как
лошади нестройным галопом, вскидывая широкими задами, вывозили  экипаж  на
гору, Бек-Агамалов ощупью нашел его руку и крепко, больно и долго сжал ее.
Больше между ними ничего не было сказано.



19

   Но волнение, которое было только что пережито всеми, сказалось в  общей
нервной, беспорядочной взвинченности. По дороге в собрание  офицеры  много
безобразничали. Останавливали проходящего еврея, подзывали его и, сорвав с
него шапку, гнали извозчика вперед; потом бросали эту шапку куда-нибудь за
забор, на дерево. Бобетинский избил извозчика.  Остальные  громко  пели  и
бестолково кричали.  Только  Бек-Агамалов,  сидевший  рядом  с  Ромашовым,
молчал всю дорогу, сердито и сдержанно посапывая.
   Собрание, несмотря на поздний час, было ярко освещено и полно  народом.
В карточной, в столовой, в  буфете  и  в  бильярдной  беспомощно  толклись
ошалевшие от вина, от табаку  и  от  азартной  игры  люди  в  расстегнутых
кителях, с неподвижными кислыми  глазами  и  вялыми  движениями.  Ромашов,
здороваясь с некоторыми офицерами,  вдруг  заметил  среди  них,  к  своему
удивлению, Николаева. Он сидел около Осадчего и  был  пьян  и  красен,  но
держался твердо. Когда Ромашов, обходя стол, приблизился к нему,  Николаев
быстро взглянул на него и тотчас же отвернулся, чтобы не подать руки, и  с
преувеличенным интересом заговорил с своим соседом.
   - Веткин, идите петь! - крикнул Осадчий через головы товарищей.
   -  Сп-о-ем-те  что-ни-и-будь!  -  запел  Веткин  на  мотив   церковного
антифона.
   - Спо-ем-те что-ни-будь. Споемте что-о-ни-и-будь! -  подхватили  громко
остальные.
   -  За  поповым  перелазом  подралися  трое  разом,  -  зачастил  Веткин
церковной скороговоркой, - поп, дьяк, пономарь та ще губернский секретарь.
Совайся, Ничипоре, со-вайся.
   - Совайся, Ничи-поре, со-о-вайся, - тихо, полными аккордами ответил ему
хор, весь сдержанный и точно согретый мягкой октавой Осадчего.
   Веткин дирижировал  пением,  стоя  посреди  стола  и  распростирая  над
поющими руки. Он делал то страшные, то  ласковые  и  одобрительные  глаза,
шипел на тех, кто пел неверно,  и  едва  заметным  трепетанием  протянутой
ладони сдерживал увлекающихся.
   - Штабс-капитан Лещенко, вы фальшивите! Вам медведь  на  ухо  наступил!
Замолчите! - крикнул Осадчий.  -  Господа,  да  замолчите  же  кругом!  Не
галдите, когда поют.
   - Как бога-тый мужик ест пунш гля-се... - продолжал вычитывать Веткин.
   От табачного дыма резало в глазах. Клеенка  на  столе  была  липкая,  и
Ромашов вспомнил, что он не мыл сегодня вечером рук. Он пошел через двор в
комнату, которая называлась "офицерскими номерами",  -  там  всегда  стоял
умывальник. Это была пустая холодная  каморка  в  одно  окно.  Вдоль  стен
стояли разделенные шкафчиком, на больничный манер, две кровати.  Белья  на
них никогда не меняли, так же как никогда не подметали пол в этой  комнате
и не проветривали воздух. От этого в номерах всегда стоял затхлый, грязный
запах заношенного белья,  застарелого  табачного  дыма  и  смазных  сапог.
Комната эта предназначалась для временного жилья офицерам, приезжавшим  из
дальних отдельных стоянок в штаб полка. Но в нее обыкновенно складывали во
время вечеров, по двое и даже по трое на  одну  кровать,  особенно  пьяных
офицеров.  Поэтому  она  также  носила  название   "мертвецкой   комнаты",
"трупарни"  и  "морга".  В  этих  названиях  крылась  бессознательная,  но
страшная жизненная ирония, потому что с того времени,  как  полк  стоял  в
городе, - в офицерских номерах, именно да этих самых  двух  кроватях,  уже
застрелилось несколько офицеров и один  денщик.  Впрочем,  не  было  года,
чтобы в N-ском полку не застрелился кто-нибудь из офицеров.
