ких  тематических  узоров  и  есть,  думается  мне,
главная задача мемуариста.

     4

     Ездили  мы  на  разные воды, морские и минеральные, каждую
осень, но никогда  не  оставались  так  долго--целый  год--  за
границей,  как  тогда,  и  мне,  шестилетнему, довелось впервые
по-настоящему  испытать  древесным   дымом   отдающий   восторг
возвращения на родину -- опять же, милость судьбы, одна из ряда
прекрасных  репетиций,  заменивших  представление,  которое, по
мне, может уже не состояться, хотя этого как  будто  и  требует
музыкальное разрешение жизни.
     Итак  переходим  к  лету  1905 года: мать с тремя детьми в
петербургском имении;  политические  дела  задерживают  отца  в
столице.  В  один  из  коротких своих наездов к нам, в Выру, он
заметил, что мы с братом читаем и пишем  по-английски  отлично,
но  русской  азбуки  не  знаем (помнится, кроме таких слов, как
"какао", я ничего по-русски не мог прочесть). Было решено,  что
сельский  учитель будет приходить нам давать ежедневные уроки и
водить нас гулять.
     Каким веселым звуком, под стать солнечной и  соленой  ноте
свистка,  украшавшего мою белую матроску, зовет меня мое дивное
детство   на   возобновленную   встречу   с   бодрым   Василием
Мартыновичем!  У  него было толстовского типа широконосое лицо,
пушистая плешь) русые усы и светло-голубые, цвета моей молочной
чашки, глаза с небольшим интересным  наростом  на  одном  веке.
Рукопожатие  его  было  крепкое  и  влажное.  Он  носил  черный
галстук, повязанный либеральным бантом, и  люстриновый  пиджак.
Ко  мне, ребенку, он обращался на вы, как взрослый к взрослому,
то  есть  совершенно  по-новому,--  не   с   противной   чем-то
интонацией  наших  слуг,  конечно  не  с  особой  пронзительной
нежностью, звеневшей  в  голосе  матери  (когда  мне  случалось
хватиться  самого  крохотного  пассажира, или оказывался у меня
жар, и она переходила на вы, словно хрупкое "ты"  не  могло  бы
выдержать  груз  ее  обожания). Он был, как говорили мои тетки,
шипением  своего  ужаса,  как  кипятком,  ошпаривая   человека,
"красный";  мой  отец  его  вытащил  из  какой-то  политической
истории (а потом, при Ленине,  его  по  слухам  расстреляли  за
эсэрство).  Брал  он  меня чудесами чистописания, когда, выводя
"покой" или "люди", он придавал какую-то  органическую  густоту
тому  или  другому сгибу, точно это были готовые ожить ганглии,
чернилоносные  сосуды.  Во  время  полевых  прогулок,   зави-дя
косарей,  он  сочным баритоном кричал им "Бог помощь!" В дебрях
наших лесов, горячо жестикулируя, он говорил о человеколюбии, о
свободе, об ужасах войны  и  о  тяжкой  необходимости  взрывать
тиранов динамитом. Когда же он потчевал меня цитатами из "Долой
оружье!"  благонамеренной, но бездарной Берты Зуттнер, я горячо
восставал в  защиту  кровопролития,  спасая  свой  детский  мир
пружинных пистолетов и артуровых рыцарей.
     С  помощью Василия Мартыновича Мнемозина может следовать и
дальше по личной обочине общей  истории.  Спустя  года  полтора
после  Выборгского  Воззвания  (1906), отец провел три месяца в
Крестах, в удобной  камере,  со  своими  книгами,  мюллеровской
гимнастикой  и  складной  резиновой  ванной, изучая итальянский
язык и поддерживая с моей матерью  беззаконную  корреспонденцию
(на   узких  свиточках  туалетной  бумаги),  которую  переносил
преданный друг семьи, А. И. Каминка. Мы были в  деревне,  когда
его   выпустили;  Василий  Мартынович  руководил  торжественной
встречей, украсив проселочную дорогу арками  -из  зелени  --  и
откровенно  красными  лентами.  Мать  ехала  с отцом со станции
Сиверской, а мы, дети, выехали им навстречу; и вспоминая именно
этот день, я с праздничной ясностью восстанавливаю родной,  как
собственное   кровообращение,   путь   из  нашей  Выры  в  село
Рождествено,  по  ту  сторону  Оредежи:  красноватую  дорогу,--
сперва  шедшую  между  Старым  Парком и Новым, затем колоннадой
толстых берез, мимо некошеных полей,--а дальше: поворот,  спуск
к   реке,   искрящейся   промеж   парчовой  тины,  мост,  вдруг
разговорившийся под  копытами,  ослепительный  блеск  жестянки,
оставленной  удильщиком  на  перилах,  белую  усадьбу  дяди  на
муравчатом холму, другой  мост,  через  рукав  Оредежи,  другой
холм,   с   липами,   розовой   церковью,   мраморным   склепом
Рукавишниковых;   наконец:   шоссейную   дорогу   через   село,
окаймленную   по-русски  бобриком  светлой  травы  с  песчаными
проплешинами да сиреневыми кустами вдоль  замшелых  изб;  флаги
перед  новым, каменным, зданием сельской школы рядом со старым,
деревянным;  и,  при  стремительном  нашем   проезде,   черную,
белозубую   собачонку,   выскочившую  откуда-то  с  невероятной
скоростью, но в совершенном молчании, сберегавшую лай  до  того
мгновения, когда она очутится вровень с коляской.

