тистрочной  частушки  весьма  строгой
формы) о lady frorn Russia, которая кричала, screamed, когда ее
сдавливали, cruched  her,  и  прелесть  была  в  том,  что  при
повторении  слова  "screamed" Бэрнес все крепче и крепче сжимал
мне руку, так что я никогда не выдерживал  лимерика  до  конца.
Вот перефразировка по-русски:

     Есть странная дама из Кракова:
     орет от пожатия всякого,
     орет наперед и все время орет --
     но орет не всегда
     одинаково.

     6

     Тихий,   сутулый,  бородатый,  со  старомодными  манерами,
мистер  Куммингс,   носивший   заместо   демисезонного   пальто
зеленовато-бурый  плащ-лоден,  был  когда-то  домашним учителем
рисования моей матери и казался мне восьмидесятилетним старцем,
хотя на самом деле ему не было и  сорока  пяти  в  те  годы  --
1907--1908,--  когда  он  приходил давать мне уроки перспективы
(небрежным жестом смахивая  оттертыш  гуттаперчи  и  необычайно
элегантно  держа карандаш, который волшебными штрихами стягивал
в одну бесконечно отдаленную точку даль  дивной,  но  почему-то
совершенно  безмебельной  залы).  В Россию он, кажется, попал в
качестве иностранного  корреспондента-иллюстратора  лондонского
Graphic'a. Говорили, что его личная жизнь омрачена несчастьями.
Грусть  и  кротость  скрадывали скудость его таланта. Маленькие
его  акварели--  полевые  пейзажи,   вечерняя   река   и   тому
подобное,--  приобретенные  членами  нашей семьи и домочадцами,
прозябали по углам, оттесняемые все дальше и  дальше,  пока  их
совсем  не  скрывала  холодная компания копенгагенских зверьков
или новообрамленные снимки. После того что я научился  тушевать
бок куба и при стирании резинкой не превращать с треском бумагу
в гармонику, симпатичный старец довольствовался тем, что просто
писал  при  мне свои райские яркие виды. Впоследствии, с десяти
лет и до пятнадцати, мне давали уроки другие художники:  сперва

порасплывчатее, "широкими мазками",  воспроизводить  в  красках
какие-то  тут же кое-как им слепленные из пластилина фигурки; а
затем--знаменитый  Добужинский,  который  учил  меня   находить
соотношения  между  тонкими  ветвями голого дерева, извлекая из
этих соотношений важный, драгоценный узор, и который не  только
вспоминался   мне   в   зрелые  годы  с  благодарностью,  когда
приходилось  детально   рисовать,   окунувшись   в   микроскоп,
какую-нибудь   еще   никем  не  виданную  структуру  в  органах
бабочки,--  но  внушил  мне  кое-какие  правила  равновесия   и
взаимной   гармонии,   быть   может   пригодившиеся   мне  и  в
литературном моем  сочинительстве.  С  чисто  же  эмоциональной
стороны, в смысле веселости красок, столь сродной детям,
старый  Куммингс  пребывает  у  меня в красном углу памяти. Еще
лучше  моей  матери  умел  он  все  это  делать  --  с   чудным
проворством  навертывал  на  мокрую  черную  кисточку несколько
красок сряду,  под  аккомпанемент  быстрого  дребезжания  белых
эмалевых  чашечек,  в  которых  некоторые  подушечки,  красные,
например, и  желтые,  были  с  глубокими  выемками  от  частого
пользования.  Набрав  разноцветного  меда, кисточка переставала
витать и тыкаться, и двумя-тремя сочными  обмазами  пропитывала
бристоль  ровным слоем оранжевого неба, через которое, пока оно
было  чуть  влажно,  прокладывалось   длинное   акулье   облако
фиолетовой  черноты;  "And  that's  ail,  dearie,--  и это все,
голубок мой, никакой мудрости тут нет".
     Увы, однажды я попросил его нарисовать  мне  международный
экспресс.  Я  наблюдал  через его угловатое плечо за движеньями
его умелого карандаша,  выводившего  веерообразную  снегочистку
или  скотоловку,  и  передние  слишком  нарядные  фонари такого
паровоза, который,  пожалуй,  мог  быть  куплен  для  Сибирской
железной  дороги после того, что он пересек Америку через Ютаху
в  шестидесятых  годах.  За  этим  паровиком  последовало  пять
вагонов,  которые  меня  сильно  разочаровали своей простотой и
бедностью. Покончив с ними, он вернулся к локомотиву, тщательно
оттенил обильный дым, валивший из преувеличенной трубы, склонил
набок голову и, полюбовавшись на  свое  произведение,  протянул
мне  его,  приятно смеясь. Я старался казаться очень довольным.
Он забыл тендер.
     Через четверть века мне  довелось  узнать  две  вещи:  что
покойный  Бэрнес,  который  кроме  диктанта да глупой частушки,
казалось, не знал  ничего,  был  весьма  ценимым  эдинбургскими
знатоками  переводчиком русских стихов, тех стихов, которые уже
в отрочестве стали моим алтарем, жизнью и безумием; и  что  мой
кроткий  Куммиигс, которому я щедро давал в современники
самых дремучих  Рукавишниковых  и  дряхлого  слугу  Казимира  с
бакенбардами  (того,  который  умел  и  любил откусывать хвосты
новорожденным щенкам-фокстерьерам), счастливо женился  dans  la
force  de  l'вge (В расцвете сил (франц.)), т. e. в моих
теперешних летах, на молодой эстонке около того времени,  когда
я  женился  сам (в 1925 году). Эти вести меня странно потрясли,
как будто жизнь покусилась на  мои  творческие  права,  на  мою
печать  и подпись, продлив свой извилистый ход за ту личную мою
границу,  которую  Мнемозина  провела  столь  изящно,  с  такой
экономией средств.

