громким голосом, каким говорят  с  глухими  и  туго  понимающими
людьми и каким с Лещенкой в полку говорили все, даже прапорщики.
   - Спасибо, голубчик, - с тяжелым вздохом ответил  Лещенко.  -  Конечно,
нервы у нее... Такое время теперь.
   - А отчего  же  вы  не  вместе  с  супругой?  Или,  может  быть,  Марья
Викторовна не собирается сегодня?
   - Нет. Как же. Будет. Она будет, голубчик. Только, видите ли, мест  нет
в фаэтоне. Они  с  Раисой  Александровной  пополам  взяли  экипаж,  ну  и,
понимаете, голубчик, говорят мне: "У тебя, говорят, сапожища  грязные,  ты
нам платья испортишь".
   - Круазе в середину! Тонкая резь. Вынимай шара из лузы, Бек! -  крикнул
Олизар.
   -  Ты  сначала  делай  шара,  а  потом  я  выну,  -  сердито  отозвался
Бек-Агамалов.
   Лещенко забрал в рот бурые кончики усов и сосредоточенно пожевал их.
   - У меня к вам просьба, голубчик Юрий Алексеич, - сказал он просительно
и запинаясь, - сегодня ведь вы распорядитель танцев?
   - Да. Черт бы их побрал. Назначили. Я крутился-крутился перед  полковым
адъютантом,  хотел  даже  написать  рапорт  о  болезни.  Но  разве  с  ним
сговоришь? "Подайте, говорит, свидетельство врача".
   - Вот я вас и хочу попросить, голубчик, -  продолжал  Лещенко  умильным
тоном. - Бог уж с ней, устройте, чтобы она не очень сидела. Знаете,  прошу
вас по-товарищески.
   - Марья Викторовна?
   - Ну да. Пожалуйста уж.
   - Желтый дуплет в угол, - заказал Бек-Агамалов. - Как в аптеке будет.
   Ему было неудобно играть вследствие его небольшого роста, и  он  должен
был тянуться на животе через бильярд. От напряжения его лицо покраснело, и
на лбу вздулись, точно ижица, две сходящиеся к переносью жилы.
   - Жамаис! - уверенно дразнил его Олизар. - Этого даже я не сделаю.
   Кий Агамалова с сухим треском скользнул по шару, но шар не сдвинулся  с
места.
   - Кикс! - радостно закричал Олизар и затанцевал канкан вокруг бильярда.
- Когда ты спышь - храпышь, дюша мой?
   Агамалов стукнул толстым концом кия о пол.
   - А ты не смей  под  руку  говорить!  -  крикнул  он,  сверкая  черными
глазами. - Я игру брошу.
   - Нэ кирпичись, дюша мой, кровь испортышь. Модистку в угол!..
   К Ромашову подскочил  один  из  вестовых,  наряженных  на  дежурство  в
переднюю, чтобы раздевать приезжающих дам.
   - Ваше благородие, вас барыня просят в залу.
   Там уже прохаживались медленно взад  и  вперед  три  дамы,  только  что
приехавшие, все три - пожилые. Самая  старшая  из  них,  жена  заведующего
хозяйством, Анна  Ивановна  Мигунова,  обратилась  к  Ромашову  строгим  и
жеманным тоном, капризно растягивая концы слов  и  со  светской  важностью
кивая головой:
   - Подпоручик  Ромашо-ов,  прикажите  сыграть  что-нибудь  для  слу-уха.
Пожа-алуйста...
   - Слушаю-с. - Ромашов поклонился и  подошел  к  музыкантскому  окну.  -
Зиссерман, - крикнул он старосте оркестра, - валяй для слуха!
   Сквозь раскрытое окно галереи грянули первые раскаты увертюры из "Жизни
за царя", и в такт им заколебались вверх и вниз языки свечей.
   Дамы понемногу съезжались. Прежде, год тому назад, Ромашов ужасно любил
эти минуты перед балом,  когда,  по  своим  дирижерским  обязанностям,  он
встречал в передней  входящих  дам.  Какими  таинственными  и  прелестными
казались они ему, когда, возбужденные светом, музыкой и ожиданием  танцев,
они с веселой суетой освобождались от своих капоров, боа и шубок. Вместе с
женским смехом и  звонкой  болтовней  тесная  передняя  вдруг  наполнялась
запахом мороза, духов, пудры и лайковых перчаток,  -  неуловимым,  глубоко
волнующим  запахом  нарядных  и  красивых  женщин  перед   балом.   Какими
блестящими и влюбленными казались ему их глаза в зеркалах, перед  которыми
они наскоро поправляли свои прически! Какой музыкой звучал шелест и  шорох
их юбок! Какая ласка чувствовалась в прикосновении их  маленьких  рук,  их
шарфов и вееров!..