     5

     В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически
перемешивалось  новое  со старым, либеральное с патриархальным,
фатальная  нищета  с   фаталистическим   богатством.   Не   раз
случалось,  что,  во  время  завтрака  в  многооконной,  орехом
обшитой столовой вырского дома, буфетчик Алексей  наклонялся  с
удрученным  видом  к  отцу,  шепотом  сообщая (при гостях шепот
становился особенно шепеляв), что пришли мужики  и  просят  его
выйти  к  ним  Быстро  переведя  салфетку с колен на скатерть и
извинившись перед моей матерью,  отец  покидал  стол.  Одно  из
восточных  окон  выходило  на  край  сада у парадного подъезда;
оттуда   доносилось   учтивое   жужжанье,   невидимая    гурьба
приветствовала  барина.  Из-за  жары  окна  бы  ли затворены, и
нельзя было  разобрать  смысл  переговоров:  крестьяне,  верно,
просили  разрешенья скосить или срубить что-нибудь, и если, как
часто  бывало,  отец   немедленно   соглашался,   гул   голосов
поднимался  снова,  и его, по старинному русскому обычаю, дюжие
руки раскачивали и подкидывали несколько раз.
     В столовой, между тем, братцу и мне велено было продолжать
есть. Мама, готовясь  снять  двумя  пальцами  с  вилки  комочек
говядины,  заглядывала  вниз,  под  воланы  скатерти, там ли ее
сердитая и капризная  такса.  "Un  jour  ils  vont  ie  laisser
tomber"      (      "Когда-нибудь      они      его     уронят"
(франц.)),--замечала  M-lle   Golay,   чопорная   старая
пессимистка, бывшая гувернантка матери, продолжавшая жить у нас
в  доме,  всегда кислая, всегда в ужасных отношениях с детскими
англичанками и француженками. Внезапно, глядя с моего  места  в
восточное  окно,  я  становился очевидцем замечательного случая
левитации. Там, за стеклом,  на  секунду  являлась,  в  лежачем
положении,  торжественно  и  удобно  раскинувшись  на  воздухе,
крупная фигура моего отца; его белый  костюм  слегка  зыблился,
прекрасное  невозмутимое  лицо  было  обращено  к небу. Дважды,
трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальшиков,  и
третий  взлет  был выше второго, и вот в последний раз вижу его
покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом  фоне  знойного
полдня,  как  те  внушительных  размеров небожители, которые, в
непринужденных позах,  в  ризах,  поражающих  обилием  и  силой
складок,  царят  на  церковных  сводах в звездах, между тем как
внизу одна от  другой  загораются  в  смертных  руках  восковые
свечи,  образуя  рой  огней  в мреении ладана, и иерей читает о
покое и памяти, и лоснящиеся траурные лилии застят  лицо  того,
кто лежит там, среди плывучих огней, в еще не закрытом гробу.

