потреблять  все  силы  изобретательности  и
настойчивости, и вот - великий, умопомрачительный восторг: у тебя в  руках
ее платок, бумажка от конфеты, оброненная афиша. Она  ничего  не  знает  о
тебе, никогда не услышит о тебе, глаза ее скользят по тебе, не видя, но ты
тут, подле, всегда обожающий, всегда готовый отдать за нее - нет, зачем за
нее - за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее  любимую  собачонку  -
отдать и жизнь, и честь, и все, что только возможно отдать! Ромашов, таких
радостей не знают красавцы и победители.
   - О, как это верно! Как хорошо  все,  что  вы  говорите!  -  воскликнул
взволнованный Ромашов. Он уже давно встал с подоконника и так  же,  как  и
Назанский, ходил по узкой, длинной комнате, ежеминутно сталкиваясь с ним и
останавливаясь. - Какие мысли приходят вам в голову! Я  вам  расскажу  про
себя. Я был влюблен в одну... женщину. Это было не здесь, не здесь...  еще
в Москве... я был... юнкером. Но она не знала об этом.  И  мне  доставляло
чудесное удовольствие сидеть около нее и, когда она  что-нибудь  работала,
взять нитку и тихонько тянуть к себе. Только  и  всего.  Она  не  замечала
этого, совсем не замечала, а у меня от счастья дружилась голова.
   - Да, да, я понимаю,  -  кивал  головой  Назанский,  весело  и  ласково
улыбаясь. - Я понимаю вас. Это - точно проволока, точно электрический ток?
Да? Какое-то тонкое, нежное общение? Ах, милый мой, жизнь так прекрасна!..
   Назанский замолчал, растроганный своими мыслями, и его  голубые  глаза,
наполнившись  слезами,  заблестели.  Ромашова  также   охватила   какая-то
неопределенная, мягкая жалость и немного истеричное умиление. Эти  чувства
относились одинаково и к Назанскому и к нему самому.
   - Василий Нилыч, я удивляюсь вам, - сказал он, взяв Назанского  за  обе
руки и крепко сжимая  их.  -  Вы  -  такой  талантливый,  чуткий,  широкий
человек, и вот... точно нарочно губите себя. О нет, нет, я не смею  читать
вам пошлой морали... Я сам... Но что, если бы вы встретили в  своей  жизни
женщину, которая сумела бы вас оценить и была бы вас достойна. Я часто  об
этом думаю...
   Назанский остановился и долго смотрел в раскрытое окно.
   - Женщина...  -  протянул  он  задумчиво.  -  Да!  Я  вам  расскажу!  -
воскликнул он вдруг решительно. - Я  встретился  один-единственный  раз  в
жизни с чудной, необыкновенной женщиной. С девушкой... Но знаете, как  это
у Гейне: "Она была достойна любви, и он любил  ее,  но  он  был  недостоин
любви, и она не любила его". Она  разлюбила  меня  за  то,  что  я  пью...
впрочем, я не знаю, может быть, я пью  оттого,  что  она  меня  разлюбила.
Она... ее здесь тоже нет... это было давно. Ведь вы  знаете,  я  прослужил
сначала три года, потом был четыре года в запасе, а потом  три  года  тому
назад опять поступил в полк. Между нами не было  романа.  Всего  десять  -
пятнадцать встреч, пять-шесть интимных  разговоров.  Но  -  думали  ли  вы
когда-нибудь о неотразимой, обаятельной власти прошедшего? Так вот, в этих
невинных мелочах - все мое богатство. Я люблю ее до  сих  пор.  Подождите,
Ромашов... Вы стоите этого. Я вам прочту ее единственное письмо - первое и
последнее, которое она мне написала.
   Он сел на корточки перед чемоданом и стал неторопливо переворачивать  в
нем какие-то бумаги. В то же время он продолжал говорить:
   - Пожалуй, она никогда и никого не любила, кроме себя. В  ней  пропасть
властолюбия, какая-то злая и гордая сила. И в то  же  время  она  -  такая
добрая, женственная, бесконечно милая. Точно в ней два человека: один -  с
сухим, эгоистичным умом, другой - с нежным и страстным сердцем.  Вот  оно,
читайте, Ромашов. Что сверху - это лишнее. - Назанский  отогнул  несколько
строк сверху. - Вот отсюда. Читайте.