   Теперь это очарование прошло, и Ромашов знал, что навсегда. Он  не  без
некоторого стыда  понимал  теперь,  что  многое  в  этом  очаровании  было
почерпнуто из чтения  французских  плохих  романов,  в  которых  неизменно
описывается, как Густав и Арман, приехав  на  бал  в  русское  посольство,
проходили через вестибюль. Он знал также, что полковые дамы по годам носят
одно и то же "шикарное" платье,  делая  жалкие  попытки  обновлять  его  к
особенно пышным  вечерам,  а  перчатки  чистят  бензином.  Ему  смешным  и
претенциозным казалось их общее пристрастие к разным  эгреткам,  шарфикам,
огромным поддельным камням, к перьям и обилию  лент:  в  этом  сказывалась
какая-то тряпичная, безвкусная, домашнего изделия роскошь. Они употребляли
жирные белила и румяна, во неумело и грубо до наивности: у  иных  от  этих
средств лица принимали зловещий синеватый  оттенок.  Но  неприятнее  всего
было для Ромашова то, что он, как и все в полку, знал  закулисные  истории
каждого бала, каждого платья, чуть ли не каждой кокетливой фразы; он знал,
как за ними  скрывались:  жалкая  бедность,  усилия,  ухищрения,  сплетни,
взаимная  ненависть,  бессильная  провинциальная  игра  в  светскость   и,
наконец, скучные, пошлые связи...
   Приехал капитан Тальман с женой: оба  очень  высокие,  плотные;  она  -
нежная, толстая, рассыпчатая блондинка,  он  -  со  смуглым,  разбойничьим
лицом, с беспрестанным кашлем и хриплым голосом. Ромашов уже заранее знал,
что сейчас Тальман скажет свою обычную фразу, и он,  действительно,  бегая
цыганскими глазами, просипел:
   - А что, подпоручик, в карточной уже винтят?
   - Нет еще. Все в столовой.
   - Нет еще? Знаешь, Сонечка, я того...  пойду  в  столовую  -  "Инвалид"
пробежать.  Вы,  милый  Ромашов,  попасите  ее...  ну,  там   какую-нибудь
кадриленцию.
   Потом  в  переднюю  впорхнуло  семейство  Лыкачевых  -  целый   выводок
хорошеньких, смешливых и картавых барышень во главе с матерью - маленькой,
живой женщиной, которая в сорок  лет  танцевала  без  устали  и  постоянно
рожала детей - "между второй и третьей  кадрилью",  как  говорил  про  нее
полковой остряк Арчаковский.
   Барышни,  разнообразно  картавя,  смеясь  и  перебивая   друг   дружку,
набросились на Ромашова:
   - Отчего вы к нам не пьиходили?
   - Звой, звой, звой!
   - Нехолосый, нехолосый, нехолосый!
   - Звой, звой!
   - Пьиглашаю вас на пейвую кадъиль.
   - Mesdames!.. Mesdames! - говорил Ромашов, изображая собою против  воли
любезного кавалера и расшаркиваясь во все стороны.
   В это время он случайно взглянул  на  входную  дверь  и  увидал  за  ее
стеклом худое и губастое  лицо  Раисы  Александровны  Петерсон  под  белым
платком,  коробкой  надетым  поверх  шляпы.   Ромашов   поспешно,   совсем
по-мальчишески, юркнул в гостиную. Но как ни короток был этот миг и как ни
старался подпоручик уверить себя, что Раиса его не заметила, - все-таки он
чувствовал тревогу; в выражении маленьких глаз  его  любовницы  почудилось
ему что-то новое и беспокойное, какая-то  жестокая,  злобная  и  уверенная
угроза.
   Он прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти  все  места
за длинным, покрытым клеенкой  столом  были  заняты.  Синий  табачный  дым
колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни.  Две  или  три  группы
офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты.  Густой
и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров
и хлопаньем кухонной двери. По ногам тянуло холодом из сеней.
   Ромашов отыскал поручика Бобетинского и  подошел  к  нему.  Бобетинский
стоял около стола, засунув руки в карманы брюк, раскачиваясь на  носках  и
на каблуках и щуря глаза от дыма папироски. Ромашов тронул его за рукав.
   - Что? - обернулся он и, вынув одну  руку  из  кармана,  не  переставая
щуриться, с изысканным видом покрутил длинный рыжий  ус,  скосив  на  него
глаза и отставив локоть вверх. - А-а! Это вы? Эчень приэтно...