     ГЛАВА ПЯТАЯ

     1

     В  холодной  комнате,  на  руках  у  беллетриста,  умирает
Мнемозина.  Я  не  раз  замечал,   что   стоит   мне   подарить
вымышленному  герою  живую  мелочь из своего детства, и она уже
начинает тускнеть  и  стираться  в  моей  памяти.  Благополучно
перенесенные в рассказ целые дома рассыпаются в душе совершенно
беззвучно,   как   при   взрыве   в  немом  кинематографе.  Так
вкрапленный в начало "Защиты  Лужина"  образ  моей  французской
гувернантки   погибает  для  меня  в  чужой  среде,  навязанной
сочинителем. Вот попытка  спасти  что  еще  осталось  от  этого
образа.
     Мне  было шесть лет, брату пять, когда, в 1905 году, к нам
приехала Mademoiselle. Показалась она мне огромной, и  в  самом
деле  она  была  очень  толста.  Вижу  ее  пышную  прическу,  с
непризнанной сединой в темных волосах, три,-- и только три,  но
какие!  --морщины  на  суровом  лбу,  густые  мужские брови над
серыми -- цвета ее же стальных часиков -- глазами  за  стеклами
пенсне  в черной оправе; вижу ее толстые ноздри, зачаточные усы
и ровную  красноту  большого  лица,  сгущающуюся,  при  наплыве
гнева,  до багровости в окрестностях третьего и обширнейшего ее
подбородка, который так величественно  располагается  прямо  на
высоком  скате  ее  многосборчатой  блузы. Вот, готовясь читать
нам, она придвигает  к  себе  толчками,  незаметно  пробуя  его
прочность,  верандовое кресло и приступает к акту усадки: ходит
студень   под   нижнею   челюстью,   осмотрительно   опускается
чудовищный  круп  с  тремя  костяными  пуговицами  на  боку,  и
напоследок она разом сдает всю свою колышимую массу  камышовому
сиденью, которое со страху разражается скрипом и треском.
     Зима, среди которой она приехала к нам, была единственной,
проведенной  нами  в  деревне,  и  все  было ново и весело -- и
валенки, и снеговики, и гигантские синие сосульки, свисающие  с
крыши  красного  амбара,  и запах мороза и смолы, и гул печек в
комнатах усадьбы, где в разных приятных занятиях тихо кончалось
бурное  царство  мисс  Робинсон.   Год,   как   известно,   был
революционный, с бунтами, надеждами, городскими забастовками, и
отец  правильно  рассчитал,  что  семье  будет покойнее в Выре.
Правда, в окрестных деревнях были, как и везде,  и  хулиганы  и
пьяницы,--  а  в  следующем году даже так случилось, что зимние
озорники вломились в запертый дом и выкрали  из  киотов  разные
безделицы,--  но  в общем отношения с местными крестьянами были
идиллические: как и всякий бескорыстный барин-либерал, мой отец
делал великое количество добра в пределах рокового неравенства.
     Я не поехал встречать  ее  на  Сиверскую,  железнодорожную
остановку  в  девяти  верстах  от  нас;  но теперь высылаю туда
призрачного представителя и  через  него  вижу  ясно,  как  она
выходит   из   желтого  вагона  в  сумеречную  глушь  небольшой
оснеженной станции в глубине гиперборейской страны  и  что  она
чувствует  при  этом.  Ее  русский  словарь  состоял  из одного
короткого слова -- того же, ничем  не  обросшего,  неразменного
слова,  которое  спустя десять лет она увезла обратно, в родную
Лозанну. Это  простое  словечко  "где"  превращалось  у  нее  в
"гиди-э"   и,   полнясь   магическим   смыслом,   звуча   граем
потерявшейся  птицы,  оно  набирало  столько  вопросительной  и
заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э,
ги-ди-э?,--заливалась  она,  не  только  добиваясь  определения
места,  но  выражая  бездну  печали  --   одиночество,   страх,
бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где
ее наконец поймут и оценят.
