- Маня, ты  слышишь!?  Вот  проклятые  собаки...  Чего  они,  как  ты
думаешь, расбесились?
     - Откуда я знаю? - ответила Маня, глядя на луну.
     - Знаешь, Манечка, пойдем посмотрим на яички, -  предложил  Александр
Семенович.
     - Ей-Богу, Александр Семенович, ты совсем помешался со своими  яйцами
и курами. Отдохни ты немножко!
     - Нет, Манечка, пойдем.
     В оранжерее горел  яркий  шар.  Пришла  и  Дуня  с  горящим  лицом  и
блестящими глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла  и
все стали поглядывать  внутрь  камер.  На  белом  асбестовом  полу  лежали
правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в  камерах  было
беззвучно... а шар вверху в 15 000 свечей тихо шипел.
     - Эх, выведу я цыпляток! - с энтузиазмом говорил Александр Семенович,
заглядывая то с боку в  контрольные  прорези,  то  сверху,  через  широкие
вентиляционные отверстия, - вот увидите... Что? Не выведу?
     - А вы знаете, Александр  Семенович,  -  сказала  Дуня,  улыбаясь,  -
мужики в Концовке говорили, что  вы  антихрист.  Говорят,  что  ваши  яйца
дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели.
     Александр  Семенович  вздрогнул  и  повернулся  к  жене.   Лицо   его
пожелтело.
     - Ну, что вы скажете? Вот народ! Ну что вы сделаете с таким  народом?
А? Манечка, надо будет им  собрание  сделать...  Завтра  вызову  из  уезда
работников. Я им сам скажу речь. Надо будет вообще тут поработать... А  то
это медвежий какой-то угол...
     - Темнота, - молвил охранитель, расположившийся  на  своей  шинели  у
двери оранжереи.
     Следующий   день   ознаменовался   страннейшими    и    необъяснимыми
происшествиями.  Утром,  при  первом  же  блеске  солнца,  рощи,   которые
приветствовали обычно  светило  неумолчным  и  мощным  стрекотанием  птиц,
встретили его полным  безмолвием.  Это  было  замечено  решительно  всеми.
Словно перед грозой. Но никакой грозы и в  помине  не  было.  Разговоры  в
совхозе приняли странный и двусмысленный для Александра Семеновича оттенок
и в  особенности  потому,  что  со  слов  дяди,  по  прозвищу  Козий  Зоб,
известного смутьяна и мудреца из Концовки, стало известно, что, якобы, все
птицы собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметева вон,
на север, что было просто глупо. Александр Семенович очень  расстроился  и
целый день потратил на то,  чтобы  созвониться  с  комитетом  в  Грачевке.
Оттуда обещали Александру Семеновичу прислать дня через  два  ораторов  на
две темы - международное положение и вопрос о Доброкуре.
     Вечер тоже был не без сюрпризов. Если  утром  умолкли  рощи,  показав
вполне ясно, как подозрительно - неприятна тишина деревьев, если в полдень
убрались куда-то воробьи с совхозного двора, то  к  вечеру  умолк  пруд  в
Шереметевке. Это было поистине изумительно, ибо  всем  в  окрестностях  на
сорок верст было превосходно известно знаменитое стрекотание шереметевских
лягушек. А теперь они словно вымерли. С  пруда  не  доносилось  ни  одного
голоса и беззвучно стояла осока. Нужно признаться, что Александр Семенович
окончательно  расстроился.  Об  этих  происшествиях  начали  толковать   и
толковали  самым  неприятным  образом,  то  есть  за   спиной   Александра
Семеновича.
     - Действительно, это странно, - сказал за обедом Александр  Семенович
жене, - я не могу понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?
     - Откуда я знаю? - ответила Маня. - Может быть от твоего луча?
     - Ну ты, Маня, обыкновеннейшая дура, - ответил  Александр  Семенович,
бросив ложку, - ты - как мужики. При чем здесь луч?
     - А я не знаю. Оставь меня в покое.
