чнем с ротных. По порядку. Первая рота - Осадчий".
   Перед Ромашовым встало удивительное,  красивое  лицо  Осадчего,  с  его
тяжелым, звериным взглядом. "Нет - кто угодно, только не он. Только не он.
Вторая рота - Тальман. Милый Тальман: он вечно и всюду хватает рубли, даже
у подпрапорщиков. Хутынский?"
   Ромашов задумался. Шальная,  мальчишеская  мысль  мелькнула  у  него  в
голове: пойти  и  попросить  взаймы  у  полкового  командира.  "Воображаю!
Наверное, сначала оцепенеет от ужаса, потом задрожит от бешенства, а потом
выпалит,  как  из  мортиры:  "Что-о?  Ма-ал-чать!  На  четверо  суток   на
гауптвахту!"
   Подпоручик расхохотался. Нет, все  равно,  что-нибудь  да  придумается!
День, начавшийся так радостно, не может быть неудачным. Это неуловимо, это
непостижимо, но оно всегда безошибочно чувствуется где-то  в  глубине,  за
сознанием.
   "Капитан Дювернуа? Его солдаты смешно  называют:  Доверни-нога.  А  вот
тоже, говорят, был какой-то генерал Будберг фон Шауфус, - так его  солдаты
окрестили: Будка за пехаузом. Нет, Дювернуа скуп и не любит меня -  я  это
знаю..."
   Так перебрал он всех ротных командиров от первой роты до шестнадцатой и
даже до нестроевой, потом со вздохом перешел к младшим офицерам. Он еще не
терял уверенности в успехе, но уже начинал смутно беспокоиться, как  вдруг
одно имя сверкнуло у него в голове: "Подполковник Рафальский!"
   - Рафальский. А я-то ломал голову!.. Гайнан! Сюртук, перчатки, пальто -
живо!
   Подполковник Рафальский,  командир  четвертого  батальона,  был  старый
причудливый холостяк, которого в полку, шутя и, конечно, за  глаза,  звали
полковником Бремом. Он ни у кого из товарищей не бывал, отделываясь только
официальными визитами на пасху и на Новый год, а к  службе  относился  так
небрежно, что постоянно получал выговоры в приказах и жестокие разносы  на
ученьях. Все свое время, все заботы  и  всю  неиспользованную  способность
сердца к любви и к привязанности он отдавал своим милым зверям  -  птицам,
рыбам и четвероногим, которых у него  был  целый  большой  и  оригинальный
зверинец. Полковые дамы, в глубине души уязвленные его невниманием к  ним,
говорили, что они не понимают, как это можно бывать  у  Рафальского:  "Ах,
это такой ужас, эти звери! И притом, извините за выражение, - ззапах! фи!"
   Все свои сбережения полковник  Брем  тратил  на  зверинец.  Этот  чудак
ограничил свои потребности последней степенью необходимого: носил шинель и
мундир бог знает какого срока, спал кое-как, ел из котла пятнадцатой роты,
причем все-таки вносил в этот котел сумму для солдатского  приварка  более
чем значительную. Но товарищам, особенно младшим офицерам, он, когда бывал
при  деньгах,  редко  отказывал  в  небольших  одолжениях.  Справедливость
требует прибавить, что отдавать ему  долги  считалось  как-то  непринятым,
даже смешным - на то он и слыл чудаком, полковником Бремом.
   Беспутные прапорщики, вроде  Лбова,  идя  к  нему  просить  взаймы  два
целковых, так и говорили: "Иду смотреть зверинец". Это был подход к сердцу
и к карману старого холостяка. "Иван Антоныч, нет ли  новеньких  зверьков?
Покажите, пожалуйста. Так вы все это интересно рассказываете..."