     Бесплотный  представитель  автора  предлагает ей невидимую
руку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей.  По
перрону  извивается  заметь. Куда идти? Изредка дверь ожидальни
отворяется с дрожью и  воем  в  тон  стуже;  оттуда  вырывается
светлый  пар,  почти столь же густой, как тот, который валит из
трубы шумно ухающего паровоза. "Et je me tenais  lа  abandonnйe
de  tous,  pareille  а  la Comtesse Karйnine" ("И вот я стояла,
всеми брошенная, совсем как графиня Каренина" (франц.).)
,--красноречиво,  если  и  не  совсем  точно,  жаловалась   она
впоследствии.  Но вот появляется настоящий спаситель, наш кучер
Захар, рослый, выщербленный  оспой,  человек,  в  черных  усах,
похожий  на  Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый в
нагольный овечий тулуп  с  рукавицами,  засунутыми  за  красный
кушак.  Слышу,  добросовестно  скрипит  под его валенками снег,
пока он возится с багажом "мадмазели", с упряжью, позвякивающей
в темноте, и с собственным  носом,  который,  обходя  сани,  он
мощно   облегчает   отечественным   приемом  зажима  и  стряха.
Медленно,    грузно,    томимая    мрачными     предчувствиями,
путешественница,  держась  за  помощника,  усаживается  в утлые
сани. Вот она всунула кулаки  в  плюшевую  муфту,  вот  чмокнул
Захар,  вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка,
и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад--это  дернулись
сани,  вырываясь  из  мира  вещей  и плоти, чтобы плавно потечь
прочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези.
     Мимолетом,  благодаря  свету  провожающего   нас   фонаря,
чудовищно преувеличенная тень -- с муфтой и в шляпе, похожей на
лебедя   --  несется  в  обгон  по  сугробу,  затем  обгоняется
вторичной тенью, там, где перенимает санки  другой,  последний,
фонарь,  и  все  исчезает;  путешественницу  поглощает  то, что
потом, рассказывая свои приключения, она называла с содроганьем
"степью". И действительно, чем не la  jeune  Sibйrienne?  (Юная
сибирячка  (франц.))  В  неведомой мгле желтыми волчьими
глазами кажутся переменчивые огни  (сейчас  мы  проедем  ветхую
деревеньку  в  овраге,  перед которой четко стоит -- с 1840 г.,
что ли,-- на слегка  подгнившей,  ко  крепкой  доске:  116  душ
--хотя  и  тридцати не наберется). Бедная иностранка чувствует,
что замерзает "до центра мозга" -- ибо она взмывает на  крыльях
глупейших  гипербол,  когда  не придерживается благоразумнейших
общих мест. Порою она оглядывается,  дабы  удостовериться,  что
другие  сани, с ее черным сундуком и шляпной картонкой, следуют
сзади, не  приближаясь  и  не  отставая,  как  те  компанейские
призраки кораблей, которые нам описали полярные мореходы.
     Не  забудем  и  полной  луны.  Вот  она  --  легко и скоро
скользит,  зеркалистая,  из-под  каракулевых  тучек,   тронутых
радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи
дороги,  где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшей
тенью.
     Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же  я-то
тут  делаю,  посреди стерескопической феерии? Как попал я сюда?
Точно  в  дурном  сие,  удалились  сани,  оставив  стоящего  на
страшном  русском снегу моего двойника в американском пальто на
викуньевом  меху.  Саней  нет  как  нет:   бубенчики   их--лишь
раковинный  звон  крови у меня в ушах. Домой -- за спасительный
океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано  светлым
диском  над  русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящий
на ощупь; и когда  наклоняюсь,  чтобы  набрать  его  в  горсть,
полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.

