ом, валандающимся в саду, треплющим  от
нечего   делать   пыхтящих  от  зноя  собак  --  и  старающимся
как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие.
     Кажется, только родители понижали  мою  безумную,  угрюмую
страсть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженным
лицом  врывался  ко  мне  в  комнату  с веранды, хватал сачок и
кидался обратно в сад, чтоб минут  десять  спустя  вернуться  с
продолжительным   стоном   на   "Аааа"   --   упустил   дивного
эль-альбума! Потому ли, что "чистая  наука"  только  томит  или
смешит   интеллигентного  обывателя,  но,  исключив  родителей,
вспоминаю по отношению  к  моим  бабочкам  только  непонимание,
раздражение  и глум. Если даже такой записной любитель природы,
как Аксаков, мог в бездарнейшем "Собирании бабочек" (приложение
к студенческим "Воспоминаниям") уснастить свою  благонамеренную
болтовню  всякими  нелепицами  (не знаю, был ли он более сведущ
насчет  всяких  славянофильских  чирков  и  язей),  можно  себе
представить  темноту  рядового  образованного  человека  в этом
вопросе. До сих пор вспоминаю с беспомощной  досадой,  как  наш
сельский  врач, милейший доктор Розанов, которому, как человеку
ученому,  я,  доверчивый  десятилетний  мальчик,   оставил   на
попечение  драгоценные  синеватые  куколки редкой совки (боялся
взять  их  с  собой  в  заграничное  путешествие),  преспокойно
написал  мне  в  Биарриц,  что  они отлично вылупились,-- но на
самом деле их вероятно пожрала мышь, ибо  по  моем  возвращении
обманщик   торжественно   преподнес   мне   каких-то   потертых
крапивниц, почему-то  обложенных  ватой,  которых  крестьянские
ребята  верно  наловили ему в его же саду. Мне рано открылось и
другое обстоятельство, а именно  то,  что  энтомолог,  смиренно
занимающийся своим делом, непременно возбуждает что-то странное
в  своих ближних. Бывало, собираемся на пикник с кузенами, и я,
памятуя,  что  рядом  с  избранной  рощей  есть   замечательный
заповедничек,  тихо,  никому  не  мешая,  но  уже чувствуя, что
Действую  домашним  на  нервы,  заранее  несу   свои   скромные
принадлежности   в   шарабан,   отдающий  дегтем,  или  красный
автомобиль, отдающий чаем (так  пах  бензин  в  1910  году),  и
какая-нибудь пожилая родственница или чужая гувернантка с усами
говорит:       "Vraiment       Volodya      (Право,      Володя
(франц.))оставил бы  сетку  дома  хоть  этот  раз.  Ведь
будете  играть  в  каш-каш  и  казаки-разбойники -- при чем тут
бабочки? Неужели тебе нравится портить всем  удовольствие?".  У
придорожного    знака    "Nach    Bodenlaube"("К    Боденлаубе"
(нем..)) в Бад Киссингене (Бавария), только что я догнал
вышедших  на  прогулку  отца  и  монументального   бледнолицего
Муромцева,  недавнего  председателя Первой Думы, как он обратил
кo мне свою  мраморную  голову  и  важно  проговорил:  "Смотри,
мальчик,  только  не  гоняться  за  бабочками:  это портит ритм
прогулки". На тесной от душистых кустов тропинке,  спускавшейся
из  Гаспры  (Крым)  к  морю  ранней  весной 1918 года, какой-то
большевицкий часовой, колченогий дурень с серьгой в одном  ухе,
хотел  меня арестовать за то, что, дескать, сигнализирую сачком
английским судам. Летом 1929 года, когда я  собирал  бабочек  в
Восточных  Пиренеях,  не  было  кажется  случая, чтобы, шагая с
сачком через деревушку, я оглянулся и не увидел  каменеющих  по
мере  моего  прохождения поселян, точно я был Содом, а они жены
Лота, Еще через десять лет,  в  Приморских  Альпах,  я  однажды
заметил,  как  за  мной  извилисто-тихо,  по-змеиному, зыблется
трава, и, пойдя назад, наступил на жирного  полевого  жандарма,
который  полз  на  животе,  уверенный,  что  я беззаконно ловлю
певчих птиц для продажи. Америка выказала  пожалуй  еще  больше
нездорового  интереса  по  отношению  ко  мне.  Угрюмые фермеры
молчаливым   жестом   указывали   мне   на    надпись    "Удить
воспрещается";  из проносившихся по шоссе автомобилей доносился
издевательский рев; сонные собаки, равнодушные к  зловоннейшему
бродяге, настораживались и, рыча, шли на меня; малютки надрывно
спрашивали -- что же это такое? у своих озадаченных мам; старые
опытные   туристы   хотели   знать,   не   рыболов   ли   я,
собирающий кузнечиков для насадки;  журнал  "Лайф"  звонил,
спрашивая,  не  хочу  ли  я быть снятым в красках, преследующим
популярных бабочек,  с  популярным  объяснительным  текстом;  и
однажды,  в пустыне, где-то в Новой Мексике, среди .высоких юкк
в  лилейном  цвету  и  натуженных  кактусов,  за  мною  шла   в
продолжение двух-трех миль огромная вороная кобыла.