   Ромашов также нередко бывал у него, но пока без корыстных целей: он и в
самом  деле  любил  животных  какой-то  особенной,  нежной  и  чувственной
любовью. В Москве, будучи кадетом и  потом  юнкером,  он  гораздо  охотнее
ходил в цирк, чем в театр, а еще охотнее в  зоологический  сад  и  во  все
зверинцы. Мечтой его детства было иметь сенбернара; теперь  же  он  мечтал
тайно о должности батальонного  адъютанта,  чтобы  приобрести  лошадь.  Но
обеим мечтам  не  суждено  было  осуществиться:  в  детстве  -  из-за  той
бедности, в которой жила его семья, а адъютантом  его  вряд  ли  могли  бы
назначить, так как он не обладал "представительной фигурой".
   Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с  нежной  лаской  гладил  его
щеки. Земля,  недавно  обсохшая  после  дождя,  подавалась  под  ногами  с
приятной упругостью. Из-за заборов густо  и  низко  свешивались  на  улицу
белые шапки черемухи и лиловые - сирени.  Что-то  вдруг  с  необыкновенной
силой расширилось в груди Ромашова, как  будто  бы  он  собирался  лететь.
Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он  вынул  из  кармана
Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
   - Милое небо! Милые деревья! - прошептал он с влажными глазами.
   Полковник  Брем  жил  в  глубине  двора,  обнесенного  высокой  зеленой
решеткой. На  калитке  была  краткая  надпись:  "Без  звонка  не  входить.
Собаки!!" Ромашов позвонил. Из калитки вышел вихрастый, ленивый, заспанный
денщик.
   - Полковник дома?
   - Пожалуйте, ваше благородие.
   - Да ты поди доложи сначала.
   - Ничего, пожалуйте так. - Денщик сонно почесал ляжку. - Они  этого  не
любят, чтобы, например, докладать.
   Ромашов пошел вдоль кирпичатой дорожки к дому. Из-за угла выскочили два
огромных молодых корноухих дога мышастого цвета. Один из  них  громко,  но
добродушно залаял. Ромашов пощелкал ему пальцами, и дог принялся оживленно
метаться передними ногами то вправо, то влево и еще громче лаять.  Товарищ
же его шел по пятам за  подпоручиком  и,  вытянув  морду,  с  любопытством
принюхивался к полам его шинели.  В  глубине  двора,  на  зеленой  молодой
траве, стоял маленький  ослик.  Он  мирно  дремал  под  весенним  солнцем,
жмурясь  и  двигая  ушами  от  удовольствия.  Здесь  же  бродили  куры   и
разноцветные  петухи,  утки  и  китайские  гуси  с  наростами  на   носах;
раздирательно кричали цесарки, а великолепный  индюк,  распустив  хвост  и
чертя крыльями землю, надменно и сладострастно кружился  вокруг  тонкошеих
индюшек. У корыта лежала боком  на  земле  громадная  розовая  йоркширская
свинья.
   Полковник Брем, одетый в кожаную шведскую куртку, стоял у окна,  спиною
к двери, и не заметил, как вошел Ромашов.  Он  возился  около  стеклянного
аквариума, запустив в него руку по локоть. Ромашов  должен  был  два  раза
громко прокашляться, прежде  чем  Брем  повернул  свое  худое,  бородатое,
длинное лицо в старинных черепаховых очках.
   - А-а, подпоручик Ромашов! Милости просим, милости просим...  -  сказал
Рафальский приветливо. - Простите, не подаю руки - мокрая. А я, видите ли,
некоторым образом, новый сифон устанавливаю.  Упростил  прежний,  и  вышло
чудесно. Хотите чаю?
   - Покорно благодарю. Пил уж. Я, господин полковник, пришел...
   - Вы слышали: носятся слухи, что  полк  переведут  в  другой  город,  -
говорил Рафальский, точно продолжая только что прерванный разговор.  -  Вы
понимаете, я, некоторым образом, просто в отчаянии.  Вообразите  себе,  ну
как я своих рыб буду  перевозить?  Половина  ведь  подохнет.  А  аквариум?