     ГЛАВА ВТОРАЯ

     1

     Я   всегда   был   подвержен   чему-то  вроде  легких,  но
неизлечимых,  галлюцинаций.  Одни  из  них   слуховые,   другие
зрительные,   а  проку  от  них  нет  никакого.  Вещие  голоса,
останавливающие Сократа и понукавшие Жанну  д'Арк,  сводятся  в
моем  случае  к  тем  обрывочным  пустякам,  которые  -- подняв
телефонную   трубку   --   тотчас   прихлопываешь,   не   желая
подслушивать  чужой  вздор.  Так,  перед  отходом  ко сну, но в
полном еще сознании, я часто слышу,  как  в  смежном  отделении
мозга  непринужденно  идет  какая-то странная однобокая беседа,
никак не относящаяся  к  действительному  течению  моей  мысли.
Присоединяется,  иначе  говоря,  неизвестный абонент, безличный
паразит; его трезвый, совершенно посторонний  голос  произносит
слова  и  фразы,  ко  мне  не  обращенные  и  содержания  столь
плоского, что не решаюсь  привести  пример,  дабы  нечаянно  не
заострить хоть слабым смыслом тупость этого буб-нения. Ему есть
и  зрительный  эквивалент  --  в  некоторых предсонных образах,
донимающих меня, особенно после кропотливой работы.  Я  имею  в
виду,   конечно,   не  "внутренний  снимок"  --  лицо  умершего
родителя,  с  телесной  ясностью  возникающее  в   темноте   по
приложении страстного, героического усилия; не говорю я и о так
называемых   muscae  volitantes  (Перелетающие  мухи  (лат.)
)--тенях микроскопических пылинок в  стеклянистой  жидкости
глаза,  которые  проплывают  прозрачными  узелками  наискось по
зрительному полю,  и  опять  начинают  с  того  же  угла,  если
перемигнешь. Ближе к ним -- к этим гипногогическим увеселениям,
о  которых  идет  неприятная  речь,--  можно  пожалуй поставить
красочную  во  мраке  рану  продленного  впечатления,   которую
наносит,  прежде чем пасть, свет только что отсеченной лампы. У
меня вырастали из рубиновых оптических стигматов и  Рубенсы,  и
Рембрандты, и целые пылающие города. Особого толчка, однако, не
нужно для появления этих живописных призраков, медленно и ровно
развивающихся  перед  закрытыми  глазами.  Их  движение и смена
происходят вне всякой  зависимости  от  воли  наблюдателя  и  в
сущности  отличаются  от  сновидений  только  какой-то  клейкой
свежестью,  свойственной  переводным  картинкам,  да  еще  тем,
конечно,  что  во  всех  их  фантастических  фазах отдаешь себе
полный  отчет.  Они  подчас   уродливы:   привяжется,   бывало,
средневековый,  грубый  профиль,  распаленный вином карл, нагло
растущее ухо или  нехорошая  ноздря.  Но  иногда,  перед  самым
забытьем,  пухлый  пепел  падает на краски, и тогда фотизмы мои
успокоительно расплываются, кто-то ходит в плаще  среди  ульев,
лиловеют  из-за  паруса  дымчатые  острова, валит снег, улетают
тяжелые птицы.
     Кроме  всего  я  наделен  в  редкой  мере  так  называемой
audition  coloree  -- цветным слухом. Тут я мог бы невероятными
подробностями  взбесить  самого   покладистого   читателя,   но
ограничусь  только  несколькими  словами  о  русском  алфавите:
латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги.
     Не знаю, впрочем, правильно ли  тут  говорить  о  "слухе":
цветное  ощущение создается по-моему осязательным, губным, чуть
ли не вкусовым чутьем. Чтобы  основательно  определить  окраску
буквы,  я  должен  букву  просмаковать,  дать  ей набухнуть или
излучиться  во  рту,  пока  воображаю   ее   зрительный   узор.
Чрезвычайно  сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение
между разноязычными начертаниями единозвучной  буквы  меняет  и
цветовое  впечатление  от  нее (или, иначе говоря, каким именно