   Он всегда говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как  он  сам
думал, гвардейской золотой молодежи. Он был о себе высокого мнения, считая
себя знатоком лошадей и женщин,  прекрасным  танцором  и  притом  изящным,
великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим  и
разочарованным  человеком.  Поэтому  он  всегда  держал   плечи   картинно
поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда
говорил, делал усталые, небрежные жесты.
   - Петр Фаддеевич, милый, пожалуйста, подирижируйте  нынче  за  меня,  -
попросил Ромашов.
   - Ме, мон ами! - Бобетинский поднял  кверху  плечи  и  брови  и  сделал
глупые глаза. - Но... мой дрюг, - перевел он по-русски. - С  какой  стати?
Пуркуа? [Почему? (фр.)] Право, вы меня... как  это  говорится?..  Вы  меня
эдивляете!..
   - Дорогой мой, пожалуйста...
   - Постойте... Во-первых, без фэ-миль-ярностей. Чтэ это тэкое - дорогой,
тэкой-сякой е цетера? [и так далее (фр.)]
   -  Ну,  умоляю  вас,  Петр  Фаддеич...  Голова  болит...   и   горло...
положительно не могу.
   Ромашов долго и убедительно упрашивал товарища. Наконец он  даже  решил
пустить в дело лесть.
   Ведь никто же в полку не умеет так красиво и разнообразно вести  танцы,
как Петр Фаддеевич. И кроме того, об этом также просила одна дама...
   - Дама?.. - Бобетинский сделал рассеянное  и  меланхолическое  лицо.  -
Дама? Дрюг мой, в мои  годы...  -  Он  рассмеялся  с  деланной  горечью  и
разочарованием. - Что  такое  женщина?  Ха-ха-ха...  Юн  енигм!  [Загадка!
(фр.)] Ну, хорошо, я, так и быть, согласен... Я согласен.
   И таким же разочарованным голосом он вдруг прибавил:
   - Мон шер ами, а нет ли у вас... как это называется... трех рюблей?
   - К сожалению!.. - вздохнул Ромашов.
   - А рубля?
   - Мм!..
   - Дезагреабль-с... [Неприятно-с...  (фр.)]  Ничего  не  поделаешь.  Ну,
пойдемте в таком случае выпьем водки.
   - Увы! И кредита нет, Петр Фаддеевич.
   - Да-а? О, повр апфан!.. [Бедный ребенок!.. (фр.)] Все равно, пойдем. -
Бобетинский  сделал  широкий  и  небрежный  жест  великодушия.  -  Я   вас
приветствую.
   В столовой между тем разговор становился более громким и в то же  время
более  интересным  для  всех  присутствующих.   Говорили   об   офицерских
поединках, только что тогда разрешенных, и мнения расходились.
   Больше всех овладел беседой поручик  Арчаковский  -  личность  довольно
темная, едва ли не шулер. Про него втихомолку  рассказывали,  что  еще  до
поступления в полк, во время пребывания в запасе, он служил смотрителем на
почтовой станции и был предан суду за то, что ударом кулака убил какого-то
ямщика.
   -  Это  хорошо  дуэль  в  гвардии  -  для  разных  там   лоботрясов   и
фигель-миглей, - говорил грубо Арчаковский, - а у  нас...  Ну,  хорошо,  я
холостой... положим, я с Василь Василичем Липским напился в собрании  и  в
пьяном виде закатил ему в ухо. Что же нам  делать?  Если  он  со  мной  не
захочет стреляться - вон из полка; спрашивается, что его дети будут жрать?
А вышел он на поединок, я ему влеплю пулю в живот, и  опять  детям  кусать
нечего... Чепуха все.
   - Гето... ты подожди... ты повремени, - перебил  его  старый  и  пьяный
подполковник Лех, держа в одной руке рюмку, а  кистью  другой  руки  делая
слабые движения в воздухе, - ты  понимаешь,  что  такое  честь  мундира?..
Гето, братец ты мой, та-акая штука... Честь, она... Вот, я помню, случай у
нас был в Темрюкском полку в тысячу восемьсот шестьдесят втором году.
   - Ну, знаете, ваших случаев не переслушаешь,  -  развязно  перебил  его
Арчаковский, - расскажете еще что-нибудь, что было за царя Гороха.
   - Гето, братец... ах, какой  ты  дерзкий...  Ты  еще  мальчишка,  а  я,
гето... Был, я говорю, такой случай...
   - Только кровь может смыть пятно обиды,  -  вмешался  напыщенным  тоном
поручик Бобетинский и по-петушиному поднял кверху плечи.