Стекла - посмотрите вы сами - в полторы сажени  длиной.  Ах,  батеньки!  -
вдруг перескочил он  на  другой  предмет.  -  Какой  аквариум  я  видел  в
Севастополе! Водоемы... некоторым образом... ей-богу, вот в  эту  комнату,
каменные, с проточной морской  водой.  Электричество!  Стоишь  и  смотришь
сверху, как это рыбье живет. Белуги, акулы, скаты, морские  петухи  -  ах,
миленькие мои! Или,  некоторым  образом,  морской  кот:  представьте  себе
этакий блин, аршина полтора в диаметре, и шевелит краями, понимаете,  этак
волнообразно, а сзади хвост, как стрела... Я часа  два  Стоял...  Чему  вы
смеетесь?
   - Простите... Я только что заметил,  -  у  вас  на  плече  сидит  белая
мышь...
   - Ах ты, мошенница, куда забралась!  -  Рафальский  повернул  голову  и
издал губами звук вроде  поцелуя,  но  необыкновенно  тонкий,  похожий  на
мышиный писк. Маленький белый красноглазый  зверек  спустился  к  нему  до
самого лица и, вздрагивая всем тельцем, стал суетливо тыкаться мордочкой в
бороду и в рот человеку.
   - Как они вас знают! - сказал Ромашов.
   - Да... знают. - Рафальский вздохнул и покачал головой. - А вот то-то и
беда, что мы  их  не  знаем.  Люди  выдрессировали  собаку,  приспособили,
некоторым образом, лошадь, приручили кошку, а что это за существа такие  -
этого мы даже знать не хотим. Иной ученый всю  жизнь,  некоторым  образом,
черт  бы  его  побрал,  посвятит  на  объяснение  какого-то   ерундовского
допотопного слова, и уж такая ему  за  это  честь,  что  заживо  в  святые
превозносят. А тут... возьмите вы хоть тех же самых собак.  Живут  с  нами
бок о бок живые, мыслящие, разумные животные, и хоть бы один приват-доцент
удостоил заняться их психологией!
   - Может быть, есть какие-нибудь труды, но  мы  их  не  знаем?  -  робко
предположил Ромашов.
   - Труды? Гм... конечно, есть, и капитальнейшие. Вот, поглядите, даже  у
меня - целая библиотека. - Подполковник указал рукой на ряд  шкафов  вдоль
стен. - Умно пишут и проникновенно.  Знания  огромнейшие!  Какие  приборы,
какие остроумные способы... Но не то, вовсе не то, о чем я  говорю!  Никто
из них, некоторым образом, не  догадался  задаться  целью  -  ну  хоть  бы
проследить внимательно один только день собаки или кошки. Ты вот  поди-ка,
понаблюдай-ка: как собака живет, что она думает, как хитрит, как страдает,
как радуется. Послушайте: я видал, чего  добиваются  от  животных  клоуны.
Поразительно!.. Вообразите  себе  гипноз,  некоторым  образом,  настоящий,
неподдельный гипноз! Что мне один клоун показывал в Киеве  в  гостинице  -
это удивительно, просто невероятно! Но ведь вы подумайте - клоун, клоун! А
что,  если  бы  этим  занялся  серьезный  естествоиспытатель,  вооруженный
знанием, с их  замечательным  умением  обставлять  опыты,  с  их  научными
средствами. О, какие бы  поразительные  вещи  мы  услышали  об  умственных
способностях собаки, о ее характере, о знании чисел, да  мало  ли  о  чем!
Целый мир, огромный, интересный мир. Ну, вот, как  хотите,  а  я  убежден,
например, что у  собак  есть  свой  язык,  и,  некоторым  образом,  весьма
обширный язык.
   - Так отчего же они этим до сих пор  не  занялись,  Иван  Антонович?  -
спросил Ромашов. - Это же так просто!