   Что-то, казалось, постороннее ударило Ромашову в голову, и вся  комната
пошатнулась перед его глазами.  Письмо  было  написано  крупным,  нервным,
тонким почерком, который мог принадлежать только одной Александре Петровне
- так он был своеобразен, неправилен и изящен. Ромашов,  часто  получавший
от нее записки с приглашениями на обед и на партию винта,  мог  бы  узнать
этот почерк из тысячи различных писем.

   "...и  горько  и  тяжело  произнести  его,  -  читал  он  из-под   руки
Назанского. - Но вы сами сделали все, чтобы  привести  наше  знакомство  к
такому печальному концу. Больше всего в жизни я стыжусь лжи, всегда идущей
от трусости и от слабости, и потому не стану вам лгать. Я любила вас и  до
сих пор еще люблю, и знаю, что мне не скоро и нелегко будет уйти от  этого
чувства. Но в конце концов я все-таки одержу над ним победу. Что было  бы,
если  бы  я  поступила  иначе?  Во  мне,  правда,   хватило   бы   сил   и
самоотверженности  быть   вожатым,   нянькой,   сестрой   милосердия   при
безвольном,  опустившемся,  нравственно  разлагающемся  человеке,   но   я
ненавижу чувства жалости и  постоянного  унизительного  всепрощения  и  не
хочу, чтобы _вы_ их во мне возбуждали. Я  не  хочу,  чтобы  _вы_  питались
милостыней сострадания и собачьей преданности. А другим вы быть не можете,
несмотря на ваш ум и прекрасную душу. Скажите честно,  искренно,  ведь  не
можете? Ах, дорогой Василий Нилыч, если  бы  вы  могли!  Если  бы!  К  вам
стремится все мое сердце, все мои желания, я люблю  вас.  Но  вы  сами  не
захотели меня. Ведь для любимого человека можно перевернуть весь мир, а  я
вас просила так о немногом. Вы не можете?
   Прощайте. Мысленно целую вас в лоб...  как  покойника,  потому  что  вы
умерли для меня.  Советую  это  письмо  уничтожить.  Не  потому,  чтобы  я
чего-нибудь боялась,  но  потому,  что  со  временем  оно  будет  для  вас
источником тоски и мучительных воспоминаний. Еще раз повторяю..."

   - Дальше вам не интересно, - сказал Назанский, вынимая из рук  Ромашова
письмо. - Это было ее единственное письмо ко мне.
   - Что же было потом? - с трудом спросил Ромашов.
   - Потом? Потом мы не видались больше.  Она...  она  уехала  куда-то  и,
кажется, вышла замуж за... одного инженера. Это второстепенное.
   - И вы никогда не бываете у Александры Петровны?
   Эти слова Ромашов сказал совсем шепотом, но оба офицера  вздрогнули  от
них и долго не могли отвести глаз друг от друга. В  эти  несколько  секунд
между  ними  точно  раздвинулись  все  преграды   человеческой   хитрости,
притворства и непроницаемости, и они свободно читали в душах друг у друга.
Они сразу поняли сотню вещей, которые до сих пор таили про себя, и весь их
сегодняшний  разговор  принял  вдруг  какой-то  особый,  глубокий,   точно
трагический смысл.
   - Как? И вы - тоже? - тихо, с выражением  безумного  страха  в  глазах,
произнес наконец Назанский.
   Но он тотчас же опомнился и с натянутым смехом воскликнул:
   - Фу, какое недоразумение! Мы с вами совсем удалились от темы.  Письмо,
которое я вам показал, писано сто лет тому  назад,  и  эта  женщина  живет
теперь где-то  далеко,  кажется,  в  Закавказье...  Итак,  на  чем  же  мы
остановились?
   - Мне пора домой, Василий Нилыч. Поздно, - сказал Ромашов, вставая.
   Назанский не стал его удерживать. Простились они не холодно и не  сухо,
но точно стыдясь друг друга. Ромашов теперь  еще  более  был  уверен,  что
письмо писано Шурочкой. Идя домой, он все время думал об этом письме и сам
не мог понять, какие чувства оно в нем возбуждало.  Тут  была  и  ревнивая
зависть к Назанскому - ревность к прошлому, и какое-то торжествующее  злое
сожаление к Николаеву, но в то же время была и какая-то  новая  надежда  -
неопределенная, туманная, но сладкая и манящая. Точно  это  письмо  и  ему
давало в руки какую-то таинственную, незримую нить, идущую в будущее.
   Ветер утих.
