ком положении слушал плотный стук  сердца,  и  ощущал  слепую
морось  на лице, и слышал звуки все еще далекой игры, и думал о
себе,  как  об  экзотическом  существе,  переодетом  английским
футболистом п сочиняющем стихи на никому неизвестном наречии, о
заморской стране. Неудивительно, что товарищи мои по команде не
очень меня жаловали,
     Но странно: что-то было такое в Кембридже... Не футбол, не
крики  газетчиков  в  сгущающейся  темноте,  не  крепкий  чай с
розовыми и зелеными пирожными,-- словом, не преходящая  мода  и
не чувствам доступные подробности, а тонкая сущность, которую я
теперь  бы  определил, как приволье времени и простор веков. На
что ни посмотришь кругом, ничто не было стеснено или занавешено
по отношению к стихии времени; напротив, всюду зияли  отверстия
в его сизую стихию, так что мысль привыкала работать в особенно
чистой   и   вольной   среде.  Из-за  того,  что  в  физическом
пространстве это  было  не  так,  т.  е.  тело  стесняли  узкий
переулок,  стенами  заставленный газон, темные прохлады и арки,
душа особенно живо воспринимала свободные дали времени и веков.
У меня не было ни малейшего интереса к  истории  Кембриджа  или
Англии,  и я был уверен, что Кембридж никак не действует на мою
душу;  однако  именно  Кембридж  снабжал  меня  и  мое  русское
раздумье  не  только  рамой, но и ритмом. На независимого юношу
среда  только  тогда  влияет,  когда   в   нем   уже   заложена
восприимчивая  частица;  такой  частицей  было  во  мне  все то
английское, чем питалось мое детство.  Мне  впервые  стало  это
ясно  в  последнюю мою кембриджскую весну, когда я почувствовал
себя в таком же естественном соприкосновении с непосредственной
средой, в каком я был с моим русским прошлым, и этого состояния
гармонии я достиг в  ту  минуту,  когда  то,  чем  я  только  и
занимался  три  года,  кропотливая  реставрация моей может быть
искусственной,   но   восхитительной   России,   была   наконец
закончена,  т.  с. я уже знал, что закрепил ее в душе навсегда.
Один из немногих "утилитарных" грехов на моей совести  это  то,
что  я  употребил  (очень  правда  небольшую) долю этого
драгоценного материала для легкой и успешной  сдачи  экзаменов.
Едва ли не самым замысловатым вопросом было предложение описать
сад  Плюшкина,--  тот сад, который Гоголь так живописно завалил
всем, что набрал из мастерских русских художников в Риме.

     4

     Не  стыжусь  нежности,  с  которой  вспоминаю   задумчивое
движение  по  кембриджской  узкой и излучистой реке, сладостный
гавайский вой  граммофонов,  плывших  сквозь  тень  и  свет,  и
ленивую  руку  той  или другой Виолетты, вращавшей свой цветной
парасоль, откинувшись на подушки своеобразной гондолы,  которую
я  неспешно  подвигал при помощи шеста. Белые и розовые каштаны
были в полном цвету: их громады толпились по берегам,  вытесняя
небо  из  реки,  и особое сочетание их листьев и конусообразных
соцветий составляло  картину,  как  бы  вытканную  en  escalier
(лесенкой (франц.) ).. Теплый воздух пропитан был
до странности крымскими запахами, чуть ли не мушмулой. Три арки
каменного, венецианского вида мостика, перекинутого через узкую
речку,  образовали  в соединении со своими отражениями в
воде три волшебных  овала,  и  в  свою  очередь  вода  наводила
переливающийся  отсвет на внутреннюю сторону свода, под который
скользила  моя  гондола.  Порою  лепесток,  роняемый   цветущим
деревом, медленно падал, и со странным чувством, что, наперекор
жрецам,  подсматриваешь  нечто  такое,  чего  ни богомольцу, ни
туристу  видеть  не  следует,  я  старался  схватить   взглядом
отражение  этого  лепестка, которое значительно быстрее, чем он
падал, поднималось к нему навстречу; и было страшно, что  фокус
не  выйдет, что благословленное жрецами масло не загорится, что
отражение промахнется, и лепесток без него поплывет по течению;
но всякий раз очарованное соединение удавалось,--  с  точностью
слов  поэта,  которые встречают на полпути его или читательское
воспоминание.