   Рафальский язвительно засмеялся.
   - Именно оттого, - хе-хе-хе, - что просто.  Именно  оттого.  Веревка  -
вервие простое. Для него, во-первых,  собака  -  что  такое?  Позвоночное,
млекопитающее, хищное, из породы собаковых и так  далее.  Все  это  верно.
Нет, но ты подойди к  собаке,  как  к  человеку,  как  к  ребенку,  как  к
мыслящему существу. Право, они со  своей  научной  гордостью  недалеки  от
мужика, полагающего, что у собаки, некоторым образом, вместо души пар.
   Он  замолчал  и  принялся,  сердито  сопя  и   кряхтя,   возиться   над
гуттаперчевой трубкой, которую он прилаживал  ко  дну  аквариума.  Ромашов
собрался с духом.
   - Иван Антонович, у меня к вам большая, большая просьба...
   - Денег?
   - Право, совестно вас беспокоить. Да мне  немного,  рублей  с  десяток.
Скоро отдать не обещаюсь, но...
   Иван Антонович вынул руки из воды и стал вытирать их полотенцем.
   - Десять могу. Больше не могу, а десять с превеликим удовольствием. Вам
небось на глупости? Ну, ну, ну, я шучу. Пойдемте.
   Он повел его за собою через  всю  квартиру,  состоявшую  из  пяти-шести
комнат. Не было в них ни мебели, ни занавесок. Воздух был пропитан  острым
запахом, свойственным жилью мелких хищников. Полы были загажены  до  того,
что по ним скользили ноги.
   Во всех углах были устроены норки и логовища  в  виде  будочек,  пустых
пней, бочек без доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья -  одно
для птиц, другое для куниц и белок, с искусственными дуплами и гнездами. В
том, как были приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась  заботливая
обдуманность, любовь к животным и большая наблюдательность.
   - Видите вы этого зверя? -  Рафальский  показал  пальцем  на  маленькую
конурку,  окруженную  частой  загородкой  из  колючей  проволоки.  Из   ее
полукруглого отверстия, величиной с донце  стакана,  сверкали  две  черные
яркие точечки. - Это самое  хищное,  самое,  некоторым  образом,  свирепое
животное во всем мире. Хорек. Нет, вы не думайте, перед ним все эти львы и
пантеры - кроткие телята. Лев съел свой пуд мяса и отвалился,  -  смотри-т
благодушно, как доедают шакалы. А этот миленький прохвост, если  заберется
в курятник, ни одной курицы не оставит - непременно у каждой перекусит вот
тут, сзади, мозжечок. До тех пор не успокоится,  подлец.  И  притом  самый
дикий, самый неприручимый из всех зверей. У, ты, злодей!
   Он сунул руку за загородку. Из  круглой  дверки  тотчас  же  высунулась
маленькая разъяренная мордочка с  разинутой  пастью,  в  которой  сверкали
белые острые зубки. Хорек быстро то показывался, то прятался,  сопровождая
это звуками, похожими на сердитый кашель.
   - Видите, каков? А ведь целый год его кормлю...
   Подполковник, по-видимому, совсем забыл о просьбе  Ромашова.  Он  водил
его от норы к норе и показывал ему своих любимцев, говоря о  них  с  таким
увлечением и с такой нежностью, с таким знанием их обычаев  и  характеров,
точно дело шло о его добрых, милых знакомых. В самом деле,  для  любителя,
да еще живущего в захолустном городишке, у него была порядочная коллекция:
белые мыши, кролики, морские свинки, ежи, сурки, несколько ядовитых змей в
стеклянных ящиках, несколько сортов ящериц, две обезьяны-мартышки,  черный
австралийский заяц и редкий, прекрасный экземпляр ангорской кошки.