     4

     Когда,  отряхнув  погоню,  я  сворачивал  с рыхлой красной
дороги в парк, чтобы добраться через  него  до  полей  и  леса,
оживление  и  блеск молодого лета были как трепет сочувствия ко
мне со стороны единодушной природы. Тут весной, высоко и слабо,
между елок вился шелковисто-лазоревый  аргиол;  едва  заметный,
темный,   на  зеленой  подкладке,  хвостатик  посещал  цветущую
чернику; мчалась через прогалины белая, с оранжевыми кончиками,
аврора; теперь же, в июне, тихо  порхала,  где  тень  и  трава,
вдоль   троп   и   у  мостиков,  черная  со  ржавчиной  эребия,
появлявшаяся с таинственным постоянством только  каждый  второй
год;  и тут же грелась, раскрывшись, на листьях молодых осинок,
красно-черная, испещренная  мелом,  евфидриада.  Вот  сложилась
полупрозрачная,  в  графитовых жилках, боярышница, присевшая на
расцветший от одного взгляда памяти придорожный репейник,  и  с
него  же  снялись,  стрельнув  вверх  один за другим, два самца
червонной лицены: выше и выше поднимаются они, дерясь, а  затем
победитель  возвращается  на  свой  цветок,  где уже боярышницу
сменила резвая, рыжая, изумрудно-перламутровая с исподу, аглая.
Все это были обыкновенные насекомые,  но  всякую  минуту  могло
перебить стук сердца появление чего-нибудь, давно мечтавшегося,
необычайного. Помню, как однажды я заметил на веточке у калитки
парка   имевшуюся   у  меня  только  в  купленных  экземплярах,
драгоценнейшую,  темно-коричневую,  украшенную  тонким,   белым
зигзагом  с изнанки, тэклу. Ее наблюдали в губернии лишь раз до
меня, и вообще это была прелестная редкость. Я  замер.  Ударить
по  ней мне было не с руки,-- она сидела у самого моего правого
плеча, и я с бесконечными  предосторожностями  стал  переводить
сачок за спиной из одной руки в другую; тэкла между тем ждала с
хитреньким выражением крыльев: они были плотно сжаты, и нижние,
снабженные  усикоподобными  хвостиками,  терлись  друг о дружку
дискообразным движением--быть может производя стрепет,  слишком
высокий  по  тону,  чтобы  человек  мог его уловить. Наконец, с
размаху, я свистнул по  ней  рампеткой.  Мы  все  слыхали  стон
теннисиста,  когда,  на  краю  победы промазав легкий мяч, он в
ужасной  муке  вытягивается  на  цыпочках,  откинув  голову   и
приложив   ладонь  ко  лбу.  Мы  все  видали  лицо  знаменитого
гроссмейстера, вдруг  подставившего  ферзя  местному  любителю,
Борису Исидоровичу Шаху. Но никто не присутствовал при том, как
я вытряхивал веточку из сетки и глядел на дырку в кисее.

