал ей... Виноват, Петр Петрович,
я забыл, как вы это назвали?
     -- Фотогороскоп, -- скромно ответил м-сье Пьер.
     -- Лимончик оставить? -- спросила директорша.
     Висячая  керосиновая лампа,  оставляя  в  темноте  глубину
столовой (где только вспыхивал, откалывая крупные секунды, блик
маятника),  проливала на  уютную сервировку стола семейственный
свет, переходивший в звон чайного чина.

     XVI

     Спокойствие.   Паук  высосал  маленькую,  в  белом  пушку,
бабочку и трех комнатных мух,  --  но еще не совсем насытился и
посматривал  на  дверь.   Спокойствие.  Цинциннат  был  весь  в
ссадинах и синяках.  Спокойствие, ничего не случилось. Накануне
вечером,  когда его  отвели обратно в  камеру,  двое служителей
кончали замазывать место,  где  давеча зияла  дыра.  Теперь оно
было отмечено всего лишь наворотами краски покруглее да погуще,
-- и  делалось душно  при  одном  взгляде  на  снова  ослепшую,
оглохшую и уплотнившуюся стену.
     Другим  останком  вчерашнего  дня   был  крокодиловый,   с
массивной темно-серебряной монограммой, альбом, который он взял
с  собой в смиренном рассеянии:  альбом особенный,  а именно --
фотогороскоп,  составленный изобретательным м-сье Пьером (*18),
то  есть  серия  фотографий,   с   естественной  постепенностью
представляющих всю  дальнейшую жизнь  данной персоны.  Как  это
делалось? А вот как. Сильно подправленные снимки с сегодняшнего
лица   Эммочки  дополнялись  частями  снимков  чужих  --   ради
туалетов,  обстановки,  ландшафтов,  --  так что получалась вся
бутафория ее будущего.  По порядку вставленные в  многоугольные
оконца   каменно-плотного,   с   золотым  обрезом,   картона  и
снабженные  мелко  написанными  датами,  эти  отчетливые  и  на
полувзгляд   неподдельные  фотографии  демонстрировали  Эммочку
сначала,  какой она была сегодня,  затем -- по окончании школы,
то есть спустя три года,  скромницей, с чемоданчиком балерины в
руке,  затем -- шестнадцати лет, в пачках, с газовыми крыльцами
за спиной,  вольно сидящей на столе,  с поднятым бокалом, среди
бледных гуляк, затем -- лет восемнадцати, в фатальном трауре, у
перил над каскадом,  затем...  ах, во многих еще видах и позах,
вплоть до самой последней -- лежачей.
     При  помощи  ретушировки и  других  фотофокусов как  будто
достигалось последовательное изменение лица  Эммочки (искусник,
между прочим,  пользовался фотографиями ее  матери),  но стоило
взглянуть ближе,  и  становилась безобразно ясной  аляповатость
этой пародии на работу времени. У Эммочки, выходившей из театра
в  мехах с цветами,  прижатыми к плечу,  были ноги,  никогда не
плясавшие;  а  на  следующем  снимке,  изображавшем  ее  уже  в
венчальной дымке,  стоял рядом с ней жених, стройный и высокий,
но с кругленькой физиономией м-сье Пьера.  В тридцать лет у нее
появились условные морщины,  проведенные без смысла, без жизни,
без  знания  их  истинного значения,  --  но  знатоку говорящие
совсем  странное,  как  бывает,  что  случайное движение ветвей
совпадает с  жестом,  понятным для глухонемого.  А  в сорок лет
Эммочка умирала,  --  и тут позвольте вас поздравить с обратной
ошибкой:  лицо ее на смертном одре никак не могло сойти за лицо
смерти!
     Родион  унес  этот  альбом,  бормоча,  что  барышня сейчас
уезжает,  а  когда  опять  явился,  счет  нужным сообщить,  что
барышня уехала:
     (Со вздохом.)  "У-е-хали!..  (К  пауку.)  Будет с  тебя...
(Показывает ладони.)  Нет у меня ничего.  (Снова к Цинциннату.)
Скучно,  ой  скучно будет нам  без дочки,  ведь как летала,  да
песни играла,  баловница наша, золотой наш цветок. (После паузы
другим тоном.)  Чтой-то  вы  нынче,  сударь мой,  никаких таких
вопросов с закавыкой не задаете? А?"
     "То-то",  --  сам  себе  внушительно ответил  Родион  и  с
достоинством удалился.
     А   после  обеда,   совершенно  официально,   уже   не   в
арестантском  платье,   а  в  бархатной  куртке,  артистическом
галстуке  бантом  и  новых,   на  высоких  каблуках,  вкрадчиво
поскрипывающих сапогах с блестящими голенищами (чем-то делавших
его похожим на оперного лесника (*19)) вошел м-сье Пьер,  а  за
ним, почтительно уступая ему первенство в продвижении, в речах,
во всем,  --  Родриг Иванович и, с портфелем, адвокат. Все трое
разместились  у   стола  в   плетеных  креслах  (из  приемной),
Цинциннат же сперва ходил по камере,  единоборствуя с постыдным
страхом, но потом тоже сел.
