исчез.
     Затем Персиков повернулся к пришельцу и заговорил:
     - Извольте-с... Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно.
     Пришельца профессор не столько обидел, сколько изумил.
     - Извиняюсь, - начал он, - вы же, товарищ?...
     - Что вы все товарищ да  товарищ...  -  хмуро  пробубнил  Персиков  и
смолк.
     "Однако", - написалось на лице у Рокка.
     - Изви...
     - Так вот-с, пожалуйста, - перебил Персиков, - вот  дуговой  шар.  От
него вы получаете путем передвижения окуляра, - Персиков  щелкнул  крышкой
камеры, похожей на  фотографический  аппарат,  пучок,  который  вы  можете
собрать путем  передвижения  объективов,  вот  N_1...  и  зеркало  N_2,  -
Персиков погасил луч, опять зажег его на полу асбестовой камеры,  -  а  на
полу в луче можете разложить  все,  что  вам  нравится,  и  делать  опыты.
Чрезвычайно просто, не правда ли?
     Персиков хотел  выразить  иронию  и  презрение,  но  пришелец  их  не
заметил, внимательно блестящими глазками всматриваясь в камеру.
     - Только предупреждаю, - продолжал Персиков, - руки не следует совать
в луч, потому что по моим наблюдениям он вызывает разрастание  эпителия...
а злокачественны они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить.
     Тут пришелец проворно спрятал свои  руки  за  спину,  уронив  кожаный
картуз, и поглядел на профессора. Его руки были насквозь прожжены йодом, а
правая у кисти забинтована.
     - А как вы, профессор?
     -  Можете  купить  резиновые  перчатки  у  Швабе  на   Кузнецком,   -
раздраженно ответил профессор. - Я не обязан об этом заботиться.
     Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу.
     - Откуда вы взялись? Вообще... почему вы?..
     Рокк, наконец, обиделся сильно.
     - Извини...
     - Ведь,  нужно же знать,  в чем дело!..  Почему вы  уцепились за этот
луч?..
     - Потому, что это государственной важности дело...
     - Ага. Государственной? Тогда... Панкрат!
     И когда Панкрат появился:
     - Погоди, я подумаю.
     И Панкрат покорно исчез.
     - Я, - говорил Персиков, - не могу  понять  вот  чего:  почему  нужна
такая спешность и секрет?
     - Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку, - ответил  Рокк,  вы  же
знаете, что куры издохли все до единой.
     - Ну так что же из этого? - завопил Персиков, - что же вы  хотите  их
воскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще неизученного луча?
     - Товарищ профессор, -  ответил  Рокк,  -  вы  меня,  честное  слово,
сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство,
потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
     - И пусть себе пишут...
     - Ну, знаете, - загадочно ответил Рокк и покрутил головой.
     - Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц.
     - Мне, - ответил Рокк...
     - Угу... Тэк-с... А почему, позвольте  узнать?  Откуда  вы  узнали  о
свойствах луча?
     - Я, профессор, был на вашем докладе.
     - Я с яйцами еще не делал!.. Только собираюсь!
     - Ей-Богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, - ваш
луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
     - Знаете что, - молвил Персиков, - вы не зоолог? нет? жаль... из  вас
вышел  бы  очень  смелый  экспериментатор.  Да...  только  вы  рискуете...
получить неудачу... и только у меня отнимаете время...
     - Мы вам вернем камеры. Что значит?
     - Когда?
     - Да, вот, я выведу первую партию.
     - Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
     - У меня есть с собой люди, - сказал Рокк, - и охрана...
     К вечеру кабинет Персикова осиротел... Опустели столы...  Люди  Рокка
увезли  три  большие  камеры,  оставив  профессору  только   первую,   его
маленькую, с которой он начинал опыты.
     Надвигались  августовские  сумерки,  серость   овладела   институтом,
потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков,
не зажигая огня, мерил большую комнату от окна к дверям... Странное  дело:
в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими
институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и
стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах
ужа, который ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид  у  ужа  был
такой, словно тот собирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
     В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета  Персикова.  Панкрат
появился на пороге.  И  увидал  странную  картину.  Ученый  стоял  одиноко
посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
     - Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол.
     Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в  сумерках
заплаканы. Это было так необыкновенно. Так страшно.
     - Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал:  "Лучше  б  ты  уж
наорал на меня!"
     - Вот, - повторил Персиков и губы у него дрогнули точно так же как  у
ребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку.
     - Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков,  отворачиваясь  к
окну, - жена - то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она
поступила, а теперь умерла оказывается... Вот  история,  Панкрат  милый...
Мне письмо прислали...
     Жабы кричали жалобно и сумерки одевали профессора, вот  она...  ночь.
Москва... где-то какие-то белые  шары  за  окнами  загорались...  Панкрат,
растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам...
     - Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и  махнул  рукой,  ложись
спать, миленький, голубчик, Панкрат.
     И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на  цыпочках,
пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую
бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного  стакана.  Закусил
хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
     Поздним вечером, уже ближе  к  полуночи,  Панкрат,  сидя  босиком  на
скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку,
почесывая грудь под ситцевой рубахой.
     - Лучше б убил, ей-Бо...
     - Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
     - Ей... Бо... - уверял Панкрат.
     - Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка  жены  не
заменит.
     - Никак, - согласился Панкрат.
     Потом он подумал и добавил:
     - Я свою бабу подумываю выписать сюды...  чего  ей  в  самом  деле  в
деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем...
     - Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок.
     Из кабинета ученого неслышно было ни звука. Да и света в нем не было.
Не было полоски под дверью.