     5

     Утреннюю  неудачу  иногда  возмещала  ловля  в сумерки или
ночью. На крайней дорожке парка лиловизна сирени, перед которой
я стоял в ожидании бражников, переходила в  рыхлую  пепельность
по  мере медленного угасания дня, и молоком разливался туман по
полям, и молодая луна цвета Ю висела в акварельном  небе  цвета
В.  Во  многих  садах  атак стаивал я впоследствии -- в Афинах,
Антибах,  Атланте,  Лос-Анжелесе,--  но  никогда,  никогда   не
изнывал я от таких колдовских чувств, как тогда, перед сереющей
сиренью.  И вот начиналось: ровное гудение переходило от цветка
к  цветку,  и  мерцающим  призраком  повисал   розово-оливковый
сфинкс, как колибри, перед венчиком, который он с воздуха пытал
длинным  хоботком.  Его красавица-гусеница, миниатюрная кобра с
очковыми пятнами  на  передних  сегментах,  которые  она  умела
забавно  раздувать,  водилась  в  августе  в  сырых  местах, на
высоких розовых цветах царского  чая  (эпилобия).  Так  .всякое
время дня и года отличалось другим очарованием. В угрюмые ночи,
поздней осенью, под ледяным дождем, я ловил ночниц на приманку,
вымазав  стволы  в  саду  душистой  смесью патоки, пива и рома:
среди мокрого  черного  мрака  мой  фонарь  театрально  освещал
липко-блестящие  трещины  в дубовой коре, где, по три-четыре на
каждый ствол,  сказочно-прекрасные  катокалы  впитывали  пьяную
сладость  коры,  нервно  подняв,  как  дневные бабочки, крупные
полураскрытые  крылья  и  показывая   невероятный,   с   черной
перевязью  и  белой оборкой, ярко-малиновый атлас задних из-под
ли-шаеватых передних. "Катокала адультера!" -- восторженно орал
я по направлению освещенного окна  и  спотыкаясь  бежал  в  дом
показывать отцу улов.

     6

     Парк,  отделявший  усадьбу  от  полей  и  лесов, был дик и
дремуч в приречной своей части. Туда захаживали лоси, что менее
сердило нашего сторожа Ивана, степенного, широкоплечего старика
с  окладистой  бородой,  чем  беззаконное  внедрение  случайных
дачников.  Были  и  прямые  тропинки  и  вьющиеся,  и  все  это
переплеталось, как в лабиринте. Еще в первые годы изгнания  моя
мать и я могли без труда обойти весь парк, и старую и новую его
часть,  по  памяти,  но  теперь замечаю, что Мнемозина начинает
плутать и растерянно останавливается в тумане, где там  и  сям,
как  на  старинных  картах,  виднеются  дымчатые,  таинственные
пробелы: терра инкогнита.
     В некошеных полях за парком воздух  переливался  бабочками
среди чудного обилья ромашек, скабиоз, колокольчиков,-- все это
скользит  у  меня  сейчас цветным маревом перед глазами, как те
пролетающие  мимо  широких  окон  вагона-ресторана   бесконечно
обольстительные  луга,  которых никогда не обследовать пленному
пассажиру. А за  полями  поднимался,  как  темная  стена,  лес.
Часами  блуждая  по трущобе, я любил выискивать мелких пядениц,
принадлежащих к роду "евпитеций": эти нежные  ночные  существа,
размером  с  ноготок,  днем  плотно  прикладываются к древесной
коре, распластав бледные крыльца и приподняв крохотное  брюшко.
Видов   их   описано   огромное   количество,  и  если  природа
подтушевала  этих  бабочек  под  сероватые  поверхности  (точно
обособив,  впрочем,  узорную  ливрею  каждого  вида),  зато  их
гусенички, живущие на низких растениях, окрашены в  яркие  тона
цветочных   лепестков.  Медленно  кружась  в  солнечной  млсии,
осматривая со всех сторон ствол за стволом,--о, как я мечтал  в
те  годы  открыть новый вид евпитеции! Мое пестрое воображение,
как бы заискивая передо мной и потворствуя ребенку (а на  самом
деле,  где-то за сценой, в заговорщичьей тиши, тщательно готовя
распределение событий моего  далекого  будущего),  преподносило
мне  призрачные выписки мелким шрифтом: "Единственный известный
экземпляр   Eupithecia   petropolitanata   был   взят   русским
школьником   (или   "молодым   собирателем..."  или  еще  лучше
"автором"...) в Царскосельском уезде Петербургской губернии,  в
1912 г... 1913 г... 1914 г...".
     А  затем наступило одно беспокойное июньское утро, когда я
почувствовал  потребность   хорошенько   исследовать   обширную
болотистую   местность,   простиравшуюся  за  Оредежью.  Пройдя
пять-шесть верст вдоль реки, я наконец  перешел  ее  по  узкому
упруго-досчатому   мостику,   откуда  видать  было  избенки  по
ближнему песчаному скату, черемуху, желтые  бревна  на  зеленом
бережку   и   красочные   пятна  одежд,  скинутых  деревенскими
девчонками, которые, блестя и белеясь в мелкой  воде,  кричали,
окунались,  плескались,  столь же мало заботясь о прохожем, как
если бы он был моим нынешний бесплотным послом.