     5

     Вновь посетив Англию после семнадцатилетнего  перерыва,  я
допустил  грубую  ошибку,  а  именно отправился в Кембридж не в
тихо сияющий майский день, а под  ледяным  февральским  дождем,
который  всего  лишь  напомнил  мне мою старую тоску по родине.
Милорд Бомстон, теперь профессор Бомстон,  с  рассеянным  видом
повел  меня  завтракать  в  ресторан,  который  я хорошо знал и
который  должен  был  бы   обдать   меня   воспоминаниями,   но
переменилась вся обстановка, даже потолок перекрасили, и окно в
памяти   не   отворилось.  Бомстон  бросил  курить.  Его  черты
смягчились, его  мысли  полиняли.  В  этот  день  его  занимало
какое-то  совершенно  постороннее обстоятельство (что-то насчет
его незамужней сестры, жившей у него в экономках,-- она кажется
заболела, и ее должны были оперировать в  этот  день),  и,  как
бывает  у  однодумов,  эта  побочная  забота  явно  мешала  ему
хорошенько сосредоточиться на том очень важном и спешном  деле,
в  котором  я  так  надеялся  на его совет. Мебель была другая,
форма у продавщиц была другая,  без  тех  фиолетовых  бантов  в
волосах,   и  ни  одна  из  них  не  была  и  наполовину  столь
привлекательна, как та, в пыльном луче прошлого, которую я  так
живо  помнил.  Разговор  разваливался,  и  Бомстон  уцепился за
политику. Дело было уже  в  конце  тридцатых  годов,  и  бывшие
попутчики  из  эстетов  теперь поносили Сталина (перед которым,
впрочем, им еще предстояло  умилиться  в  пору  Второй  мировой
войны).  В  свое  время,  в начале двадцатых годов, Бомстон, по
невежеству своему, принимал собственный  восторженный  идеализм
за  нечто  романтическое  и  гуманное  в  мерзостном  ленинском
режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина,  он
опять  ошибался,  ибо  принимал количественное расширение своих
знаний за какую-то качественную перемену к худшему  в  эволюции
советской  власти.  Гром  "чисток",  который  ударил  в "старых
большевиков", героев его юности,  потряс  Бомстона  до  глубины
души,  чего  в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним
никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом  и  отвращением
он  теперь  произносил  имена  Ежова  и Ягоды, но совершенно не
помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского. Между  тем
как  время  исправило его взгляд на текущие советские дела, ему
не  приходило  в  голову  пересмотреть  и  может  быть  осудить
восторженные   и   невежественные   предубеждения  его  юности:
оглядываясь на короткую ленинскую эру, он все видел в ней нечто
вроде quinquennium  Neronis  (Нероновское  пятилетие  (лат.)
).
     Бомстон  посмотрел  на часы, и я посмотрел на часы тоже, и
мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а  затем
посетил  знаменитый  парк  моего  бывшего  колледжа, и в черных
ильмах нашел знакомых галок,  а  в  дымчато-бисерной  траве  --
первые  крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии.
Снова гуляя под  этими  столь  воспетыми  деревьями,  я  тщетно
пытался достичь по отношению к своим студенческим годам того же
пронзительного  и трепетного чувства прошлого, которое тогда, в
те годы, я испытывал к своему отрочеству.
     Ненастный день сузился до бледно-желтой полоски  на  сером
западе,  когда,  решив  перед  отъездом  посетить моего старого
тютора Гаррисона, я  направился  через  знакомый  двор,  где  в
тумане  проходили  призраки  в  черных  плащах.  Я  поднялся по
знакомой лестнице, узнавая подробности,  которых  не  вспоминал
семнадцать  лет,  и  автоматически  постучал  в знакомую дверь.
Только тут я подумал, что напрасно я не узнал  у  Бомстона,  не
умер  ли  Гаррисон,--  но  он  не  умер,  на мой стук отозвался
издалека знакомый голос. "Не знаю, помните ли вы меня",-- начал
я, идя через кабинет к тому месту, где он сидел у камина.  "Кто
же  вы?  --произнес  он,  медленно поворачиваясь в своем низком
кресле.--Я как  будто  не  совсем...".  Тут,  с  отвратительным
треском  и  хрустом,  я  вступил  в  поднос  с  чайной посудой,
стоявшей  на  ковре  у  его   кресла.   "Да,   конечно,--сказал
Гаррисон,-- конечно, я вас помню".

     ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     1

     Спираль--одухотворение   круга.  В  ней,  разомкнувшись  и
высвободившись из  плоскости,  круг  перестает  быть  порочным.
Пришло  мне  это  в  голову  в гимназические годы, и тогда же я
придумал, что бывшая  столь  популярной  в  России  гегелевская
триада  в  сущности  выражает всего лишь природную спиральность
вещей в отношении ко времени. Завой следуют один за  другим,  и
каждый  синтез  представляет собой тезис следующей тройственной
серии. Возьмем простейшую спираль, т. е. такую, которая состоит
из трех загибов или дуг. Назовем тезисом первую дугу, с которой
известный   Яремич,   который   заставлял   меня   посмелее   и
дуга покрупнее, которая противополагается первой, продолжая ее;
синтезом   же  будет  та,  еще  более  крупная,  дуга,  которая
продолжает предыдущую,  заворачиваясь  вдоль  наружной  стороны
первого загиба.
     Цветная  спираль  в  стеклянном  шарике -- вот модель моей
жизни. Дуга тезиса -- это  мой  двадцатилетний  русский  период
(1899--1919).  Антитезисом  служит пора эмиграции (1919--1940),
проведенная   в   Западной   Европе.   Те   четырнадцать    лет
(1940--1954),  которые  я  провел  уже  на  новой  моей родине,
намечают как будто начавшийся синтез.  Позвольте  мне  заняться
антитезисом. Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу
себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную,
но  не  лишенную  приятности  жизнь  в  вещественной  нищете  и
духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли  призрачных
иностранцев,   в  чьих  городах  нам,  изгнанникам,  доводилось
физически  существовать.  Туземцы  эти  были  как   прозрачные,
плоские   фигуры  из  целлофана,  и  хотя  мы  пользовались  их
постройками, изобретениями, огородами, виноградниками,  местами
увеселения  и  т.  д.,  между ними и нами не было и подобия тех
человеческих отношений, которые у большинства  эмигрантов  были
между  собой.  Но  увы,  призрачные  нации, сквозь которые мы и
русские   музы   беспечно   скользили,   вдруг    отвратительно
содрогались  и  отвердевали; студень превращался в бетон и ясно
показывал нам, кто собственно бесплотный пленник и  кто  жирный
хан.  Наша  безнадежная  физическая  зависимость  от  того  или
другого  государства  становилась  особенно  очевидной,   когда
приходилось добывать или продлевать какую-нибудь дурацкую визу,
какую-нибудь  шутовскую карт д'идантите (Удостоверение личности
(франц. carte d identitй)), ибо тогда немедленно  жадный
бюрократический  ад  норовил засосать просителя, и он изнывал и
чах, пока пухли  его  досье  на  полках  у  всяких  консулов  и
полицейских  чиновников.  Бледно-зеленый  несчастный нансенский
паспорт был хуже волчьего билета; переезд  из  одной  страны  в
другую   был   сопряжен   с   фантастическими  затруднениями  и
задержками. Английские, немецкие, французские власти где-то,  в
мутной глубине своих гланд, хранили интересную идейку, что, как
бы  дескать  плоха  ни  была  исходная страна (в данном случае,
советская Россия), всякий беглец из своей страны должен априори
считаться презренным и подозрительным, ибо  он  существует  вне
какой-либо   национальной   администрации.   Не   все   русские
эмигранты,  конечно,  кротко   соглашались   быть   изгоями   и
привидениями.  Некоторым  из  нас  сладко  вспоминать,  как  мы
осаживали или  обманывали  всяких  высших  чиновников,  гнусных
крыс, в разных министерствах, префектурах и полицейпрезидиумах.