   - Что? Хороша? - спросил Рафальский, указывая на кошку. - Не правда ли,
некоторым образом, прелесть? Но не уважаю. Глупа. Глупее всех  кошек.  Вот
опять! - вдруг оживился он. - Опять вам доказательство, как мы небрежны  к
психике наших домашних животных. Что мы знаем о кошке? А лошади? А коровы?
А свиньи? Знаете, кто еще замечательно умен? Это свинья.  Да,  да,  вы  не
смейтесь, - Ромашов и не думал смеяться, - свиньи  страшно  умны.  У  меня
кабан в прошлом году какую штуку выдумал. Привозили мне барду с  сахарного
завода, некоторым образом, для огорода и для свиней. Так ему,  видите  ли,
не хватало терпения дожидаться. Возчик уйдет за моим денщиком, а он зубами
возьмет и вытащит затычку из бочки.  Барда,  знаете,  льется,  а  он  себе
блаженствует. Да  это  что  еще:  один  раз,  когда  его  уличили  в  этом
воровстве, так он не только вынул затычку, а отнес ее на огород и зарыл  в
грядку. Вот вам и свинья. Признаться, - Рафальский прищурил  один  глаз  и
сделал хитрое лицо, - признаться, я о своих  свиньях  маленькую  статеечку
пишу...  Только  шш!..  секрет...  никому.  Как-то  неловко:  подполковник
славной русской армии и вдруг - о свиньях. Теперь  у  меня  вот  йоркширы.
Видали? Хотите, пойдем поглядеть? Там у меня на дворе  есть  еще  барсучок
молоденький, премилый барсучишка... Пойдемте?
   - Простите, Иван Антонович, - замялся Ромашов. - Я бы с  радостью.  Н-э
только, ей-богу, нет времени.
   Рафальский ударил себя ладонью по лбу.
   -  Ах,  батюшки!  Извините  вы   меня,   ради   бога.   Я-то,   старый,
разболтался... Ну, ну, ну, идем скорее.
   Они вошли в маленькую голую комнату,  где  буквально  ничего  не  было,
кроме низкой походной кровати, полотно которой провисло, точно дно  лодки,
да ночного столика с  табуреткой.  Рафальский  отодвинул  ящик  столика  и
достал деньги.
   - Очень рад служить вам, подпоручик, очень рад. Ну,  вот...  какие  еще
там благодарности!..  Пустое...  Я  рад...  Заходите,  когда  есть  время.
Потолкуем.
   Выйдя на улицу, Ромашов тотчас же наткнулся на  Веткина.  Усы  у  Павла
Павловича были лихо растрепаны, а фуражка с приплюснутыми  на  боках,  для
франтовства, полями ухарски сидела набекрень.
   - А-а! Принц Гамлег! - крикнул радостно Веткин. - Откуда  и  куда?  Фу,
черт, вы сияете, точно именинник.
   - Я и есть именинник, - улыбнулся Ромашов.
   - Да? А ведь и верно;  Георгий  и  Александра.  Божественно.  Позвольте
заключить в пылкие объятия!
   Они тут же, на улице, крепко расцеловались.
   - Может быть, по этому  случаю  зайдем  в  собрание?  Вонзим  точно  по
единой, как говорит  наш  великосветский  друг  Арчаковский?  -  предложил
Веткин.
   - Не могу, Павел Павлыч. Тороплюсь. Впрочем, кажется,  вы  сегодня  уже
подрезвились?
   - О-о-о! - Веткин значительно и гордо кивнул  подбородком  вверх.  -  Я
сегодня проделал такую комбинацию, что у любого министра финансов живот бы
заболел от зависти.
   - Именно?
   Комбинация Веткина оказалась весьма простой, но не лишенной  остроумия,
причем главное участие в ней принимал полковой портной Хаим.  Он  взял  от
Веткина  расписку  в  получении  мундирной  пары,   но   на   самом   деле
изобретательный Павел Павлович получил от портного не мундир,  а  тридцать
рублей наличными деньгами.