образом сливаются в восприятии буквы ее звук, окраска и форма),
может быть как-нибудь причастен понятию "структурных" красок  в
природе. Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но
идентичная  по  звуку,  буква  отличается  тускловатым тоном по
сравнению с латинской.
     Черно-бурую  группу  составляют:  густое,  без  галльского
глянца, А; довольно ровное (по сравнению с рваным R) Р; крепкое
каучуковое  Г;  Ж,  отличающееся от французского J, как горький
шоколад от молочного;  темно-коричневое,  отполированное  Я,  В
белесой  группе  буквы  Л,  Н,  О,  X,  Э  представляют, в этом
порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской  каши,
миндального  молока,  сухой  булки  и  шведского  хлеба. Группу
мутных   промежуточных   оттенков   образуют   клистирное    Ч,
пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ.
     Переходя    к   спектру,   находим:   красную   группу   с
вишнево-кирпичным  Б  (гуще,  чем  В),  розово-фланелевым  М  и
розовато-телесным  (чуть  желтее,  чем  V)  В;  желтую группу с
оранжеватым  Е,  охряным  Е,  палевым  Д,   светло-палевым   И,
золотистым  У  и  латуневым  Ю;  зеленую  группу  с гуашевым П,
пыльно-ольховым  Ф  и  пастельным  Т  (всё  это  суше,  чем  их
латинские   однозвучия);   и   наконец   синюю,  переходящую  в
фиолетовое, группу с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным  К
и блестяще-сиреневым 3. Такова моя азбучная радуга (ВЕЕПСКЗ).
     Исповедь  синэстета  назовут претенциозной те, кто защищен
от  таких  просачиваний  и  смешений  чувств   более   плотными
перегородками, чем защищен я. Но моей матери все это показалось
вполне  естественным,  когда мое свойство обнаружилось впервые:
мне шел шестой или седьмой год, я строил замок из  разноцветных
азбучных  кубиков  --  и вскользь заметил ей, что покрашены они
неправильно. Мы тут же выяснили, что мои буквы не  всегда  того
же цвета, что ее; согласные она видела довольно неясно, но зато
музыкальные  ноты  были  для  нее, как желтые, красные, лиловые
стеклышки, между тем как  во  мне  они  не  возбуждали  никаких
хроматизмов.  Надобно  сказать,  что у обоих моих родителей был
абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда  была  и  будет
лишь  произвольным  нагромождением варварских звучаний. Могу по
бедности понять и принять цыгановатую скрипку или  какой-нибудь
влажный перебор арфы в "Богеме", да еще всякие испанские спазмы
и  звон,--  но концертное фортепиано с фалдами и решительно все
духовые хоботы и анаконды в небольших  дозах  вызывают  во  мне
скуку, а в больших--оголение всех нервов и даже понос.
     Моя   нежная   и  веселая  мать  во  всем  потакала  моему
ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне,
для меня! Какое это было  откровение,  когда  из  легкой  смеси
красного  и  синего  вырастал  куст персидской сирени в райском
цвету! Какую муку и горе я  испытывал,  когда  мои  опыты,  мои
мокрые, мрачно-фиолетово-зеленые картины, ужасно коробились или
свертывались,   точно  скрываясь  от  меня  в  другое,  дурное,
измерение! Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты!
Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она
вынимала из тайника в стене целую груду  драгоценностей,  чтобы
позанять  меня  перед  сном.  Я  был  тогда  очень  мал,  и эти
струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном
очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней
ночи гигантские монограммы и  венцы,  составленные  из  цветных
электрических  лампочек -- сапфировых, изумрудных, рубиновых,--
глухо горели над отороченными снегом карнизами домов.