   Ночь была полна глубокой тишиной, и темнота  ее  казалась  бархатной  и
теплой.  Но  тайная  творческая  жизнь  чуялась  в  бессонном  воздухе,  в
спокойствии невидимых деревьев, в  запахе  земли.  Ромашов  шел,  не  видя
дороги, и ему все представлялось, что вот-вот кто-то могучий,  властный  и
ласковый дохнет ему в лицо жарким дыханием. И была у него в душе  ревнивая
грусть по его прежним, детским, таким ярким и невозвратимым  веснам,  была
тихая, беззлобная зависть к своему чистому, нежному прошлому...
   Придя к себе, он застал вторую записку от Раисы Александровны Петерсон.
Она нелепым и выспренним слогом писала о коварном-обмане, о том,  что  она
все понимает, и о всех ужасах мести, на которые способно разбитое  женское
сердце.

   "Я знаю, что мне теперь делать! - говорилось в письме. - Если только  я
не умру на чахотку от вашего подлого поведения, то,  поверьте,  я  жестоко
отплачу вам. Может быть, вы думаете, что никто не знает,  где  вы  бываете
каждый вечер? Слепец! И у стен есть уши. Мне известен каждый ваш шаг.  Но,
все  равно,  с  вашей  наружностью  и  красноречием  вы  _там_  ничего  не
добьетесь, кроме того, что N вас вышвырнет за дверь, как щенка. А со  мною
советую  вам  быть  осторожнее.  Я  не  из  тех  женщин,  которые  прощают
нанесенные обиды.
   Владеть кинжалом я умею,
   Я близ Кавказа рождена!!!
   Прежде ваша, теперь ничья Раиса.
   P.S. Непременно будьте в ту субботу в собрании. Нам надо объясниться. Я
для вас оставлю 3-ю кадриль, но уж теперь _не по значению_.
   Р.П."

   Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на
Ромашова от этого безграмотного и  бестолкового  письма.  И  сам  себе  он
показался с ног до головы запачканным тяжелой, несмываемой грязью, которую
на него наложила эта связь с нелюбимой женщиной - связь, тянувшаяся  почти
полгода. Он лег в постель, удрученный, точно  раздавленный  всем  нынешним
днем, и, уже засыпая, подумал про себя словами, которые он слышал  вечером
от Назанского:
   "Его мысли были серы, как солдатское сукно".
   Он заснул скоро, тяжелым сном.  И,  как  это  всегда  с  ним  бывало  в
последнее время после крупных огорчений, он увидел себя во сне  мальчиком.
Не было грязи, тоски, однообразия жизни, в  теле  чувствовалась  бодрость,
душа была светла и чиста и играла бессознательной радостью. И весь мир был
светел и чист, а посреди его - милые, знакомые улицы Москвы  блистали  тем
прекрасным сиянием, какое можно видеть только во сне. Но  где-то  на  краю
этого ликующего мира, далеко на  горизонте,  оставалось  темное,  зловещее
пятно: там притаился серенький,  унылый  городишко  с  тяжелой  и  скучной
службой, с ротными школами, с пьянством в собрании, с тяжестью и противной
любовной связью, с тоской  и  одиночеством.  Вся  жизнь  звенела  и  сияла
радостью,  но  темное  враждебное  пятно  тайно,   как   черный   призрак,
подстерегало Ромашова и ждало своей очереди. И один  маленький  Ромашов  -
чистый, беззаботный, невинный - страстно плакал о своем старшем  двойнике,
уходящем, точно расплывающемся в этой злобной тьме.
   Среди ночи он проснулся и заметил, что его подушка влажна от  слез.  Он
не мог сразу удержать их, и они еще долго сбегали по  его  щекам  теплыми,
мокрыми, быстрыми струйками.



6

   За исключением немногих честолюбцев и карьеристов,  все  офицеры  несли
службу как принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь  ею  и
не любя ее. Младшие офицеры, совсем по-школьнически, опаздывали на занятия
и потихоньку убегали с них, если знали,  что  им  за  это  не  достанется.