   - И в конце концов оба мы остались довольны, - говорил ликующий Веткин,
- и жид доволен, потому  что  вместо  своих  тридцати  рублей  получит  из
обмундировальной кассы сорок пять, и я доволен, потому что взогрею сегодня
в собрании всех этих игрочишек. Что? Ловко обстряпано?
   - Ловко! - согласился Ромашов. - Приму  к  сведению  в  следующий  раз.
Однако прощайте, Павел Павлыч. Желаю счастливой карты.
   Они разошлись.  Но  через  минуту  Веткин  окликнул  товарища.  Ромашов
обернулся.
   - Зверинец смотрели? - лукаво  спросил  Веткин,  указывая  через  плечо
большим пальцем на дом Рафальского.
   Ромашов кивнул головой и сказал с убеждением:
   - Брем у нас славный человек. Такой милый!
   - Что и говорить! - согласился Веткин. - Только - псих!



13

   Подъезжая около пяти часов к дому, который занимали Николаевы,  Ромашов
с удивлением почувствовал, что его утренняя радостная уверенность в успехе
нынешнего  дня   сменилась   в   нем   каким-то   странным,   беспричинным
беспокойством. Он чувствовал, что случилось это не  вдруг,  не  сейчас,  а
когда-то гораздо раньше; очевидно, тревога нарастала в его душе постепенно
и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего  момента.  Что  это  могло
быть? С ним происходили  подобные  явления  и  прежде,  с  самого  раннего
детства, и он  знал,  что,  для  того  чтобы  успокоиться,  надо  отыскать
первоначальную причину этой смутной тревоги. Однажды,  промучившись  таким
образом целый день, он только к вечеру вспомнил, что в  полдень,  переходя
на станции через рельсы, он был  оглушен  неожиданным  свистком  паровоза,
испугался и, этого не заметив, пришел в дурное настроение; но -  вспомнил,
и ему сразу стало легко и даже весело.
   И он принялся быстро перебирать в памяти все впечатления дня в обратном
порядке. Магазин Свидерского; духи; нанял извозчика  Лейбу  -  он  чудесно
ездит; справлялся на почте,  который  час,  великолепное  утро;  Степан...
Разве в самом деле Степан? Но нет - для Степана лежит отдельно  в  кармане
приготовленный рубль. Что же это такое? Что?
   У забора уже стояли три пароконные экипажа.  Двое  денщиков  держали  в
поводу оседланных  лошадей:  бурого  старого  мерина,  купленного  недавно
Олизаром из кавалерийского брака, и  стройную,  нетерпеливую,  с  сердитым
огненным глазом, золотую кобылу Бек-Агамалова.
   "Ах - письмо! - вдруг вспыхнуло  в  памяти  Ромашова.  -  Эта  странная
фраза: _несмотря ни на что_... И подчеркнуто... Значит, что-то есть? Может
быть,  Николаев  сердится  на  меня?  Ревнует?  Может  быть,  какая-нибудь
сплетня? Николаев был в последние дни так сух со мною.  Нет,  нет,  проеду
мимо!"
   - Дальше! - крикнул он извозчику.
   Но тотчас же он - не услышал и не увидел, а  скорее  почувствовал,  как
дверь в доме отворилась, -  почувствовал  по  сладкому  и  бурному  биению
своего сердца.
   - Ромочка! Куда же это вы? - раздался сзади него веселый, звонкий голос
Александры Петровны.
   Он дернул Лейбу за кушак и  выпрыгнул  из  экипажа.  Шурочка  стояла  в
черной раме раскрытой двери. На ней было белое гладкое платье  с  красными
цветами за поясом, с правого бока; те же цветы ярко и тепло краснели в  ее
волосах. Странно: Ромашов знал безошибочно, что  это  -  она,  и  все-таки
точно не узнавал ее. Чувствовалось  в  ней  что-то  но