   - Гето, был у нас прапорщик Солуха, - силился продолжать Лех.
   К столу  подошел,  выйдя  из  буфета,  командир  первой  роты,  капитан
Осадчий.
   - Я слышу, что у вас  разговор  о  поединках.  Интересно  послушать,  -
сказал он густым, рыкающим басом, сразу покрывая  все  голоса.  -  Здравия
желаю, господин подполковник. Здравствуйте, господа.
   - А, колосс родосский, -  ласково  приветствовал  его  Лех.  -  Гето...
садись ты около меня, памятник ты этакий... Водочки выпьешь со мною?
   - И весьма, - низкой октавой ответил Осадчий.
   Этот офицер всегда производил странное и  раздражающее  впечатление  на
Ромашова, возбуждая в нем чувство, похожее  на  страх  и  на  любопытство.
Осадчий славился, как и полковник Шульгович, не только в полку,  но  и  во
всей дивизии своим необыкновенным по размерам и красоте голосом,  а  также
огромным ростом и страшной физической силой. Был он известен также и своим
замечательным знанием строевой службы.  Его  иногда,  для  пользы  службы,
переводили из одной роты в другую, и в течение полугода он умел делать  из
самых  распущенных,  захудалых  команд  нечто  похожее  по  стройности   и
исполнительности на огромную машину, пропитанную  нечеловеческим  трепетом
перед своим начальником. Его обаяние и власть были тем более непонятны для
товарищей, что он не только никогда не дрался, но даже и бранился  лишь  в
редких, исключительных случаях. Ромашову всегда чуялось в  его  прекрасном
сумрачном  лице,  странная  бледность  которого  еще  сильнее   оттенялась
черными, почти синими волосами, что-то напряженное, сдержанное и жестокое,
что-то присущее не человеку, а огромному, сильному зверю. Часто, незаметно
наблюдая за ним откуда-нибудь издали, Ромашов воображал себе, каков должен
быть этот человек в гневе, и, думая об этом, бледнел  от  ужаса  и  сжимал
холодевшие  пальцы.  И  теперь  он   не   отрываясь   глядел,   как   этот
самоуверенный,   сильный   человек   спокойно   садился   у    стены    на
предупредительно подвинутый ему стул.
   Осадчий выпил водки, разгрыз с хрустом редиску и спросил равнодушно:
   - Ну-с, итак, какое же резюме почтенного собрания?
   - Гето, братец ты мой, я сейчас рассказываю... Был у нас случай,  когда
я служил в Темрюкском  полку.  Поручик  фон  Зоон,  -  его  солдаты  звали
"Под-Звон", - так он тоже однажды в собрании...
   Но его перебил Липский, сорокалетний штабс-капитан, румяный и  толстый,
который, несмотря на свои годы, держал себя в офицерском обществе шутом  и
почему-то усвоил себе странный и смешной тон  избалованного,  но  любимого
всеми комичного мальчугана.
   - Позвольте, господин  капитан,  я  вкратце.  Вот  поручик  Арчаковский
говорит, что дуэль - чепуха. "Треба, каже, як у нас у бурсе - дал раза  по
потылице и  квит".  Затем  дебатировал  поручик  Бобетинский,  требовавший
крови. Потом господин подполковник тщетно тщились  рассказать  анекдот  из
своей прежней жизни, но до сих пор им это, кажется, не удалось.  Затем,  в
самом  начале  рассказа,  подпоручик  Михин  заявили  под  шумок  о  своем
собственном  мнении,  но  ввиду  недостаточности   голосовых   средств   и
свойственной им целомудренной стыдливости мнение это выслушано не было.
   Подпоручик Михин, маленький, слабогрудый юноша,  со  смуглым,  рябым  и
веснушчатым лицом, на котором робко, почти испуганно глядели нежные темные
глаза, вдруг покраснел до слез.
   - Я только, господа... Я, господа, может быть,  ошибаюсь,  -  заговорил
он, заикаясь  и  смущенно  комкая  свое  безбородое  лицо  руками.  -  Но,
по-моему,  то  есть  я  полагаю...  нужно  в   каждом   отдельном   случае
разбираться. Иногда дуэль  полезна,  это  безусловно,  и  каждый  из  нас,
конечно, выйдет к барьеру. Безусловно. Но  иногда,  знаете,  это...  может
быть,  высшая  честь  заключается  в  том,  чтобы...   это...   безусловно
простить... Ну, я не знаю, какие еще могут быть случаи... вот...
   - Эх вы, Декадент Иванович, - грубо махнул на него рукой Арчаковский, -
тряпку вам сосать.
   - Гето, да дайте же мне, братцы, высказаться!