Ротные  командиры,  большею  частью  люди  многосемейные,  погруженные   в
домашние дрязги и в романы своих жен, придавленные  жестокой  бедностью  и
жизнью  сверх  средств,  кряхтели  под  бременем  непомерных  расходов   и
векселей. Они строили заплату на заплате, хватая  деньги  в  одном  месте,
чтобы заткнуть долг в другом; многие из них решались -  и  чаще  всего  по
настоянию своих жен - заимствовать деньги из ротных  сумм  или  из  платы,
приходившейся солдатам за вольные работы; иные по  месяцам  и  даже  годам
задерживали денежные солдатские письма, которые они, по  правилам,  должны
были  распечатывать.  Некоторые  только  и  жили,  что  винтом,  штосом  и
ландскнехтом: кое-кто играл нечисто, - об этом знали, но  смотрели  сквозь
пальцы. При этом все сильно пьянствовали как в собрании, так  и  в  гостях
друг у друга, иные же, вроде Сливы, - в одиночку.
   Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться  к  своим
обязанностям.  Обыкновенно  весь  внутренний  механизм  роты  приводил   в
движение и регулировал фельдфебель; он же вел всю канцелярскую  отчетность
и держал  ротного  командира  незаметно,  но  крепко,  в  своих  жилистых,
многоопытных руках. На службу ротные ходили с таким же отвращением, как  и
субалтерн-офицеры,  и  "подтягивали  фендриков"  только   для   соблюдения
престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства.
   Батальонные командиры ровно ничего не делали, особенно  зимой.  Есть  в
армии  два  таких  промежуточных  звания  -  батальонного   и   бригадного
командиров: начальники эти  всегда  находятся  в  самом  неопределенном  и
бездеятельном положении. Летом им все-таки приходилось делать  батальонные
учения, участвовать в полковых и дивизионных занятиях  и  нести  трудности
маневров. В свободное же время они сидели в собрании,  с  усердием  читали
"Инвалид" и спорили о чинопроизводстве, играли в карты,  позволяли  охотно
младшим офицерам угощать себя, устраивали у  себя  на  домах  вечеринки  и
старались выдавать своих многочисленных дочерей замуж.
   Однако перед большими смотрами все, от мала до велика, подтягивались  и
тянули друг друга. Тогда уже не знали отдыха, наверстывая  лишними  часами
занятий и напряженной, хотя и бестолковой энергией то, что было пропущено.
С силами солдат не считались, доводя людей до  изнурения.  Ротные  жестоко
резали  и  осаживали  младших  офицеров,  младшие  офицеры  сквернословили
неестественно, неумело и безобразно, унтер-офицеры,  охрипшие  от  ругани,
жестоко дрались. Впрочем, дрались и не одни только унтер-офицеры.
   Такие дни бывали настоящей страдой, и о  воскресном  отдыхе  с  лишними
часами сна  мечтал,  как  о  райском  блаженстве,  весь  полк,  начиная  с
командира до последнего затрепанного и замурзанного денщика.
   Этой весной в  полку  усиленно  готовились  к  майскому  параду.  Стало
наверно  известным,  что  смотр  будет   производить   командир   корпуса,
взыскательный боевой  генерал,  известный  в  мировой  военной  литературе
своими записками о войне карлистов и о франко-прусской кампании 1870 года,
в  которых  он  участвовал  в  качестве  волонтера.  Еще   более   широкою
известностью пользовались его приказы, написанные в лапидарном суворовском
духе.  Провинившихся  подчиненных  он  разделывал  в  этих   приказах   со
свойственным ему хлестким и грубым  сарказмом,  которого  офицеры  боялись
больше всяких дисциплинарных наказаний. Поэтому в ротах шла, вот  уже  две
недели, поспешная, лихорадочная работа, и  воскресный  день  с  одинаковым
нетерпением  ожидался  как  усталыми  офицерами,   так   и   задерганными,
ошалевшими солдатами.
   Но для Ромашова благодаря аресту пропала вся  прелесть  этого  сладкого
отдыха. Встал он очень рано и, как ни старался, не мог потом  заснуть.  Он
вяло одевался, с отвращением пил чай и даже раз за что-то грубо прикрикнул
на Гайнана, который, как и всегда, был  весел,  подвижен  и  неуклюж,  как
молодой щенок.