                           8. ИСТОРИЯ В СОВХОЗЕ

     Положительно  нет  прекраснее  времени,  нежели   зрелый   август   в
Смоленской  хотя  бы  губернии.  Лето  1928  года  было,   как   известно,
отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным
урожаем... Яблоки в бывшем  имении  Шереметевых  зрели...  леса  зеленели,
желтизной квадратов лежали поля... Человек-то  лучше  становится  на  лоне
природы. И не так уж неприятен показался бы  Александр  Семенович,  как  в
городе.  Лицо  его  медленно  загорело,  ситцевая   расстегнутая   рубашка
показывала  грудь,  поросшую  густейшим  черным  волосом,  на  ногах  были
парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
     Александр Семенович оживленно сбежал с  крыльца  с  колоннадой,  коей
была прибита вывеска под звездой:
                           Совхоз "Красный луч"
     и прямо к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под
охраной.
     Весь  день  Александр  Семенович  хлопотал  со  своими   помощниками,
устанавливая камеры в бывшем зимнем  саду  -  оранжерее  Шереметевых...  К
вечеру все было готово. Под стеклянным потолком  загорелся  белый  матовый
шар, на кирпичах устанавливали камеры, и механик, приезжавший с  камерами,
пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на  асбестовом  полу  в  черных
ящиках красный таинственный луч.
     Александр  Семенович  хлопотал,  сам  влезал  на  лестницу,  проверяя
провода.
     На следующий  день  вернулся  со  станции  тот  же  полугрузовичок  и
выплюнул три ящика, великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками
и белыми по черному надписями:

                            VORSICHT: EIER!!
                            ОСТОРОЖНО: ЯЙЦА!!