     2

     Частые детские болезни особенно сближали меня с матерью. В
детстве, до десяти что ли лет, я был отягощен  исключительными,
и  даже чудовищными, способностями к математике, которые
быстро потускнели в школьные годы и вовсе пропали в пору  моей,
на редкость бездарной во всех смыслах, юности (от пятнадцати до
двадцати  пяти  лет).  Математика  играла  грозную  роль в моих
ангинах   и   скарлатинах,   когда,   вместе   с    расширением
термометрической   ртути,  беспощадно  пухли  огромные  шары  и
многозначные  цифры  у  меня  в  мозгу.  Неосторожный  гувернер
поторопился  объяснить  мне--в восемь лет--логарифмы, а в одном
из детских моих английских журналов мне попалась  статейка  про
феноменального  индуса, который ровно в две секунды мог извлечь
корень семнадцатой степени из такого, скажем, приятного  числа,
как  3529471145760275132301897342055866171392 (кажется, 212, но
это неважно). От этих монстров, откормленных на  моем  бреду  и
как  бы  вытеснявших  меня  из  себя  самого,  невозможно  было
отделаться, и в течение безнадежной борьбы я поднимал голову  с
подушки,  силясь  объяснить  матери  мое  состояние. Сквозь мои
смещенные логикой жара слова она  узнавала  все  то,  что  сама
помнила  из собственной борьбы со смертью в детстве, и каким-то
образом  помогала  моей  разрывающейся  вселенной  вернуться  к
Ньютонову классическому образцу.
     Будущему      узкому      специалисту-словеснику     будет
небезынтересно проследить, как именно изменился,  при  передаче
литературному  герою  (в моем романе "Дар"), случай, бывший и с
автором в детстве. После долгой  болезни  я  лежал  в  постели,
размаянный,  слабый,  как вдруг нашло на меня блаженное чувство
легкости и покоя. Мать, я знал, поехала  купить  мне  очередной
подарок:    планомерная   ежедневность   приношений   придавала
медленным вы-здоравливаниям и прелесть и смысл. Что  предстояло
мне  получить  на  этот  раз,  я  не  мог  угадать,  но  сквозь
магический кристалл  моего  настроения  я  со  сверхчувственной
ясностью  видел  ее  санки,  удалявшиеся  по Большой Морской по
направлению к Невскому (ныне Проспекту какого-то Октября,  куда
вливается  удивленный  Герцен). Я различал все: гнедого рысака,
его храп, ритмический щелк его  мошны  и  твердый  стук  комьев
мерзлой  земли  и  снега об передок. Перед моими глазами, как и
перед  материнскими,  ширился  огромный,  в   синем   сборчатом
ватнике,  кучерской  зад, с путевыми часами в кожаной оправе на
кушаке: они показывали двадцать минут третьего. Мать в вуали, в
котиковой шубе,  поднимала  муфту  к  лицу  грациозно-гравюрным
движением  нарядной  петербургской  дамы,  летящей  в  открытых
санях; петли медвежьей полости были сзади прикреплены  к  обоим
углам  низкой  спинки,  за  которую держался, стоя на запятках,
выездной с кокардой.
     Не выпуская санок из фокуса ясновидения, я  остановился  с
ними  перед  магазином  Треймана  на  Невском,  где продавались
письменные  принадлежности,  аппетитные   игральные   карты   и
безвкусные безделушки из металла и камня. Через несколько минут
мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку,
которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так
что  я  даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не
может нести сама такую мелочь. Пока  выездной  запахивал  опять
полость,  я  смотрел  на  пар,  выдыхаемый всеми, включая коня.
Видел и знакомую ужимку  матери:  у  нее  была  привычка  вдруг
надуть  губы,  чтобы  отлепилась слишком тесная вуалетка, и вот
сейчас, написав это, нежное сетчатое ощущение ее холодной  щеки
под  моими  губами возвращается ко мне, летит, ликуя, стремглав
из снежно-синего, синеоконного (еще не спустили штор) прошлого.
     Вот она вошла ко мне в спальню  и  остановилась  с  хитрой
полуулыбкой.  В  объятиях  у нее большой, удлиненный пакет. Его
размер был так сильно сокращен в  моем  видении  оттого,  может
быть,  что  я  делал подсознательную поправку на отвратительную
возможность, что от недавнего  бреда  могла  остаться  у  вещей
некоторая   склонность   к   гигантизму.   Но   нет:   карандаш
действительно оказался желто-деревянным  гигантом,  около  двух
аршин  в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище
висело в окне у Треймана как дирижабль, и  мать  знала,  что  я
давно  мечтаю  о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было, или
не совсем можно было, за  деньги  купить  (приказчику  пришлось
сначала  снестись  с неким доктором Либнером, точно дело было и
впрямь врачебное). Помню секунду ужасного сомнения: из  графита
ли  острие, или это подделка? Нет, настоящий графит. Мало того,
когда несколько лет спустя я просверлил в боку  гиганта  дырку,
то  с  радостью  убедился,  что  становой графит идет через всю
длину: надобно отдать справедливость Фаберу  и  Либнеру,  с  их
стороны  это  было  сущее  "искусство  для  искусства". "О, еще
бы,--говаривала мать, когда бывало я  делился  с  нею  тем  или
другим  необычайным  чувством  или  наблюдением,--еще бы, это я
хорошо  знаю...".  И  с  жутковатой  простотой  она   обсуждала
телепатию, и сны, и потрескивающие столики, и странные ощущения
"уже  раз виденного" (le deja vu). Среди отдаленных ее пред