     2

     Американские  мои  друзья  явно  не  верят  мне,  когда  я
рассказываю, что за  пятнадцать  лет  жизни  в  Германии  я  не
познакомился  близко  ни  с  одним  немцем,  не прочел ни одной
немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни  малейшего
неудобства  от незнания немецкого языка. Перебирая в памяти мои
очень немногие и совершенно  случайные  встречи  с  берлинскими
туземцами, я выделил в английской версии этих заметок немецкого
студента,   которому   я  кажется  исправлял  какие-то  письма,
посылавшиеся им кузине в Америку.  Это  был  тихий,  приличный,
благополучный  молодой  человек в очках, изучавший гуманитарные
науки в университете. Кто только ни измывался  в  Эпоху  Разума
над  собирателями  бабочек  --  тут и Лабрюйер в шестом издании
(1691) своих "Характеров", презрительно  отмечающий,  что  иной
модник  любит  насекомых  и рыдает над умершей гусеницей, тут и
пудреные англичане Гей и Поп, небрежно упоминающие в  стихах  о
глуповатых  философах,  доводящих  науку  до  абсурда  тем, что
гоняются  за  красивыми   насекомыми,   которых   столь   ценят
любознательные  немцы.  И  вот  интересно,  что  бы сказали эти
моралисты о коньке молодого немца моего улова в  1930-ом  году:
он  коллекционировал  фотографические  снимки  казней.  Уже при
второй встрече он показал мне купленную им  серию  ("Einbischen
retouchiert"      ("Немножко     отретушировано"     (нем.).
),--грустно   сказал   он,   наморщив   веснушчатый   нос),
изображавшую разные моменты заурядной декапитации в Китае; он с
большим  знанием  дела  указывал  на красоту роковой сабли и на
прекрасную атмосферу той полной кооперативности между палачом и
пациентом,  которая,  на  очень  ясном  снимке,   заканчивалась
феноменальным гейзером дымчато-серой крови. Небольшое состояние
позволяло  молодому  собирателю  довольно  много разъезжать. Он
жаловался,  впрочем,  что  ему  не  везет.   На   Балканах   он
присутствовал  при  двух-трех  посредственных  повешениях, а на
Бульваре Араго в пленительном Париже на широко рекламированной,
но оказавшейся весьма убогой и механической "гильотинаде"  (как
он  выражался, думая, что это по-французски); как-то всегда так
выходило, что ему было плохо  видно,  пропадали  детали,  и  не
удавалось   ничего   интересного   снять  дорогим  аппаратиком,
спрятанным в рукаве макинтоша. Несмотря на сильнейшую простуду,
он  недавно  ездил  в  Регенсбург,  где  казнь  совершалась  по
старинке,  при  помощи  топора;  он  ожидал  многого  от  этого
зрелища,   но,   к   величайшему   разочарованию,   осужденному
по-видимому дали наркотическое средство, вследствие чего дурень
едва  реагировал,  только  вяло  шлепался  об  землю,  борясь с
неловкими, падающими на него, помощниками палача.  Дитрих,  так
звали   молодого  любителя,  надеялся  когда-нибудь  попасть  в
Америку,  чтобы  посмотреть   электро-куцию,   и,   мечтательно
хмурясь,  спрашивал  себя,  неужели  правда,  что во время этой
операции  сенсационные  облачки  дыма  выходят   из   природных
отверстий  содрогающегося  тела.  При  третьей  и  к  сожалению
последней встрече (сколько еще было  штрихов  в  этом  Дитрихе,
которые  мне  хотелось  добрать  и  сохранить  для писательских
нужд!) он, не сердясь--хотя было на что сердиться,--а напротив,
с кроткой печалью, рассказал, что недавно  провел  целую  ночь,
терпеливо  наблюдая  за  приятелем,  который  решил покончить с
собой и после некоторых уговоров  согласился  проделать  это  в
присутствии  Дитриха,  но  увы,  приятель  оказался  бесчестным
обманщиком и, вместо того, чтобы выстрелить  себе  в  рот,  как
было  обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом
настроении -- хохотал и брился. Я давно потерял из виду  милого
Дитриха, но вполне ясно представляю себе выражение совершенного
удовлетворения  и облегчения ("...наконец-то..,") в его светлых
форелевых глазах, когда он нынче, в гемютном (Уютном  (от  нем.
gemьtlich))  немецком  городке,  избежавшем  бомбежки,  в кругу
других ветеранов гитлеровских походов и  опытов,  демонстрирует
друзьям,  которые  с  гоготом  добродушного  восхищения ("Дизер
Дитрих!") бьют себя ладонью по ляжке, те абсолютно вундербар  (
Чудесные  (нем.  wunderbar).)  фотографии,  которые  так
неожиданно, и дешево, ему за те годы посчастливилось снять.