   Сразу покрывая все  голоса  могучим  звуком  своего  голоса,  заговорил
Осадчий:
   - Дуэль, господа, непременно должна быть с тяжелым исходом,  иначе  это
абсурд!   Иначе   это   будет   только    дурацкая    жалость,    уступка,
снисходительность,  комедия.  Пятьдесят  шагов  дистанции  и   по   одному
выстрелу. Я вам говорю: из этого выйдет одна только пошлость,  вот  именно
вроде тех французских дуэлей, о  которых  мы  читаем  в  газетах.  Пришли,
постреляли из пистолетов, а потом в газетах  сообщают  протокол  поединка:
"Дуэль,  по  счастью,  окончилась  благополучно.   Противники   обменялись
выстрелами, не причинив друг другу вреда, но  выказав  при  этом  отменное
мужество. За завтраком недавние враги обменялись дружеским  рукопожатием".
Такая дуэль, господа, чепуха. И никакого улучшения в наше общество она  не
внесет,
   Ему сразу ответило несколько голосов. Лех, который  в  продолжение  его
речи не раз покушался докончить свой рассказ, опять было  начал:  "А  вот,
гето, я, братцы мои... да слушайте же, жеребцы вы". Но его не  слушали,  и
он  попеременно  перебегал  глазами  от  одного  офицера  к  другому,  ища
сочувствующего взгляда. От него все  небрежно  отворачивались,  увлеченные
спором, и он скорбно поматывал  отяжелевшей  головой.  Наконец  он  поймал
глазами  глаза  Ромашова.  Молодой  офицер  по  опыту  знал,  как   тяжело
переживать подобные минуты, когда  слова,  много  раз  повторяемые,  точно
виснут без поддержки в воздухе и когда какой-то  колючий  стыд  заставляет
упорно и безнадежно к ним возвращаться. Поэтому-то он и  не  уклонился  от
подполковника, и тот, обрадованный, потащил его за рукав к столу.
   - Гето... хоть ты меня выслушай, прапор,  -  говорил  Лех  горестно,  -
садись, выпей-ка водочки... Они, братец мой, все - шалыганы. -  Лех  слабо
махнул на спорящих офицеров кистью руки. - Гав, гав, гав, а  опыта  у  них
нет. Я хотел рассказать, какой у нас был случай...
   Держа одной рукой рюмку, а свободной рукой размахивая так, как будто бы
он управлял хором, и мотая опущенной головой, Лех начал рассказывать  один
из своих бесчисленных рассказов, которыми он был нафарширован, как колбаса
ливером, и которых он никогда не мог довести  до  конца  благодаря  вечным
отступлениям, вставкам, сравнениям  и  загадкам.  Теперешний  его  анекдот
заключался в том, что один офицер предложил другому - это, конечно, было в
незапамятные времена - американскую дуэль, причем в виде жребия им  служил
чет или нечет на рублевой бумажке. И вот кто-то  из  них,  -  трудно  было
понять, кто именно, - Под-Звон  или  Солуха,  прибегнул  к  мошенничеству:
"Гето, братец ты мой, взял да и склеил две бумажки вместе, и вышло, что на
одной стороне чет, а на другой нечет. Стали они, братец ты мой,  тянуть...
Этот и говорит тому..."
   Но и на этот раз  подполковник  не  успел,  по  обыкновению,  докончить
своего анекдота, потому что в буфет игриво скользнула Раиса  Александровна
Петерсон. Стоя в дверях столовой, но не входя в нее (что  вообще  было  не
принято),  она  крикнула  веселым  и  капризным  голоском,  каким   кричат
балованные, но любимые всеми девочки:
   - Господа, ну что-о же это такое! Дамы уж давно  съехались,  а  вы  тут
сидите и угощаетесь! Мы хочем танцевать!
   Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в  залу,  другие  продолжали
сидеть и курить и разговаривать, не обращая на  кокетливую  даму  никакого
внимания; зато старый Лех косвенными мелкими  шажками  подошел  к  ней  и,
сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул  с
пьяным умилением:
   - Божественная! И  как  это  начальство  позволяет  шущештвовать  такой
красоте! Рру-учку!.. Лобзнуть!..
   - Юрий Алексеевич, - продолжала щебетать Петерсон, - ведь вы,  кажется,
на сегодня назначены? Хорош, нечего сказать, дирижер!
   - Миль пардон, мадам [тысяча извинений, сударыня (фр.)]. Се  ма  фот!..
Это моя вина! - воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он  быстро
шаркал ногами, приседал, балансировал туловищем  и  раскачивал  опущенными
руками с таким видом, как будто он выделыв