змеи. Битая скорлупа валялась на полу и хрустела под  их  телами.
Вверху бледно  горел  огромной  силы  электрический  шар  и  от  него  вся
внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом.  На
полу торчали три темных, словно фотографических  огромных  ящика,  два  из
них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, а в третьем горело небольшое густо
малиновое  световое  пятно.  Змеи  всех  размеров  ползли   по   проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия на крыше. На самом
электрическом шаре висела совершенно черная, пятнистая  змея  в  несколько
аршин и голова ее  качалась  у  шара,  как  маятник.  Какие-то  погремушки
звякали  в  шипении,  из  оранжереи  тянуло  странным  гнилостным,  словно
прудовым пахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц,  валяющихся
в  пыльных  углах,  и  странную  гигантскую  голенастую   птицу,   лежащую
неподвижно у камер, и труп человека в сером у двери, рядом с винтовкой.
     - Назад, - крикнул Щукин и  стал  пятиться,  левой  рукой  отдавливая
Полайтиса и поднимая правою револьвер.  Он  успел  выстрелить  раз  девять
прошипев и выбросив  около  оранжереи  зеленоватую  молнию.  Звук  страшно
усилился и в ответ на стрельбу  Щукина  вся  оранжерея  пришла  в  бешеное
движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас же  начал
скакать по всему совхозу и играть отблесками на стенах. Чах-чах-чах-тах, -
стрелял Полайтис, отступая задом. Странный четырехлапый  шорох  послышался
за спиною и Полайтис вдруг страшно крикнул, падая  навзничь.  Существо  на
вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной острой  мордой,  с
гребенчатым хвостом, похожее  на  страшных  размеров  ящерицу,  выкатилось
из-за угла сарая, и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
     - Помоги, - крикнул Полайтис, и тотчас левая рука его попала в  пасть
и хрустнула, правой рукой он, тщетно пытаясь поднять ее, повез револьвером
по земле. Щукин обернулся и заметался. Раз он успел выстрелить, но  сильно
взял в сторону, потому что боялся убить товарища. Второй раз он  выстрелил
по направлению оранжереи, потому что оттуда среди небольших  змеиных  морд
высунулась  одна  огромная,  оливковая  и  туловище  выскочило  прямо   по
направлению к нему. Этим выстрелом он гигантскую змею убил и опять, прыгая
и вертясь, возле Полайтиса, полумертвого уже в  пасти  крокодила,  выбирал
место куда бы выстрелить, чтобы убить страшного гада,  не  тронув  агента.
Наконец, это ему удалось. Из электроревольвера хлопнуло два раза,  осветив
все вокруг зеленоватым светом, и крокодил, прыгнув, вытянулся, окоченел, и
выпустил Полайтиса. Кровь у него текла из рукава, текла  изо  рта,  и  он,
припадая на правую здоровую руку, тянул переломленную  левую  ногу.  Глаза
его угасали.
     - Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая.
     Щукин выстрелил несколько  раз  по  направлению  оранжереи  и  в  ней
вылетело несколько стекол. Но огромная пружина, оливковая и гибкая, сзади,
выскочив  из  подвального  окна,  перескользнула  двор,  заняв  его   весь
пятисаженным телом, и во мгновение обвила ноги Щукина. Его  швырнуло  вниз
на землю и блестящий револьвер отпрыгнул в сторону. Щукин  крикнул  мощно,
потом задохся, потом кольца скрыли его совершенно,  кроме  головы.  Кольцо
прошло раз по голове, сдирая с нее скальп, и голова эта треснула. Больше в
совхозе  не  послышалось  ни  одного  выстрела.   Все   погасил   шипящий,
покрывающий звук. И в ответ ему очень далеко по ветру донесся из  Концовки
вой, но теперь  уже  нельзя  было  разобрать  чей  это  вой,  собачий  или
человечий.