   В серой  расстегнутой  тужурке  кружился  Ромашов  по  своей  крошечной
комнате, задевая ногами за ножки кровати,  а  локтями  за  шаткую  пыльную
этажерку. В первый раз за полтора года -  и  то  благодаря  несчастному  и
случайному обстоятельству - он остался наедине сам с собою.  Прежде  этому
мешала служба, дежурства, вечера в собрании, карточная игра, ухаживание за
Петерсон, вечера у Николаевых. Иногда, если и случался свободный, ничем не
заполненный час, то Ромашов,  томимый  скукой  и  бездельем,  точно  боясь
самого себя, торопливо бежал в клуб, или к знакомым, или просто на  улицу,
до встречи с  кем-нибудь  из  холостых  товарищей,  что  всегда  кончалось
выпивкой.  Теперь  же  он  с  тоской  думал,  что  впереди  -  целый  день
одиночества, и в голову ему лезли все такие странные, неудобные и ненужные
мысли.
   В городе зазвонили к поздней обедне. Сквозь вторую, еще не выставленную
раму до Ромашова доносились дрожащие, точно рождающиеся  один  из  другого
звуки благовеста, по-весеннему очаровательно грустные. Сейчас же за  окном
начинался сад, где во  множестве  росли  черешни,  все  белые  от  цветов,
круглые и кудрявые, точно стадо белоснежных овец, точно  толпа  девочек  в
белых платьях. Между ними там и сям возвышались стройные, прямые тополи  с
ветками, молитвенно устремленными вверх, в небо, и широко раскидывали свои
мощные купообразные вершины старые  каштаны;  деревья  были  еще  пусты  и
чернели голыми сучьями, но уже начинали, едва заметно для  глаза,  желтеть
первой, пушистой, радостной зеленью. Утро выдалось ясное, яркое,  влажное.
Деревья тихо вздрагивали и медленно  качались.  Чувствовалось,  что  между
ними бродит ласковый прохладный ветерок и заигрывает, и шалит, и, наклоняя
цветы книзу, целует их.
   Из окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы,  с
чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в
сухие места, медленно проходили люди. "У них целый  день  еще  впереди,  -
думал  Ромашов,  завистливо  следя  за  ними  глазами,  -  оттого  они  не
торопятся. Целый свободный день!"
   И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться
и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как  всегда,  а  просто  на
улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе  и  теперь  сам
удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой  возможности
идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь,  зайти  в
церковь и делать это не боясь, не думая о  последствиях.  Эта  возможность
вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
   И вместе с тем вспомнилось ему, как в раннем детстве, еще  до  корпуса,
мать наказывала его тем, что привязывала его тоненькой ниткой  за  ногу  к
кровати, а сама уходила. И маленький Ромашов сидел покорно целыми  часами.
В другое время он ни на секунду не задумался бы над тем, чтобы убежать  из
дому на весь день, хотя бы для этого пришлось спускаться  по  водосточному
желобу  из  окна  второго  этажа.  Он  часто,  ускользнув  таким  образом,
увязывался на другой конец Москвы за военной музыкой или за похоронами, он
отважно воровал у матери сахар, варенье и папиросы для старших  товарищей,
но нитка! - нитка оказывала на него странное, гипнотизирующее действие. Он
даже боялся натягивать ее  немного  посильнее,  чтобы  она  как-нибудь  не
лопнула. Здесь был не страх наказания, и, конечно, не  добросовестность  и
не раскаяние,  а  именно  гипноз,  нечто  вроде  суеверного  страха  перед
могущественными  и  непостижимыми   действиями   взрослых,   нечто   вроде
почтительного ужаса дикаря перед магическим кругом шамана.
   "И вот я теперь сижу, как школьник, как мальчик, привязанный за ногу, -
думал Ромашов, слоняясь по комнате. - Дверь  открыта,  мне  хочется  идти,
куда хочу, делать, что хочу, говорить, смеяться, - а я сижу на нитке.  Это
_я_ сижу. Я. Ведь это - Я! Но ведь это  только  он  решил,  что  я  должен
сидеть. Я не давал своего согласия".
   - Я! - Ромашов остановился  среди  комнаты  и  с  расставленными  врозь
ногами, опустив голову  вниз,  крепко  задумался.  -  Я!  Я!  Я!  -  вдруг
воскликнул он громко, с удивлением, точно в первый раз поняв это  короткое
слово. - Кто же это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель в полу? Это
- Я. О, как странно!.. Я-а, - протянул он медленно, вникая всем  сознанием
в этот звук.
   Он рассеянно и неловко улыбнулся, но тотчас же нахмурился  и  побледнел
от напряжения  мысли.  Подобное  с  ним  случалось  нередко  за  последние
пять-шесть лет, как оно бывает почти со всеми  молодыми  людьми  в  период
созревания души. Простая истина, поговорка, общеизвестное изречение, с