     2

     В  гостиную  вплывает  керосиновая  лампа  на белом лепном
пьедестале.  Она  приближается  --  и  вот,  опустилась.   Рука
Мнемозины,  теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит
ее, в совершенстве заправленную, с огнем  как  ирис,  посредине
круглого   стола.   Ее   венчает  розовый  абажур  с  воланами,
кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами
маркизовых зимних игр.
     Дверь   отворена   в   проходной   кабинетик,   и   оттуда
низвергается  желтый паркет из овального зеркала над карельской
березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство  героев).
За  столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом
горбится  бледно-серая  обезьяна  из  фарфора  с   бледно-серым
фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего
яблоко.  Подвески  люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,
что наверху передвигают что-то в будущей комнате  Mademoiselle.
Старая  Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной
француженки), отложив книгу, смотрит на  часы:  навалило  много
снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.
     Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,
что его  трудно  держать.  Синий проводит горизонт любого моря.
Голубой  ужасно   ломок:   его   шатающийся   молочный   кончик
подпирается  выступом  выщепки.  Зеленый  спиральным  движением
производит липу--или дым из домишки, где варят  шпинат.  Желтый
безнадежно  сломан.  Оранжевый  создает  солнце,  садящееся  за
морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового.  Из
всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --
пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий
следа  на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,
можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых
картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.
     Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям.  Как
все  размазалось,  как  все  поблекло! Не помню, одалживал ли я
кому  Бокса  Первого,  любимца   ключницы,   пережившего   свою
Лулу-Иокасту.  Он  спит  на  расшитой  подушке, в углу козетки.
Седоватая морда с  таксичьей  бородавкой  у  рта  заткнута  под
ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку
раздувает  глубокий  вздох.  Он  так  стар,  так устлан изнутри
сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с
путешественницей и сани с  ее  багажом  подъезжают  к  дому,  и
оживает  гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,
что она не доедет!