                              10. КАТАСТРОФА

     В ночной редакции  газеты  "Известия"  ярко  горели  шары  и  толстый
выпускающий  редактор  на  свинцовом  столе  верстал   вторую   полосу   с
телеграммами "По Союзу Республик". Одна гранка попалась ему на  глаза,  он
всмотрелся в нее через пенсне и захохотал, созвал вокруг себя  корректоров
из корректорской и метранпажа и  всем  показал  эту  гранку.  На  узенькой
полоске сырой бумаги было напечатано:
     "Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною  с
лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
     Наборщики страшно хохотали.
     - В мое время, - заговорил выпускающий,  хихикая  жирно,  -  когда  я
работал у Вани Сытина в "Русском Слове", допивались до слонов. Это  верно.
А теперь, стало быть, до страусов.
     Наборщики хохотали.
     - А ведь, верно, страус, - заговорил метранпаж,  -  что  же  ставить,
Иван Вонифатьевич?
     - Да что ты, сдурел,  -  ответил  выпускающий,  -  я  удивляюсь,  как
секретарь пропустил, - просто пьяная телеграмма.
     - Попраздновали, это верно, - согласились наборщики и метранпаж убрал
со стола сообщение о страусе.
     Поэтому "Известия" и вышли на другой день, содержа, как  обыкновенно,
массу интересного материала, но  без  каких  бы  то  ни  было  намеков  на
грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий  "Известия",
у себя в кабинете свернул лист, зевнув, молвил:  "Ничего  интересного",  и
стал надевать белый халат.  Через  некоторое  время  в  кабинетах  у  него
загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же профессора Персикова
была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
     - Понял... слушаю-с, - говорил он.
     Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
     - Поедешь прямо в отдел животноводства к этому  заведующему  Птахе  и
скажешь прямо, что он - свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков,  так
и сказал. И пакет ему отдай.
     "Хорошенькое дело"... - подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
     Персиков бушевал.
     - Это черт знает, что такое, - скулил он, разгуливая  по  кабинету  и
потирая руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной и над
зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а  я  два  месяца  не
могу добиться необходимого. Словно до  Америки  далеко!  Вечная  кутерьма,
вечное безобразие, он стал считать по пальцам: ловля...  ну,  десять  дней
самое большее, ну, хорошо - пятнадцать... ну, хорошо, двадцать  и  перелет
два дня, из Лондона в Берлин - день... Из Берлина  к  нам  шесть  часов...
какое-то неописуемое безобразие...
     Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
     В кабинете у  него  было  все  готово  для  каких-то  таинственных  и
опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки  дверей,
лежали  водолазные  шлемы  с  отводными  трубками  и  несколько  баллонов,
блестящих как ртуть, с этикеткою

                        "Доброхим", "Не прикасаться"