     - Что же так мало прислали? - удивился  Александр  Семенович,  однако
тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание  происходило
все в той же оранжерее и принимали в нем участие: сам Александр Семенович,
его необыкновенной толщины  жена,  Маня,  кривой  бывший  садовник  бывших
Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа,
охранитель, обреченный на житье в совхозе, и уборщица Дуня. Это не Москва,
и все здесь носило  более  простой,  семейный  и  дружественный  характер.
Александр  Семенович   распоряжался,   любовно   посматривая   на   ящики,
выглядевшие таким солидным компактным подарком, под нежным закатным светом
верхних стекол оранжереи. Охранитель, винтовка которого  мирно  дремала  у
дверей, клещами взламывал скрепы и металлические обшивки.  Стоял  треск...
Сыпалась пыль.  Александр  Семенович,  шлепая  сандалями,  суетился  возле
ящиков.
     - Вы потише, пожалуйста, - говорил он охранителю. - Осторожнее. Что ж
вы не видите - яйца?..
     - Ничего, - хрипел уездный воин, буравя, - сейчас...
     Тр-р-р... и сыпалась пыль...
     Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной  крышкой  был
слой парафиновой бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой
стружек, затем опилки и в них замелькали белые головки яиц.
     - Заграничной упаковочки,  -  любовно  говорил  Александр  Семенович,
роясь в опилках, - это вам не то, что  у  нас.  Маня,  осторожнее,  ты  их
побьешь.
     - Ты, Александр Семенович, сдурел, - отвечала жена, -  какое  золото,
подумаешь. Что я никогда яиц не видала? Ой... Какие большие!
     - Заграница,  -  говорил  Александр  Семенович,  выкладывая  яйца  на
деревянный  стол,  -  разве  это  наши  мужицкие  яйца...  Все,  вероятно,
брамапутры, черт их возьми! немецкие...
     - Известное дело, - подтвердил охранитель, любуясь яйцами.
     - Только не понимаю, чего они грязные, - говорил задумчиво  Александр
Семенович... Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а  я  иду  на
телефон.
     И Александр Семенович отправился на телефон в контору  совхоза  через
двор.
     Вечером  в  кабинете  зоологического  института   затрещал   телефон.
Профессор Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
     - Ну? - спросил он.
     -  С  вами  сейчас  будет  говорить  провинция,  -  тихо  с  шипением
отозвалась трубка женским голосом.
     - Ну. Слушаю, - брезгливо спросил Персиков в черный рот телефона... В
том  что-то  щелкало,  а  затем  дальний  мужской  голос  сказал   в   ухо
встревоженно:
     - Мыть ли яйца, профессор?
     - Что такое? Что? Что  вы  спрашиваете?  -  раздражился  Персиков,  -
откуда это говорят?
     - Из Никольского, Смоленской губернии, - ответила трубка.
     - Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
     - Рокк, - сурово ответила трубка
     - Какой Рокк? Ах, да... это вы... так что вы спрашиваете?
     - Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию куриных яиц...
     - Ну?
     - ...А они в грязюке какой-то...
     - Что-то вы путаете...  Как  они  могут  быть  в  "грязюке",  как  вы
выражаетесь? Ну,  конечно,  может  быть  немного...  помет  присох...  или
что-нибудь еще...
     - Так не мыть?
     - Конечно, не нужно... Вы, что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
     - Заряжаю. Да. - Ответила трубка.
     - Гм, - хмыкнул Персиков.
     - Пока, - цокнула трубка и стихла.
     - "Пока", - с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову,  -
как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
     - Это он? Воображаю, что он напечет из этих яиц.
     - Д... д... д... - заговорил Персиков злобно, - вы  вообразите,  Петр
Степанович...  ну,  прекрасно...  очень  возможно,  что  на  дейтероплазму
куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму  голых.  Очень
возможно, что куры у него вылупятся. Но,  ведь,  ни  вы,  ни  я  не  можем
сказать, какие это куры будут... может быть, они ни к черту негодные куры.
Может быть, они подохнут через два дня. Может  быть,  их  есть  нельзя!  А
разве я поручусь, что они будут стоять на ногах. Может быть, у  них  кости
ломкие. - Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
     - Совершенно верно, - согласился Иванов.
     - Вы можете поручиться, Петр Степанович,  что  они  дадут  поколение?
Может быть этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки,
а потомства от них жди потом до второго пришествия.
     - Нельзя поручиться, - согласился Иванов.
     - И какая развязность, -  расстраивал  сам  себя  Персиков,  бойкость
какая-то!  И,  ведь,  заметьте,  что  этого  прохвоста  мне  же   поручили
инструктировать. - Персиков указал на  бумагу,  доставленную  Рокком  (она
валялась на экспериментальном столе) - ...а как я его буду, этого невежду,
инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
     - А отказаться нельзя было? - спросил Иванов.
     Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел  ее
и иронически усмехнулся.
     - М-да... - сказал он многозначительно.
     - И, ведь, заметьте... Я своего заказа жду два  месяца  и  о  нем  ни
слуху, ни духу. А этому моментально и яйца  прислали  и  вообще  всяческое
содействие...
     - Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьевич.  И  просто  кончится
тем, что вернут нам камеры.
     - Да, если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
     - Да вот это скверно. У меня все готово.
     - Вы скафандры получили?
     - Да, сегодня утром.
     Персиков несколько успокоился и оживился.
     - Угу... я думаю, мы так  сделаем.  Двери  операционной  можно  будет
наглухо закрыть, а окно мы откроем...
     - Конечно, - согласился Иванов.
     - Три шлема?
     - Три. Да.
     - Ну вот-с... Вы, стало быть, я  и  кого-нибудь  из  студентов  можно
назвать. Дадим ему третий шлем.
     - Гринмута можно.
     - Это который у  вас  сейчас  с  саламандрами  работает?..  Гм...  он
ничего...  хотя,  позвольте,  весной  он  не  мог  сказать,  как   устроен
плавательный пузырь у голозубых, - злопамятно добавил Персиков.
     - Нет, он ничего... Он хороший студент, - заступился Иванов.
     - Придется уж не поспать одну ночь, - продолжал Персиков, только  вот
что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти  доброхимы
ихние. Пришлют какую-нибудь гадость.
     - Нет, нет, - и Иванов замахал руками, - вчера я уж  пробовал.  Нужно
отдать им справедливость, Владимир Ипатьевич, превосходный газ.
     - Вы на ком пробовали?
     - На обыкновенных жабах. Пустишь струйку  -  мгновенно  умирает.  Да,
Владимир Ипатьевич, мы еще так сделаем. Вы  напишете  отношение  в  Гепеу,
чтобы вам прислали электрический револьвер.
     - Да я не умею с ним обращаться...
     - Я на себя беру, - ответил Иванов, - мы на Клязьме из него стреляли,
шутки ради... там один гепеур со мной жил... Замечательная штука. И просто
чрезвычайно...  Бьет  бесшумно,  шагов  на  сто  и  наповал.  Мы  в  ворон
стреляли... по-моему, даже и газа не нужно.
     - Гм... это остроумная идея... очень. - Персиков пошел в  угол,  взял
трубку и квакнул: - Дайте-ка мне эту, как ее... Лубянку...


     Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями было ясно видно,  как
переливается прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые,  зеленые.
Луна светила и такую красоту навела на бывшее именье Шереметевых,  что  ее
невозможно выразить. Дворец-совхоз, словно  сахарный,  светился,  в  парке
тени дрожали, а пруды стали двухцветными пополам - косяком лунный столб, а
половина  бездонная  тьма.  В  пятнах  луны  можно  было  свободно  читать
"Известия",  за   исключением   шахматного   отдела,   набранного   мелкой
нонпарелью. Но в такие ночи никто "Известия", понятное дело,  не  читал...
Дуня, уборщица, оказалась в роще за совхозом и там же оказался, вследствие
совпадения, рыжеусый шофер потрепанного совхозовского грузовичка. Что  они
там делали - неизвестно. Приютились они в непрочной тени  вяза,  прямо  на
разостланном пальто шофера. В  кухне  горела  лампочка,  там  ужинали  два
огородника, а мадам Рокк в белом  капоте  сидела  на  колонной  веранде  и
мечтала, глядя на красавицу - луну.
     В  10  часов  вечера,  когда  замолкли  звуки  в  деревне   Концовке,
расположенной  за  совхозом,  идиллический  пейзаж  огласился  прелестными
нежными звуками флейты. Выразить немыслимо, до чего они были  уместны  над
рощами и бывшими колоннами Шереметевского дворца. Хрупкая Лиза из "Пиковой
дамы" смешала в дуэте свой голос с голосом страстной Полины и  унеслась  в
лунную высь, как видение старого и все-таки  бесконечно  милого,  до  слез
очаровывающего режима.

                           Угасают... Угасают... -

     свистала, переливая и вздыхая, флейта.
     Замерли рощи и Дуня, гибельная, как лесная русалка, слушала, приложив
щеку к жесткой, рыжей и мужественной щеке шофера.
     - А хорошо дудит, сукин сын, - сказал шофер, обнимая  Дуню  за  талию
мужественной рукой.
     Играл на флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович  Рокк,  и
играл, нужно отдать ему  справедливость,  превосходно.  Дело  в  том,  что
некогда флейта была специальностью Александра Семеновича. Вплоть  до  1917
года  он  служил  в  известном  концертном  ансамбле   маэстро   Петухова,
ежевечерне  играющем  и  оглашающим   стройными   звуками   фойе   уютного
кинематографа "Волшебные грезы" в городе  Одессе.  Но  великий  1917  год,
переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по  новым
путям. Он покинул "Волшебные грезы" и пыльный  звездный  сатин  в  фойе  и
бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту  на  губительный
маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в  Крыму,
то в Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна  была  именно
революция, чтобы вполне выявить  Александра  Семеновича.  Выяснилось,  что
этот человек положительно велик, и, конечно, не в фойе "Грез" ему  сидеть.
Не вдаваясь в долгие подробности, скажем,  что  последний  1927  и  начало
1928-го  года  застали  Александра  Семеновича  в  Туркестане,   где   он,
во-первых, редактировал огромную газету, а затем, как местный член  высшей
хозяйственной  комиссии,  прославился  своими  изумительными  работами  по
орошению Туркестанского края. В 1928 году Рокк прибыл в Москву  и  получил
вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той организации, билет которой с
честью носил в кармане провинциально-старомодный человек,  сменила  его  и
назначила ему должность спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе республике
кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве  Рокк  столкнулся  с
изобретением Персикова и в номерах на Тверской "Красный Париж" родилась  у
Александра Семеновича идея, как при  помощи  луча  Персикова  возродить  в
течение месяца кур в  республике.  Кремль  принял  Александра  Семеновича,
Кремль согласился с ним, и Рокк пришел с плотной бумагой к чудаку зоологу.
     Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как
вдруг произошло нечто, которое  прервало  его  раньше  времени.  Именно  в
Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли  вдруг
невыносимый лай, который посте пенно перешел в общий мучительный вой. Вой,
разрастаясь, полетел по полям и вою  вдруг  ответил  трескучий  в  миллион
голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что  показалось
даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
     Александр Семенович оставил флейту и вышел на веранду.