   Когда Ромашов вошел в мертвецкую, два человека  сидели  на  кроватях  у
изголовий, около окна. Они сидели без огня, в темноте, и  только  по  едва
слышной возне Ромашов заметил их присутствие и с трудом узнал их,  подойдя
вплотную и нагнувшись над ними. Это были штабс-капитан Клодт, алкоголик  и
вор,  отчисленный  от  командования  ротой,  и   подпрапорщик   Золотухин,
долговязый, пожилой, уже плешивый игрок, скандалист,  сквернослов  и  тоже
пьяница из типа вечных подпрапорщиков. Между обоими тускло поблескивала на
столе четвертная бутыль водки, стояла пустая тарелка с  какой-то  жижей  и
два полных стакана. Не было видно  никаких  следов  закуски.  Собутыльники
молчали, точно притаившись от вошедшего товарища, и когда он нагибался над
ними, они, хитро улыбаясь в темноте, глядели куда-то вниз.
   - Боже мой, что вы тут делаете? - спросил Ромашов испуганно.
   - Т-ссс! - Золотухин таинственно, с предостерегающим видом поднял палец
кверху. - Подождите. Не мешайте.
   - Тихо! - коротко шепотом сказал Клодт.
   Вдруг где-то вдалеке загрохотала телега. Тогда  оба  торопливо  подняли
стаканы, стукнулись ими и одновременно выпили.
   - Да что же это такое наконец?! - воскликнул в тревоге Ромашов.
   - А это, родной мой, - многозначительным шепотом ответил Клодт, - это у
нас такая закуска. Под стук телеги. Фендрик, - обратился он к  Золотухину,
- ну, теперь подо что выпьем? Хочешь, под свет лупы?
   - Пили уж, - серьезно возразил Золотухин и поглядел  в  окно  на  узкий
серп месяца, который низко и скучно стоял над городом.  -  Подождем.  Вот,
может быть, собака залает. Помолчи.
   Так  они  шептались,  наклоняясь  друг  к  другу,  охваченные   мрачной
шутливостью  пьяного  безумия.  А  из  столовой  в  это  время  доносились
смягченные,  заглушенные  стенами  и  оттого  гармонично-печальные   звуки
церковного напева, похожего на отдаленное погребальное пение.
   Ромашов всплеснул руками и схватился за голову.
   - Господа, ради бога, оставьте: это страшно, - сказал он с тоскою.
   - Убирайся к дьяволу! - заорал вдруг  Золотухин.  -  Нет,  стой,  брат!
Куда? Раньше выпейте с порядочными господами. Не-ет, не перехитришь, брат.
Держите его, штабс-капитан, а я запру дверь.
   Они оба вскочили с кровати и принялись  с  сумасшедшим  лукавым  смехом
ловить Ромашова. И все это вместе - эта темная вонючая комната, это тайное
фантастическое пьянство среди ночи, без огня, эти два обезумевших человека
- все вдруг повеяло на Ромашова нестерпимым ужасом смерти и  сумасшествия.
Он с пронзительным криком оттолкнул Золотухина далеко в  сторону  и,  весь
содрогаясь, выскочил из мертвецкой.
   Умом он знал, что ему нужно идти домой,  но  по  какому-то  непонятному
влечению он вернулся в столовую. Там уже многие дремали, сидя на стульях и
подоконниках. Было невыносимо жарко, и, несмотря на открытые окна, лампы и
свечи  горели  не  мигая.  Утомленная,  сбившаяся   с   ног   прислуга   и
солдаты-буфетчики дремали стоя и ежеминутно зевали, не  разжимая  челюсти,
одними ноздрями. Но повальное, тяжелое, общее пьянство не прекращалось.
   Веткин стоял уже на столе и пел высоким чувствительным тенором:

   Бы-ы-стры, как волны-ы,
   Дни-и нашей жиз-ии...

   В полку было много офицеров из духовных и потому  пели  хорошо  даже  в
пьяные часы. Простой, печальный, трогательный мотив  облагораживал  пошлые
слова. И всем на минуту стало тоскливо и тесно под этим низким потолком  в
затхлой комнате, среди узкой, глухой и слепой жизни.

   Умрешь, похоронят,
   Как не жил на свете... -

   пел  выразительно  Веткин,  и  от  звуков   собственного   высокого   и
растроганного голоса и от физического чувства общей гармонии  хора  в  его
добрых, глуповатых глазах стояли слезы. Арчаковский  бережно  вторил  ему.
Для того чтобы заставить свой голос вибрировать, он  двумя  пальцами  тряс
себя за кадык. Осадчий густыми, тягучими  нотами  аккомпанировал  хору,  и
казалось, что все остальные голоса плавали, точно в темных волнах, в  этих
низких органных звуках.