     и рисунком черепа со скелетными костями.
     Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб  профессор  успокоился  и
приступил к мелким работам. Так он и сделал. В  институте  он  работал  до
одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем  не  знал,  что  творится  за
кремовыми стенами. Ни нелепый  слух,  пролетевший  по  Москве  о  каких-то
змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете  ему  остались
неизвестны, потому что  доцент  Иванов  был  в  Художественном  театре  на
"Федоре Иоанновиче", и,  стало  быть,  сообщить  новость  профессору  было
некому.
     Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег  спать,  почитав
еще на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале  "Зоологический
Вестник", полученном из Лондона. Он спал, да спала  и  вся  вертящаяся  до
поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный  серый  корпус  на  Тверской
улице во дворе, где  страшно  гудели,  потрясая  все  здание,  ротационные
машины  "Известий".  В  кабинете  выпускающего   происходила   невероятная
кутерьма и путаница. Он совершенно бешеный, с красными глазами метался, не
зная что делать, и посылал всех к чертовой матери. Метранпаж ходил за  ним
и, дыша винным духом, говорил:
     - Ну, что  же,  Иван  Вонифатьевич,  не  беда,  пускай  завтра  утром
выпускают экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
     Наборщики не разошлись домой, а ходили  стаями,  сбивались  кучами  и
читали телеграммы, которые шли теперь  всю  ночь  напролет,  через  каждые
четверть часа, становясь все чудовищнее и страннее. Острая шляпа  Альфреда
Бронского мелькала в ослепительном розовом свете, заливавшим типографию. И
механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь,  то  там.  В
подъезде хлопали двери  и  всю  ночь  появлялись  репортеры.  По  всем  12
телефонам  типографии  звонили  непрерывно  и  станция  почти  механически
подавала в ответ на загадочные трубки "занята",  "занято",  и  на  станции
перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные рожки...
     Наборщики облепили механического толстяка и капитан дальнего плавания
говорил им:
     - А аэропланы с газом придется посылать.
     - Не иначе, - отвечали наборщики, - ведь,  это  что  ж  такое.  Затем
страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос
кричал:
     - Этого Персикова расстрелять надо.
     - При чем тут Персиков, - отвечали из гущи, -  этого  сукина  сына  в
совхозе - вот кого надо расстрелять.
     - Охрану надо было поставить, - выкрикивал кто-то.
     - Да, может, это вовсе и не яйца.
     Все здание тряслось и гудело от ротационных колес и создавалось такое
впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
     Занявшийся день не остановил его. Напротив,  только  усилил,  хоть  и
электричество  погасло.  Мотоциклетки  одна  за   другой   вкатывались   в
асфальтовый двор, вперемешку с автомобилями. Вся  Москва  встала  и  белые
листья газеты одели ее, как птицы. Листья сыпались  и  шуршали  у  всех  в
руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватало номеров, несмотря
на то, что "Известия" выходили в этом месяце с тиражом в полтора  миллиона
экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и  прибыл
в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли аккуратно  обшитые
металлическими  полосами  деревянные  ящики,  в  количестве   трех   штук,
испещренные  заграничными  наклейками  на  немецком  языке  и   над   ними
царствовала одна русская меловая надпись: "Осторожно - яйца".
     Бурная радость овладела профессором.
     - Наконец-то, - вскричал он. - Панкрат, взламывай ящики немедленно  и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
     Панкрат немедленно  исполнил  приказание  и  через  четверть  часа  в
кабинете профессора, усеянном опилками и  обрывками  бумаги,  бушевал  его
голос.
     - Да они что же, издеваются надо  мною,  что  ли,  -  выл  профессор,
потрясая кулаками и вертя в руках яйца,  -  это  какая-то  скотина,  а  не
Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
     - Яйца-с, - отвечал Панкрат горестно.
     - Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На  какого  дьявола
они мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в совхоз!
     Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
     - Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в коридоре института
голос Иванова.
     Персиков оторвался от телефона и Панкрат стрельнул в  сторону,  давая
дорогу   приват-доценту.   Тот   вбежал   в   кабинет,   вопреки    своему
джентельменскому обычаю, не снимая серой шляпы, сияющей  на  затылке  и  с
газетным листом в руках.
     - Вы извините, Владимир Ипатьич, что случилось,  -  выкрикивал  он  и
взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью: "Экстренное приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
     - Нет, выслушайте, что они сделали, - в ответ  закричал,  не  слушая,
Персиков,  -  они  меня  вздумали  удивить  куриными  яйцами.  Этот  Птаха
форменный идиот, посмотрите!
     Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе  уставился  на  вскрытые  ящики,
потом на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
     - Так вот что, - задыхаясь забормотал он, - теперь я понимаю...  Нет,
Владимир Ипатьич, вы только гляньте,  -  он  мгновенно  развернул  лист  и
дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение.  На  нем,  как
страшный пожарный шланг, извивалась оливковая  в  желтых  пятнах  змея,  в
странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой  летательной
машины, осторожно скользнувшей над землей, - кто это по  вашему,  Владимир
Ипатьич?
     Персиков сдвинул очки на лоб, потом передвинул и на глаза, всмотрелся
в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
     - Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...
     Иванов сбросил шляпу, опустился на стул и сказал,  выстукивая  каждое
слово кулаком по столу:
     - Владимир Ипатьич,  эта  анаконда  из  Смоленской  губернии.  Что-то
чудовищное. Вы понимаете,  этот  негодяй  вывел  змей  вместо  кур  и,  вы
поймите, они дали такую же феноменальную кладку, как лягушки!
     - Что такое? - ответил Персиков и лицо его сделалось  бурым...  -  Вы
шутите, Петр Степанович... Откуда?
     Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и тыча пальцем  в
открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
     - Вот откуда.
     - Что-о? - завыл Персиков, начиная соображать.
     Иванов  совершенно  уверенно  взмахнул  двумя  сжатыми   кулаками   и
закричал:
     - Будьте  покойны.  Они  ваш  заказ  на  змеиные  и  страусиные  яйца
переслали в совхоз, а куриные вам по ошибке.
     - Боже мой... Боже мой, - повторил Персиков  и  зеленея  лицом,  стал
садиться на винтящийся табурет.
     Панкрат  совершенно  одурел  у  двери,  побледнел  и  онемел.  Иванов
вскочил, схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши
профессору:
     - Ну теперь они будут иметь веселую историю!.. Что  теперь  будет.  Я
решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы гляньте, -  и  он  завопил
вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа. - Змеи идут
стаями в направлении Можайска... откладывая  неимоверное  количество  яиц.
Яйца были замечены в Духовском уезде...  Появились  крокодилы  и  страусы.
Части  особого  назначения...   и   отряды   государственного   управления
прекратили панику  в  Вязьме  после  того,  как  зажгли  пригородный  лес,
остановивший движение гадов...
     Персиков  разноцветный,  иссиня-бледный,   с   сумасшедшими   глазами
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
     - Анаконда... анаконда... водяной удав! Боже мой! - В таком состоянии
его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
     Профессор сорвал одним взмахом галстук, оборвал пуговицы на  сорочке,
побагровел  страшным  параличным  цветом  и,  шатаясь  совершенно   тупыми
стеклянными глазами, ринулся куда-то вон. Вопль разлетался  под  каменными
сводами института.
     - Анаконда... анаконда, - загремело эхо.
     - Лови профессора! - взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему от ужаса
на месте. - Воды ему... у него удар.