     Не очень ловко (неловкость, однако, испытанная, привычная)
завозясь с  портфелем,  одергивая черную его  щеку,  держа  его
частью на колене,  частью опирая его о  стол --  и съезжая то с
одной точки,  то с другой,  --  адвокат извлек большой блокнот,
запер  или,  вернее,  застегнул слишком податливый и  потому не
сразу попадающий на зуб портфель;  положил его было на стол, но
передумал и,  взяв его за шиворот,  отпустил на пол,  прислонив
его в  сидячем положении пьяного к ножке своего кресла;  быстро
вынул --  точно из петлицы --  эмалированный карандаш, наотмашь
открыл на  столе блокнот и,  ни на что и  ни на кого не обращая
внимания,  начал ровно исписывать отрывные страницы;  но именно
это  невнимание ко  всему окружающему сугубо подчеркивало связь
между  бегом  карандаша  и  тем  заседанием,   на  которое  тут
собрались.
     Родриг Иванович сидел  в  кресле,  слегка откинувшись,  --
нажимом плотной спины  заставляя трещать кресло и  опустив одну
лиловатую  лапу  на  подлокотник,  а  другую  заложив  за  борт
сюртука;   время  от   времени  он  производил  такое  движение
отвислыми щеками и напудренным,  как рахат-лукум,  подбородком,
словно высвобождал их из какой-то вязкой, засасывающей среды.
     М-сье  Пьер,  сидевший  посередине,  налил  себе  воды  из
графина,  затем бережно-бережно положил на  стол  кисти рук  со
сплетенными пальцами (игра фальшивого аквамарина на мизинце) и,
опустив длинные ресницы,  секунд десять благоговейно обдумывал,
как начнет свою речь.
     -- Милостивые  государи,   --  не  поднимая  глаз,  тонким
голосом сказал наконец м-сье  Пьер,  --  прежде всего и  раньше
всего  позвольте мне  обрисовать двумя-тремя  удачными штрихами
то, что мною уже выполнено.
     -- Просим, -- пробасил директор, сурово скрипнув креслом.
     -- Вам,  конечно,  известны, господа, причины той забавной
мистификации,  которая требуется традицией нашего искусства.  В
самом  деле.  Каково  было  бы,  если  бы  я,  с  бухты-барахты
открывшись,  предложил бы Цинциннату Ц.  свою дружбу?  Ведь это
значило  бы,   господа,   заведомо  его  оттолкнуть,  испугать,
восстановить против себя -- совершить, словом, роковую ошибку.
     Докладчик отпил из стакана и осторожно отставил его.
     -- Не  стану говорить о  том,  --  продолжал он,  взмахнув
ресницами,  --  как драгоценна для успеха общего дела атмосфера
теплой  товарищеской близости,  которая постепенно,  с  помощью
терпения и ласки,  создается между приговоренным и исполнителем
приговора.   Трудно,   или  даже  невозможно,   без  содрогания
вспомнить варварство давно  минувших времен,  когда  эти  двое,
друг  друга не  зная  вовсе,  чужие друг  другу,  но  связанные
неумолимым законом, встречались лицом к лицу только в последний
миг  перед самим таинством.  Все это изменилось,  точно так же,
как  изменилось с  течением  веков  древнее,  дикое  заключение
браков,   похожее  скорее  на  заклание,   --   когда  покорная
девственница швырялась родителями в шатер к незнакомцу.
     (Цинциннат нашел у  себя  в  кармане серебряную бумажку от
шоколада и стал ее мять.)
     -- И  вот,   господа,   для  того,  чтобы  наладить  самые
дружеские отношения с  приговоренным,  я  поселился в  такой же
мрачной камере,  как он,  во образе такого же, чтобы не сказать
более,  узника. Мой невинный обман не мог не удаться, и поэтому
странно было бы мне чувствовать какие-либо угрызения;  но я  не
хочу ни малейшей капли горечи на дне нашей дружбы.  Несмотря на
присутствие очевидцев и на сознание своей конкретной правоты, я
у вас (он протянул Цинциннату руку) прошу прощения.
     -- Да,  это  --  настоящий  такт,  --  вполголоса произнес
директор,  и  его  воспаленные лягушачьи глаза увлажнились;  он
достал  сложенный платок,  поднес  было  к  бьющемуся веку,  но
раздумал,  и  вместо того  сердито и  выжидательно уставился на
Цинцинната.   Адвокат  тоже  взглянул,  но  мельком,  при  этом
беззвучно двигая губами,  ставшими похожими на  его почерк,  то
есть не прерывая связи со строкой, отделившейся от бумаги и вот
готовой опять побежать по ней дальше.