   Пропели эту песню, помолчали немного. На всех нашла сквозь пьяный  угар
тихая, задумчивая минута. Вдруг Осадчий, глядя  вниз  на  стол  опущенными
глазами, начал вполголоса:
   - "В путь узкий ходшие прискорбный вси - житие, яко ярем, вземшие..."
   - Да будет вам! - заметил кто-то скучающим тоном. - Вот прицепились  вы
к этой панихиде. В десятый раз.
   Но  другие  уже  подхватили  похоронный  напев,  и  вот  в  загаженной,
заплеванной, прокуренной столовой понеслись чистые ясные аккорды  панихиды
Иоанна Дамаскина, проникнутые такой горячей,  такой  чувственной  печалью,
такой страстной тоской по уходящей жизни:
   - "И мне последовавшие верою приидите, насладитеся,  яже  уготовах  вам
почестей и венцов небесных..."
   И тотчас  же  Арчаковский,  знавший  службу  не  хуже  любого  дьякона,
подхватил возглас:
   - Рцем вси от всея души...
   Так они и прослужили всю панихиду. А когда очередь дошла до  последнего
воззвания, то Осадчий, наклонив вниз голову, напружив шею, со странными  и
страшными, печальными и злыми глазами заговорил нараспев  низким  голосом,
рокочущим, как струны контрабаса:
   - "Во блаженном успении живот и вечный покой подаждь, господи, усопшему
рабу  твоему  Никифору...  -  Осадчий  вдруг  выпустил  ужасное,  циничное
ругательство, - и сотвори ему ве-е-ечную..."
   Ромашов вскочил и бешено, изо всей силы ударил кулаком по столу.
   - Не позволю! Молчите!  -  закричал  он  пронзительным,  страдальческим
голосом. - Зачем смеяться? Капитан Осадчий, вам вовсе  не  смешно,  а  вам
больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что вы чувствуете в душе!
   Среди общего мгновенного молчания только один чей-то голос промолвил  с
недоумением:
   - Он пьян?
   Но тотчас же, как  и  давеча  у  Шлейферши,  все  загудело,  застонало,
вскочило с места и свернулось в какой-то  пестрый,  движущийся,  крикливый
клубок.  Веткин,  прыгая  со  стола,  задел  головой  висячую  лампу;  она
закачалась огромными плавными зигзагами, и тени от беснующихся  людей,  то
вырастая, как великаны, то исчезая под пол, зловеще спутались и заметались
по белым стенам и по потолку.
   Все,  что  теперь  происходило  в  собрании  с   этими   развинченными,
возбужденными, пьяными и несчастными людьми, совершалось быстро, нелепо  и
непоправимо. Точно какой-то злой, сумбурный;  глупый,  яростно-насмешливый
демон овладел людьми и заставлял  их  говорить  скверные  слова  и  делать
безобразные, нестройные движения.
   Среди этого чада Ромашов вдруг увидел совсем близко около  себя  чье-то
лицо с искривленным кричащим ртом, которое ей сразу даже не узнал,  -  так
оно было перековеркано и обезображено злобой.  Это  Николаев  кричал  ему,
брызжа слюной и нервно дергая мускулами левой щеки под глазом:
   - Сами позорите  полк!  Не  смейте  ничего  говорить.  Вы  -  и  разные
Назанские! Без году неделя!..
   Кто-то  осторожно  тянул  Ромашова  назад.   Он   обернулся   и   узнал
Бек-Агамалова, но, тотчас же отвернувшись, забыл о нем. Бледнея  от  того,
что сию минуту произойдет, он сказал тихо "и хрипло, с  измученной  жалкой
улыбкой:
   - А при чем же здесь Назанский? Или у  вас  есть  особые,  таинственные
причины быть им недовольным?
   - Я вам в морду дам!  Подлец,  сволочь!  -  закричал  Николаев  высоким
лающим голосом. - Хам!
   Он резко замахнулся на Ромашова кулаком  и  сделал  грозные  глаза,  но
ударить не решался. У Ромашова в груди и  в  животе  сделалось  тоскливое,
противное обморочное замирание. До сих пор он  совсем  не  замечал,  точно
забыл, что в правой руке у него все время находится  какой-то  посторонний
предмет. И вдруг быстрым, коротким движением он выплеснул в лицо Николаеву
остатки пива из своего стакана.
   В то же время вместе  с  мгновенной  тупой  болью  белые  яркие  молнии
брызнули из его левого глаза. С протяжным, звериным  воем  кинулся  он  на
Николаева,  и  они  оба  грохнулись  вниз,  сплелись  руками  и  ногами  и
покатились по полу, роняя стулья  и  глотая  грязную,  вонючую  пыль.  Они
рвали, комкали и тискали друг друга, рыча и задыхаясь. Ромашов помнил, как
случайно его пальцы попали в рот Николаеву  за  щеку  и  как  он  старался
разорвать ему этот скользкий,  противный,  горячий  рот...  И  он  уже  не
чувствовал никакой боли, когда бился головой  и  локтями  об  пол  в  этой
безумной борьбе.