                              11. БОЙ И СМЕРТЬ

     Пылала бешеная электрическая ночь в  Москве.  Горели  все  огни  и  в
квартирах не было места, где бы не сияли лампы, со сброшенными  абажурами.
Ни в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения не спал  ни
один человек, кроме неосмысленных  детей.  В  квартирах  ели  и  пили  как
попало.  В  квартирах  что-то  выкрикивали  и  поминутно  искаженные  лица
выглядывали в окна  во  всех  этажах,  устремляя  взор  в  небо,  во  всех
направлениях изрезанного прожекторами. На небе то и дело вспыхивали  белые
огни, отбрасывая летающие белые  конусы  на  Москву  и  исчезая  гасли.  В
особенности страшно было на  Тверской-Ямской.  На  Александровский  вокзал
каждые десять минут приходили поезда, сбитые  как  попало  из  товарных  и
разноклассных вагонов и даже цистерн, облепленных обезумевшими  людьми,  и
по Тверской-Ямской бежали густой кашей, ехали в автобусах, ехали на крышах
трамваев, давили друг друга и попадали под колеса. На вокзале  то  и  дело
вспыхивала трескучая тревожная стрельба поверх толпы - это воинские  части
останавливали панику сумасшедших, бегущих по стрелкам  железных  дорог  из
Смоленской губернии в Москву. На  вокзале  то  и  дело  с  бешеным  легким
всхлипыванием вылетали стекла в окнах, выли все паровозы. Все  улицы  были
усеяны плакатами, брошенными и растоптанными, и эти же плакаты под жгучими
малиновыми рефлекторами глядели со стен. Они  всем  уже  были  известны  и
никто их не читал. В них Москва объявлялась на военном  положении.  В  них
грозили за панику и сообщили, что в Смоленскую губернию  часть  за  частью
уже едут отряды Красной Армии, вооруженные газами.  Но  плакаты  не  могли
остановить воющей ночи. В квартирах  роняли  и  били  посуду  и  цветочные
вазоны, бегали, задевали за углы, разматывали и сматывали какие-то узлы  и
чемоданы,  в  тщетной  надежде  пробраться  на  Каланчевскую  площадь,  на
Ярославский или Николаевский вокзал. Увы, все вокзалы, ведущие на север  и
на восток были оцеплены густейшим  слоем  пехоты,  и  громадные  грузовики
колыша и бренча цепями,  до  верху  нагруженные  ящиками,  поверх  которых
сидели армейцы  в  остроконечных  шлемах,  ощетинившиеся  во  все  стороны
штыками, увозили запасы золотых монет из подвалов  народного  комиссариата
финансов и громадные ящики с надписью:

                    "Осторожно. Третьяковская галерея".

     Машины рявкали и бегали по всей Москве.
     Очень далеко на небе дрожал отсвет пожара и слышались, колыша  густую
черноту августа, беспрерывные удары пушек.
     Под утро, по совершенно бессонной Москве,  не  потушившей  ни  одного
огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что  жалось  в  подъезды  и
витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочащая копытами  по
торцам, змея конной армии. Малиновые башлыки  мотались  концами  на  серых
спинах и кончики пик кололи небо. Толпа, мечущаяся и  воюющая,  как  будто
ожила сразу, увидав  ломящихся  вперед,  рассекающая  расплеснутое  варево
безумия, шеренги. В толпе над тротуаром начало призывно, с надеждою, выть.
     - Да здравствует конная армия! - кричали исступленные женские голоса.
     - Да здравствует! - отзывались мужчины.
     - Задавят!! давят!.. - выли где-то.
     - Помогите! - кричали с тротуара.
     Коробки  папирос,  серебряные  деньги,  часы  полетели  в  шеренги  с
тротуара, какие-то женщины выскакивали  на  мостовую  и,  рискуя  костями,
плелись с боков конского строя,  цеплялись  за  стремена  и  целуя  их.  В
беспрерывном стрекоте копыт изредка взмывали голоса взводных:
     - Короче повод.
     Где-то  пели  весело  и  разухабисто.  Из  коней  смотрели  в  зыбком
рекламном свете лица в заломленных малиновых шапках. То и  дело,  прерывая
шеренги конных с открытыми лицами, шли на  конях  же  странные  фигуры,  в
странных чадрах, с отводными за спину трубками и баллонами  на  ремнях  за
спиной. За ними  ползли  громадные  цистерны,  автомобили,  с  длиннейшими
рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках и тяжелые,  раздавливающие
торцы,  наглухо  закрытые  и  светящиеся  узенькими  бойницами  танки   на
гусеничных лапах. Прерывались шеренги конных  и  шли  автомобили,  зашитые
наглухо с серую броню, с теми же  трубками,  торчащими  наружу,  и  белыми
нарисованными черепами на боках с надписью "Газ. Доброхим".
     - Выручайте,  братцы,  -  завывали  с  тротуаров,  -  бейте  гадов...
Спасайте Москву!
     - Мать... мать... - перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали
в освещенном ночном воздухе и белые зубы скалились на  ошалевших  людей  с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:

                  ...Ни туз, ни дама, ни валет,
                  Побьем мы гадов без сомненья,
                  Четыре с боку - ваших нет...

     Гудящие раскаты "ура" выплывали над  всей  этой  кашей,  потому,  что
пронесся слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же малиновом башлыке,
как и все всадники, едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший
и по