     3

     Почти все, что могу сказать о берлинской поре  моей  жизни
(1922--1937),  издержано  мной в романах и рассказах, которые я
тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать
на жизнь. Я усердно давал уроки английского и  французского,  а
также   и   тенниса.   Много  переводил--начиная  с  "Alice  in
Wonderland"  ("Алиса  в  Стране  чудес"  (англ.).)   (за
русскую  версию  которой  получил пять долларов) и кончая всем,
чем угодно, вплоть до коммерческих  описаний  каких-то  кранов.
Однажды,  в  двадцатых  годах, я составил для "Руля" новинку --
шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
     О  "Руле"  вспоминаю  с  большой   благодарностью.   Иосиф
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как  в  его  же  издательстве  стали  выходить  мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал  питать  "Руль"  незрелыми
стихами.  Синева  берлинских  сумерек,  шатер углового каштана,
легкое  головокружение,  бедность,  влюбленность,  мандариновый
оттенок  преждевременной  световой  рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это  в  ямбическом  виде  волоклось  в
редакторский  кабинет,  где  И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали  приносить  приличные  деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить  бабочек  в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до  того,  в  течение  нескольких  лет,  я
навещал  Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича  Фондаминского.  Политические  и  религиозные   его
интересы  мне  были  чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,--  и  все
это   не   имело   никакого  значения.  Попав  в  сияние  этого
человечнейшего  человека,  всякий  проникался  к  нему   редкой
нежностью  и  уважением.  Одно  время  я жил у него в маленьком
будуаре рядом со столовой, где  часто  происходили  по  вечерам
собрания,  на  которые  хозяин  благоразумно  меня  не  пускал.
Замешкав с  уходом,  я  иногда  невольно  попадал  в  положение
пленного  подслушивателя;  помнится,  однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю  столовую,  заговорили  обо
мне.  "Что,  были  вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению  прервал  третий  гость,
вошедший   с   приветствием:  "Вонжу  р,  мсье-дам":  почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам  тонкостями  парижского   стиля.   Русских   литераторов
набралось  за  границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были  в  Париже  и  особые
группы,   и  там  не  все  могли  сойти  за  Алеш  Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава  одной  такой  группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных  катакомб  и  роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть  и  гнильца,  от  поэзии  требовалось,
чтобы  она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики  и  стихов,  я  писал  одно
время  посредственные  критические  заметки,--  кстати хочу тут
покаяться, что  слишком  придрался  к  ученическим  недостаткам
Поплавского   и   недооценил   его  обаятельных  достоинств.  С
писателями  я  видался  мало.  Однажды  с  Цветаевой   совершил
странную  лирическую  прогулку,  в  1923-ем  году,  что ли, при
сильном  весеннем  ветре,  по  каким-то  парижским  холмам.   В
тридцатых  годах  помню  Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку  красного  вина.
Ремизова,    необыкновенной   наружностью   напоминавшего   мне
шахматную ладью после несвоевременной  рокировки,  я  почему-то
встречал