     3

     Совсем другой, некомнатный пес, благодушный  родоначальник
свирепой,  но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только
по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем
место чуть  ли  не  через  день  после  прибытия  Mademoiselle.
Случилось  так,  что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее
попечении.  Мать  неосторожно  уехала  на  несколько   дней   в
Петербург,--  она была встревожена событиями того года, а кроме
того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна.  Робинсон,
вместо  того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала
тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у  нас
мальчики  и  девочки  воспитывались  совершенно отдельно, как в
старину.  Чтобы  показать  наше   недовольство,   я   предложил
покладистому  брату  повторить  висбаденскую  эскападу,  когда,
шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно  бежали  к
пристани  от  мисс  Хант,  и потом врали Бог знает что каким-то
американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо  нарядной
осени,  кругом  расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я
себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где  по-видимому
(как  нахожу,  порывшись  заново  у  себя в памяти), я замышлял
сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне  дня,
мы  только  что  вернулись  с  первой нашей прогулки в обществе
Mademoiselle и кипели негодованием  и  ненавистью.  Бороться  с
малознакомым  нам  языком, да еще быть лишенными всех привычных
забав -- с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли.
Несмотря на солнце и  безветрие,  она  заставила  нас  нацепить
вещи, которых мы не носили и в пургу,-- какие-то страшные гетры
и  башлыки,  мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по
пухлым,  белым  округлостям,  заменившим  летние  клумбы,   или
подлезать  под  волшебное  бремя  елок  и  трясти  их. La bonne
promenade (Славная прогулка (франц.)) , которую она  нам
обещала,  свелась к чинному хождению взад и вперед по усыпанной
песком  снежной  площадке  сада.  Вернувшись  с  прогулки,   мы
оставили  ее  пыхтеть  и  снимать  ботики  в  парадной,  а сами
промчались через весь дом  к  противоположной  веранде,  откуда
опять  выбежали  на  двор,  правильно  рассчитав, что она будет
долго искать нас за шкалами и диванами еще  мало  ей  известных
комнат. Упомянутый дог как раз примеривался к ближнему сугробу,
но  его  желтые  глаза  нас  заметили--  и  радостно  скача, он
присоединился к нам.
     Втроем пройдя  по  полупротоптанной  тропинке,  мы  вскоре
свернули  через  пушистый  снег  к  проезжей дороге и двинулись
окружным путем по направлению так называемой Песчанки,  откуда,
можно  было  пройти  к станции, минуя село Рождествено. Меж тем
солнце село, и очень скоро  стало  совсем  темно.  Братец  стал
жаловаться,  что продрог и устал, и я помог ему сесть верхом на
дога, единственного члена экспедиции, который  был  по-прежнему
весел.  Брат  в  совершенном  молчании все сваливался со своего
неудобного  коня,  и,  как  в  страшной  сказке,  лунный   свет
пересекался черными тенями придорожных гигантов-деревьев. Вдруг
нас  нагнал  слуга  с фонарем, посадил на дровни и повез домой.
Mademoiselle  стояла  на  крыльце  и  выкликала  свое  безумное
"гиди-э". Я скользнул мимо нее. Брат расплакался и сдался. Дог,
которого  между прочим звали Турка, вернулся к своим прерванным
исследованиям в отношении удобных и осведомительных сугробов.

     4

     В детстве мы лучше видим руки людей, ибо они, эти знакомые
руки,  витают  на  уровне  нашего  роста:  мадемуазелины   были
неприятны  мне каким-то лягушачьим лоском тугой кожи по тыльной
стороне,  усыпанной  уже  старческой  горчицей.  До  нее  никто
никогда  не  трепал  меня  по  щеке  -- это было отвратительное
иностранное ощущение-- ока же именно с этого и начала -- в знак
мгновенного расположения что ли. Все ее ужимки, столь новые для
меня после довольно  однообразных  и  сдержанных  жестов  наших
англичанок,  ясно  вспоминаются  мне,  как  только воображаю ее
руки:  манера  чинить  карандаш  к  себе,  к   своей   огромной
бесплодной  груди,  облеченной  в  зеленую  шерсть  безрукавной
кофточки поверх блузы; способ чесать в ухе -- вдруг совала туда
мизинец, и он как-то быстро-быстро там трепетал. И  еще--обряд,
соблюдавшийся  при выдаче чистой тетрадки: со всегдашним легким
астматическим пыхтением, округлив по-рыбьи  рот,  она  наотмашь
раскрывала  тетрадку,  делала в ней поле, т. е. резко проводила
ногтем большого пальца вертикальную  черту  и  по  ней  сгибала
страницу, после чего тетрадка одним движением обращалась вокруг
оси,  чтобы поместиться передо мной. В любимую мою сердоликовую
вставку она для меня всовывала новое перо и с сырым  присвистом
слюнила  его  блестящее  острие, прежде чем деликатно обмакнуть
его в чернильницу. Ручка с еще чисто-серебряным,  только
наполовину  посиневшим,  пером