     -- Руку!  -- побагровев, с надсадом крикнул директор и так
треснул по столу, что ушибся.
     -- Нет,  не  заставляйте его,  если не  хочет,  --  сказал
спокойно  м-сье  Пьер.  --  Это  ведь  только  проформа.  Будем
продолжать.
     -- Кроткий!  --  пророкотал Родриг Иванович, бросив из-под
бровей влажный, как лобзание, взгляд на м-сье Пьера.
     -- Будем продолжать, -- сказал м-сье Пьер. -- За это время
мне удалось близко сойтись с соседом. Мы проводили...
     Цинциннат  посмотрел  под   стол.   М-сье  Пьер  почему-то
смешался,  заерзал и покосился вниз.  Директор,  приподняв угол
клеенки,  посмотрел туда же  и  затем подозрительно взглянул на
Цинцинната.  Адвокат в  свою  очередь нырнул,  после чего  всех
обвел взглядом и опять записал.  Цинциннат выпрямился.  (Ничего
особенного -- уронил серебряный комочек.)
     -- Мы  проводили,   --   продолжал  м-сье  Пьер  обиженным
голосом, -- долгие вечера вместе в непрерывных беседах, играх и
всяческих развлечениях.  Мы,  как дети,  состязались в силе; я,
слабенький,  бедненький м-сье Пьер,  разумеется, о, разумеется,
пасовал перед могучим ровесником.  Мы толковали обо всем --  об
эротике и  других возвышенных материях,  и часы пролетали,  как
минуты, минуты, как часы. Иногда, в тихом молчании...
     Тут Родриг Иванович вдруг гоготнул:
     -- Impayable  се  [*],   разумеется,   --   прошептал  он,
несколько запоздало оценив шутку.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Это трудно понять (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- ...Иногда,  в  тихом молчании,  мы сидели рядом,  почти
обнявшись,  сумерничая, каждый думая свою думу, и оба сливались
как  реки,  лишь  только мы  открывали уста.  Я  делился с  ним
сердечным  опытом,   учил  искусству  шахматной  игры,  веселил
своевременным анекдотом.  Так протекали дни.  Результат налицо.
Мы  полюбили друг  друга,  и  строение души  Цинцинната так  же
известно мне,  как строение его шеи.  Таким образом,  не чужой,
страшный дядя,  а  ласковый друг поможет ему взойти на  красные
ступени,  и без боязни предастся он мне,  --  навсегда,  на всю
смерть.  Да  будет исполнена воля публики!  (Он встал;  встал и
директор;   адвокат,   поглощенный  писанием,   только   слегка
приподнялся.)  Так.  Я  попрошу вас  теперь,  Родриг  Иванович,
официально объявить мое звание, представить меня.
     Директор поспешно надел очки,  разгладил какую-то  бумажку
и, рванув голосом, обратился к Цинциннату:
     -- Вот...  Это --  м-сье Пьер... Brief... [*] Руководитель
казнью...  Благодарю за честь, -- добавил он, что-то спутав, --
и с удивленным выражением на лице опустился опять в кресло.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Короче говоря... (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Ну,  это вы  не очень,  --  проговорил недовольно м-сье
Пьер.  --  Существуют же  некоторые официальные формы,  которые
надобно соблюдать.  Я  вовсе  не  педант,  но  в  такую  важную
минуту...  Нечего прижимать руку к груди, сплоховали, батенька.
Нет,   нет,   сидите,   довольно.   Теперь  перейдем...   Роман
Виссарионович, где программка?
     -- А  я  вам  ее  дал,  --  бойко  сказал адвокат,  --  но
впрочем... -- и он полез в портфель.
     -- Нашел,  не  беспокойтесь,  --  сказал  м-сье  Пьер,  --
итак... Представление назначено на послезавтра... на Интересной
площади.  Не  могли лучше выбрать...  Удивительно!  (Продолжает
читать,  бормоча себе под нос.) Совершеннолетние допускаются...
Талоны циркового абонемента действительны...  Так,  так, так...
Руководитель казнью --  в красных лосинах...  ну, это, положим,
дудки,  переборщили,  как всегда...  (К Цинциннату.)  Значит --
послезавтра.  Вы  поняли?  А  завтра,  --  как велит прекрасный
обычай,  --  мы  должны вместе с  вами отправиться с  визитом к
отцам города, -- у вас, кажется, списочек, Родриг Иванович.
     Родриг Иванович начал  бить  себя  по  разным частям ватой
обложенного корпуса,  выпучив глаза и почему-то встав.  Наконец
листок отыскался.
     -- Хорошо-с,  --  сказал м-сье  Пьер,  --  приобщите это к
делу,  Роман  Виссарионович.  Кажется,  все.  Теперь по  закону
предоставляется слово...