   Он не знал также, как все это окончилось.  Он  застал  себя  стоящим  в
углу, куда его оттеснили, оторвав  от  Николаева.  Бек-Агамалов  поил  его
водой, по зубы у Ромашова судорожно стучали о края стакана, и  он  боялся,
как бы не откусить кусок стекла. Китель на нем был разорван под мышками  и
на спине, а один  погон,  оторванный,  болтался  на  тесемочке.  Голоса  у
Ромашова не было, и он кричал беззвучно, одними губами:
   - Я ему... еще покажу!.. Вызываю его!..
   Старый Лех, до сих пор сладко дремавший на конце стола, а теперь совсем
очнувшийся,  трезвый  и   серьезный,   говорил   с   непривычной   суровой
повелительностью:
   - Как старший, приказываю вам, господа, немедленно разойтись.  Слышите,
господа, сейчас же. Обо всем  будет  мною  утром  подан  рапорт  командиру
полка.
   И все расходились  смущенные,  подавленные,  избегая  глядеть  друг  на
друга. Каждый боялся прочесть в чужих глазах свой собственный  ужас,  свою
рабскую, виноватую тоску,  -  ужас  и  тоску  маленьких,  злых  и  грязных
животных,  темный  разум  которых  вдруг  осветился   ярким   человеческим
сознанием.
   Был рассвет, с ясным,  детски-чистым  небом  и  неподвижным  прохладным
воздухом.  Деревья,  влажные,  окутанные  чуть  видным  паром,   молчаливо
просыпались от своих темных, загадочных ночных снов. И когда Ромашов,  идя
домой, глядел на них, и на небо, и на мокрую, седую от росы траву,  то  он
чувствовал себя низеньким, гадким, уродливым и бесконечно чужим среди этой
невинной прелести утра, улыбавшегося спросонок.



20

   В тот же день - это было в среду - Ромашов получил короткую официальную
записку:
   "Суд общества офицеров N-ского пехотного полка  приглашает  подпоручика
Ромашова явиться к шести часам в зал офицерского  собрания.  Форма  одежды
обыкновенная.
   Председатель суда подполковник Мигунов".
   Ромашов не мог удержаться от  невольной  грустной  улыбки:  эта  "форма
одежды обыкновенная" - мундир с погонами и цветным  кушаком  -  надевается
именно в самых необыкновенных случаях: "на суде, при публичных выговорах и
во время всяких неприятных явок по начальству.
   К шести часам он пришел в собрание и приказал вестовому доложить о себе
председателю суда. Его попросили подождать. Он сел в столовой у  открытого
окна, взял газету и стал читать ее, не понимая слов, без всякого интереса,
механически пробегая глазами буквы.  Трое  офицеров,  бывших  в  столовой,
поздоровались с ним сухо и заговорили между собой вполголоса, так, чтоб он
не слышал. Только один подпоручик Михин долго и крепко, с мокрыми глазами,
жал ему руку, но ничего не сказал, покраснел, торопливо и неловко оделся и
ушел.
   Вскоре в столовую через буфет вышел Николаев. Он был бледен,  веки  его
глаз потемнели, левая щека все время судорожно дергалась, а над  вей  ниже
виска синело большое пухлое пятно.  Ромашов  ярко  и  мучительно  вспомнил
вчерашнюю  драку  и,  весь  сгорбившись,  сморщив  лицо,   чувствуя   себя
расплюснутым невыносимой тяжестью этих позорных воспоминаний, спрятался за
газету и даже плотно зажмурил глаза.
   Он слышал, как Николаев  спросил  в  буфете  рюмку  коньяку  и  как  он
прощался с кем-то. Потом почувствовал мимо себя шаги  Николаева.  Хлопнула
на блоке дверь. И вдруг через несколько секунд  он  услышал  со  двора  за
своей спиной осторожный шепот:
   - Не оглядывайтесь назад! Сидите спокойно. Слушайте.
   Это говорил Николаев. Газета задрожала в руках Ромашова.
   - Я, собственно, не имею права разговаривать с вами.  Но  к  черту  эти
французские тонкости. Что случилось, того не поправишь. Но я вас  все-таки
считаю человеком порядочным. Прошу вас, слышите ли, я прошу вас: ни  слова
о жене и об анонимных письмах. Вы меня поняли?