     На противоположном низком берегу, где начиналась  арктика,
густое  сборище  мелких  бабочек, состоявшее главным образом из
самцов  голубянок,  пьянствовало   на   черной   грязи,   жирно
растоптанной  и  унавоженной  коровами,  и  весь  лазоревый рой
поднялся на воздух из-под моих ног и померцав, снова  опустился
по   моем   прохождении.   Продравшись   сквозь   растрепанный,
низкорослый  сосняк,  я  достиг  моего   мохового,   седого   и
рыжеватого   рая.   Не   успел  слух  уловить  характерный  зуд
двукрылых, кочковое чмоканье, приглушенный кряк дупеля,  как  я
был  уже  окружен теми полярными бабочками, которых знал только
по ученым описаниям, ибо всякие шметтерлингсбухи  с  картинками
для  среднеевропейских  простаков,  если  вообще  упоминали эти
северные  редкости,  не  считали  нужным  их  иллюстрировать,--
"потому   что  рядовой  любитель  вряд  ли  когда-либо  на  них
набредет",-- фраза, которая меня бесит и в пошлых  ботанических
атласах  в  применении к редким растениям. Теперь же я видел их
не  только  воочию,  не  только   вживе,   а   в   естественном
гармоническом взаимоотношении с их родимой средой. Мне кажется,
что   это   острое   и   чем-то   приятно   волнующее  ощущение
экологического  единства,  столь  хорошо  знакомое  современным
натуралистам,   есть  новое,  или  по  крайней  мере  по-новому
осознанное  чувство,--  и  что  только  тут,  по  этой   линии,
парадоксально  намечается  возможность  связать  в  синтез идею
личности и идею общности.
     Над кустиками голубики, как-то через  зрение  вяжущей  рот
матовостью  своих  дремных  ягод;  над  карим  блеском  до боли
холодных мочажек, куда  вдруг  погружалась  нога;  над  мхом  и
валежником;  над  дивными,  одиноко  праздничными, стоящими как
свечи, ночными фиалками, темно-коричневая с лиловизной  болория
скользила  низким  полетом,  проносилась гонобоблевая желтянка,
отороченная черным и розовым, порхали между корявыми  сосенками
великолепные   смуглые   сатириды-энеисы.  Едва  замечая  уколы
комаров, которые как паюсной икрой  вдруг  покрывали  голую  по
локоть  руку,  я  становился  на  одно колено, чтобы с мычанием
сладчайшего удовольствия  сжать  двумя  пальцами  сквозь  кисею
сачка  трепетную  грудку синей, с серебряными точками с исподу,
диковинки и любовно высвободить сверкающего маленького мертвеца
из складок сетки,-- даже на нее садились  обезумевшие  от  моей
близости   комары.  Мои  пальцы  пахли  бабочками  --  ванилью,
лимоном, мускусом,-- ноги промокли до  пахов,  губы  запеклись,
колотилось  сердце,  но я все шел да шел, держа наготове сачок.
Наконец я добрался до конца болота. Подъем за ним весь пламенел
местными    цветами    --лупином,    аквилией,     пенстемоном;
лилия-марипоза сияла под пондерозовой сосной; вдали и в вышине,
над  границей  древесной  растительности,  округлые тени летних
облаков бежали  по  тускло-зеленым  горным  лугам,  а  за  ними
вздымался скалисто-серый, в пятнах снега Longs Peak .
     Далеко  я  забрел,--однако  былое  у меня все под боком, и
частица грядущего тоже со мной. В цветущих зарослях  аризонских
каньонов,  высоко на рудоносных склонах Сан-Мигуэльских Гор, на
озерах  Тетонского  урочища  и  во  многих  других  суровых   и
прекрасных  местностях,  где  все  тропы  и  яруги мне знакомы,
каждое лето летают и будут летать мною открытые, мною описанные
виды и подвиды. "Именем  моим  названа  --"  нет,  не  река,  а
бабочка в Аляске, другая в Бразилии, третья в Ютахе, где я взял
ее  высоко  в  горах,  на  окне лыжной гостиницы--та Eupithecia
nabokovi McDunnough, которая таинственно завершает тематическую
серию, начавшуюся в петербургском лесу. Признаюсь, я не верю  в
мимолетность  времени--легкого,  плавного, персидского времени!
Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узор
приходился на другой. Споткнется или  нет  дорогой  посетитель,
это его дело. И высшее для меня наслаждение -- вне дьявольского
времени,  но  очень даже внутри божественного пространства--это
наудачу выбранный пейзаж, все равно в какой  полосе,  тундровой
или  полынной,  или  даже  среди остатков какого-нибудь старого
сосняка у железной  дороги  между  мертвыми  в  этом  контексте
Олбани  и Скенектеди (там у меня летает один из любимейших моих
крестников, мой  голубой  samuelis)  --  словом,  любой  уголок
земли,  где  я  могу  быть  в  обществе  бабочек  и кормовых их
растений. Вот это -- блаженство, и  за  блаженством  этим  есть
нечто,  не  совсем  поддающееся определению. Это вроде какой-то
мгновенной  физической  пустоты,   куда   устремляется,   чтобы
заполнить  ее,  все,  что я люблю в мире. Это вроде мгновенного
трепета умиления и благодарности, обращенной, как  говорится  в
американских  официальных рекомендациях, to whom it may concern
-- не знаю, к кому и  к  чему,--  гениальному  ли  контрапункту
человеческой  судьбы  или благосклонным духам, балующим земного
счастливца.

     ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     1

     В железнодорожном агентстве  на  Невском  была  выставлена
двухаршинная модель коричневого спального вагона: международные
составы  того  времени  красились  под  дубовую  обшивку, и эта
дивная, тяжелая с виду вещь с медной надписью над окнами далеко
превосходила в подробном правдоподобии  все  мои,  хорошие,  но
явно  жестяные и обобщенные, заводные поезда. Мать пробовала ее
купить; увы, бельгиец-служащий был неумолим. Во время  утренней
прогулки    с    гувернанткой   или   воспитателем   я   всегда
останавливался и молился на  нее.  Иметь  в  таком  портативном
виде,  держать в руках так запросто вагон, который почти каждую
осень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и
машинистом, и пассажиром,  и  цветными  огнями,  и  пролетающей
станцией   с   неподвижными   фигурами,   и  отшлифованными  до
шелковистости рельсами, и  туннелем  в  горах.  Снаружи  сквозь
витрину  модель была доступнее влюбленному взгляду, чем изнутри
магазина, где мешали какие-то плакаты... Можно было  разглядеть
в  проймах  ее  окон  голубую  обивку  диванчиков,  красноватую
шлифовку и тисненую кожу внутренних  стенок,  вделанные  в  них
зеркала, тюльпанообразные лампочки... Широкие окна чередовались
с   более  узкими,  то  одиночными,  то  парными.  В  некоторых
отделениях уже были сделаны на ночь постели.
     Тогдашний  величественный  Норд-Экспресс   (после   Первой
мировой  войны  он уже был не тот), состоявший исключительно из
таких же международных вагонов, ходил только два раза в  неделю
и  доставлял  пассажиров  из  Петербурга  в Париж; я сказал бы,
прямо в Париж, если бы не нужно было -- о, не пересаживаться, а
быть переводимым -- в совершенно такой же коричневый состав  на
русско-немецкой  границе  (Вержболово-Эйдкунен),  где  бокастую
русскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова
--уголь.
     В памяти я могу  распутать  по  крайней  мере  пять  таких
путешествий  в Париж, с Ривьерой или Биаррицем в конце. Выбираю
относящееся  к  1909-му  году.  Мне  кажется,  что  сестры   --
шестилетняя  Ольга  и трехлетняя Елена -- остались в Петербурге
под надзором нянь и теток. (По словам Елены,  я  не  прав:  они
тоже  участвовали  в поездке.) Отец в дорожной кепке и замшевых
перчатках сидит с книгой в купе, которое  он  делит  с  Максом,
тогдашним  нашим  гувернером.  Брат  Сергей и я отделены от них
проходной туалетной каморкой. Следующее купе, смежное с  нашим,
занимает мать со своей пожилой горничной Наташей и расстроенной
таксой.  Нечетный  Осип, отцовский камердинер (лет через десять
педантично расстрелянный большевиками за то, что угнал  к  себе
наши  велосипеды, а не передал их народу), делит четвертое купе
с посторонним--французским актером Фероди.
     В апреле того года Пири дошел до Северного полюса.  В  мае
пел  в  Париже  Шаляпин.  В  июне,  озабоченный слухами о новых
выводках цеппелинов, американский военный министр объявил,  что
Соединенные  Штаты  намерены  создать  воздушный  флот.  В июле
Блерио на своем монопланчике перелетел из Кале в  Дувр  (сделав
лишний  крюк  --  заблудился).  Теперь был август. Ели и болота
северо-западной России прошли своим чередом и на  друго