     -- Ах,  нет,  c'est vraiment superflu...  [*] --  поспешно
перебил Родриг Иванович. -- Это ведь очень устарелый закон.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Это вовсе необязательно... (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- По закону,  --  твердо повторил м-сье Пьер, обращаясь к
Цинциннату, -- предоставляется слово вам.
     -- Честный! -- надорванно произнес директор, тряся щеками.
     Последовало молчание. Адвокат писал так быстро, что больно
было глазам от мелькания его карандаша.
     -- Я  подожду одну полную минуту,  --  сказал м-сье  Пьер,
положив перед собой на стол толстые часики.
     Адвокат   порывисто  вздохнул;   начал   складывать  густо
исписанные листики.
     Минута прошла.
     -- Заседание окончено,  --  сказал м-сье Пьер,  -- идемте,
господа.   Вы  мне  дайте,   Роман  Виссарионович,  просмотреть
протокол,  прежде чем гектографировать.  Нет --  погодя, у меня
сейчас глаза устали.
     -- Признаться,  --  сказал  директор,  я  иногда  невольно
сожалею,  что  вышла из  употребления сис...  --  Он  в  дверях
нагнулся к уху м-сье Пьера.
     -- О чем вы,  Родриг Иванович?  -- ревниво заинтересовался
адвокат. Директор и ему шепнул.
     -- Да,  действительно,  -- согласился адвокат, -- впрочем,
закончик можно  обойти.  Скажем,  если  растянуть на  несколько
разиков...
     -- Но,  но,  --  сказал м-сье Пьер,  --  полегче,  шуты. Я
зарубок не делаю.
     -- Нет,   мы  просто  так,   теоретически,  --  искательно
улыбнулся директор, а то раньше, когда можно было применять...
     Дверь захлопнулась, голоса удалились.
     Но  почти  тотчас  явился  к  Цинциннату еще  один  гость,
библиотекарь,  пришедший забрать книги.  Его  длинное,  бледное
лицо  в  ореоле  пыльно-черных  волос  вокруг  плеши,   длинный
дрожащий стан в синеватой фуфайке,  длинные ноги в куцых штанах
-- все    это   вместе   производило   странное,    болезненное
впечатление,  точно  его  прищемили  и  выплющили.  Цинциннату,
однако,  сдавалось, что, вместе с пылью книг, на нем осел налет
чего-то отдаленно человеческого.
     -- Вы, верно, слышали, -- сказал Цинциннат, -- послезавтра
-- мое истребление. Больше не буду брать книг.
     -- Больше не будете, -- подтвердил библиотекарь.
     Цинциннат продолжал:
     -- Мне хочется выполоть несколько сорных истин. У вас есть
время?  Я  хочу сказать,  что теперь,  когда знаю в точности...
Какая была прелесть в  том  самом неведении,  которое так  меня
удручало... Книг больше не буду...
     -- Что-нибудь мифологическое? -- предложил библиотекарь.
     -- Нет, не стоит. Мне как-то не до чтения.
     -- Некоторые берут, -- сказал библиотекарь.
     -- Да, я знаю, но, право -- не стоит.
     -- На  последнюю ночь,  --  с  трудом докончил свою  мысль
библиотекарь.
     -- Вы   сегодня   страшно  разговорчивы,   --   усмехнулся
Цинциннат. -- Нет, унесите это. Quercus'a я одолеть не мог! Да,
кстати:  тут мне ошибкой... эти томики... по-арабски, что ли...
я, увы, не успел изучить восточные языки.
     -- Досадно, -- сказал библиотекарь.
     -- Ничего,  душа наверстает.  Постойте,  не уходите еще. Я
хоть и знаю, что вы только так -- переплетены в человечью кожу,
все же... довольствуюсь малым... Послезавтра...
     Но, дрожа, библиотекарь ушел.

     XVII

     Обычай  требовал,   чтобы   накануне  казни  пассивный  ее
участник  и  активный  вместе  являлись  с  коротким прощальным
визитом ко всем главным чиновникам, -- но для ускорения ритуала
было  решено,  что  оные  лица  соберутся  в  пригородном  доме
заместителя   управляющего  городом   (сам   управляющий,   его
племянник,  был в отъезде,  --  гостил у друзей в Притомске), и
что к ужину, запросто, придут туда Цинциннат и м-сье Пьер.
     Была темная ночь,  с сильным теплым ветром, когда они, оба
в  одинаковых плащах,  пешие,  в  сопровождении шести  солдат с
алебардами и  фонарями,  перешли через мост  в  спящий город и,
минуя  главные улицы,  кремнистыми тропами между  шумящих садов
стали подниматься в гору.
     (Еще  на  мосту Цинциннат обернулся,  высвободив голову из
капюшона пла