   Ромашов, закрываясь газетой от  товарищей,  медленно  наклонил  голову.
Песок захрустел на дворе под ногами.  Только  спустя  пять  минут  Ромашов
обернулся и поглядел на двор. Николаева уже не было.
   -  Ваше  благородие,  -  вырос  вдруг  перед   ним   вестовой,   -   их
высокоблагородие просят вас пожаловать.
   В зале, вдоль дальней узкой стены, были составлены несколько  ломберных
столов и покрыты зеленым сукном.  За  ними  помещались  судьи,  спинами  к
окнам;  от  этого  их  лица  были  темными.  Посредине  в   кресле   сидел
председатель - подполковник Мигунов, толстый, надменный человек, без  шеи,
с поднятыми вверх круглыми плечами; по  бокам  от  него  -  подполковники:
Рафальский и Лех, дальше с правой стороны - капитаны Осадчий и Петерсон, а
с левой - капитан Дювернуа и штабс-капитан Дорошенко,  полковой  казначей.
Стол был совершенно  пуст,  только  перед  Дорошенкой,  делопроизводителем
суда, лежала стопочка бумаги. В  большой  пустой  зале  было  прохладно  и
темновато, несмотря на то, что на дворе стоял жаркий, сияющий день.  Пахло
старым деревом, плесенью и ветхой мебельной обивкой.
   Председатель положил обе большие белые, полные руки ладонями  вверх  на
сукно стола и, разглядывая их поочередно, начал деревянным тоном:
   -  Подпоручик  Ромашов,   суд   общества   офицеров,   собравшийся   по
распоряжению  командира  полка,  должен   выяснить   обстоятельства   того
печального и недопустимого в  офицерском  обществе  столкновения,  которое
имело место вчера между вами и поручиком Николаевым. Прошу вас  рассказать
об этом со всевозможными подробностями.
   Ромашов стоял перед нами, опустив руки вниз и теребя околыш  шапки.  Он
чувствовал себя таким затравленным, неловким и растерянным, как  бывало  с
ним только  в  ученические  годы  на  экзаменах,  когда  он  проваливался.
Обрывающимся голосом, запутанными и несвязными фразами, постоянно  мыча  и
прибавляя нелепые междометия, он стал давать показание.  В  то  же  время,
переводя глаза с одного из судей  на  другого,  он  мысленно  оценивал  их
отношения к нему: "Мигунов - равнодушен, он точно каменный, но ему  льстит
непривычная роль главного судьи и та страшная  власть  и  ответственность,
которые сопряжены с нею. Подполковник Врем глядит жалостными  и  какими-то
женскими глазами, - ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал  у  тебя
десять рублей взаймы? Старый Лех серьезничает. Он сегодня трезв, и у  него
под глазами мешки, точно глубокие шрамы. Он не враг мне,  но  он  сам  так
много набезобразничал в собрании в разные времена, что  теперь  ему  будет
выгодна роль  сурового  и  непреклонного  ревнителя  офицерской  чести.  А
Осадчий и Петерсон - это уже настоящие враги. По закону я, конечно, мог бы
отвести Осадчего - вся ссора началась из-за его панихиды, - а впрочем,  не
все ли равно? Петерсон  чуть-чуть  улыбается  одним  углом  рта  -  что-то
скверное, низменное, змеиное  в  улыбке.  Неужели  он  знал  об  анонимных
письмах? У Дювернуа - сонное лицо, а глаза  -  как  большие  мутные  шары.
Дювернуа меня не любит. Да и Дорошенко тоже.  Подпоручик,  который  только
расписывается в получении жалованья и никогда не получает его. Плохи  ваши
дела, дорогой мой Юрий Алексеевич".
   - Виноват,  на  минутку,  -  вдруг  прервал  его  Осадчий.  -  Господин
подполковник, вы позволите мне предложить вопрос?
   - Пожалуйста, - важно кивнул головой Мигунов.
   - Скажите нам, подпоручик Ромашов, - начал Осадчий веско, с  растяжкой,
- где  вы  изволили  быть  до  того,  как  приехали  в  собрание  в  таком
невозможном виде?
   Ромашов покраснел и почувствовал, как его лоб  сразу  покрылся  частыми
каплями пота.
   - Я был... я был... ну, в одном месте, - и он добавил почти шепотом,  -
был в публичном доме.
   - Ага, вы были в публичном доме? - нарочно громко, с жестокой четкостью
подхватил Осадчий. - И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении?
   - Д-да, пил, - отрывисто ответил Ромашов.
   - Так-с. Больше вопросов не имею, - повернулся Осадчий к председателю.
   - Прошу продолжать показание, - сказал Мигун