     Вечером произошел третий сюрприз - опять взвыли собаки в Концовке,  и
ведь как! Над лунными полями стоял  непрерывный  стон,  злобные  тоскливые
стенания.
     Вознаградил себя Александр Семенович еще сюрпризом, но уже  приятным,
а именно в оранжерее.  В  камерах  начал  слышаться  беспрерывный  стук  в
красных яйцах. Токи... токи... токи... токи... стучало то в  одном,  то  в
другом, то в третьем яйце.
     Стук в яйцах  был  триумфальным  стуком  для  Александра  Семеновича.
Тотчас были забыты странные происшествия в роще и на пруде. Сошлись все  в
оранжерее: и Маня, и Дуня, и сторож, и охранитель, оставивший  винтовку  у
двери.
     -  Ну,  что?  Что  вы  скажете?  -  победоносно  спрашивал  Александр
Семенович. Все с любопытством наклоняли уши к дверцам первой камеры, - это
они клювами стучат, цыплятки, - продолжал сияя Александр Семенович.  -  Не
выведу цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои,  -  и  от  избытка  чувств  он
похлопал охранителя по плечу. Выведу таких, что вы ахнете.  Теперь  мне  в
оба смотреть, строго добавил он. - Чуть только начнут вылупляться,  сейчас
же мне дать знать.
     - Хорошо, - хором ответили сторож, Дуня и охранитель.
     Таки... таки... таки... закипало то в одном, то в другом яйце  первой
камеры. Действительно, картина  на  глазах  нарождающейся  новой  жизни  в
тонкой отсвечивающей кожуре была настолько интересна, что все общество еще
долго просидело на опрокинутых ящиках, глядя как  в  загадочном  мерцающем
свете созревали малиновые яйца. Разошлись спать довольно поздно, когда над
совхозом и окрестностями разлилась зеленоватая ночь. Была она загадочна  и
даже, можно сказать, страшна,  вероятно  потому,  что  нарушал  ее  полное
молчание то и дело начинающийся беспричинный  тоскливейший  и  ноющий  вой
собак в Концовке. Чего бесились проклятые псы - совершенно неизвестно.
     На утро Александра Семеновича ожидала  неприятность.  Охранитель  был
крайне сконфужен, руки прикладывал к сердцу,  клялся  и  божился,  что  не
спал, но ничего не заметил.
     - Непонятное дело, - уверял охранитель, - я тут ни при  чем,  товарищ
Рокк.
     - Спасибо вам,  и  от  души  благодарен,  -  распекал  его  Александр
Семенович, - что вы товарищ думаете? Зачем вас поставили? Смотреть. Так вы
мне и скажите, куда они делись?  Ведь,  вылупились  они?  Значит,  удрали.
Значит вы дверь оставили открытой да и ушли сами. Чтоб были мне цыплята!
     - Некуда мне ходить. Что я своего дела не знаю,  -  обиделся  наконец
воин, - что вы меня попрекаете даром, товарищ Рокк.
     - Куды ж они подевались?
     - Да я почем знаю, - взбесился наконец воин,  -  что  я  их  укараулю
разве? Я зачем поставлен. Смотреть,  чтобы  камеры  никто  не  упер,  я  и
исполняю свою должность. Вот вам камеры. А ловить ваших цыплят я не обязан
по закону. Кто его знает, какие у вас  цыплята  вылупятся,  может,  их  на
велосипеде не догонишь!
     Александр Семенович несколько осекся, пробурчал еще что-то и  впал  в
состояние изумления. Дело-то на самом деле было странное. В первой камере,
которую зарядили раньше всех, два яйца, помещающиеся  у  самого  основания
луча, оказались взломанными. И одно из  них  даже  откатилось  в  сторону.
Скорлупа валялась на асбестовом полу, в луче.
     - Черт их знает, - бормотал Александр Семенович, - окна  заперты,  не
через крышу же они улетели!
     Он задрал голову и посмотрел туда, где в стеклянном  переплете  крыши
было несколько широких дыр.
     - Что вы, Александр Семенович, - крайне удивилась Дуня, - станут  вам
цыплята летать. Они тут где-нибудь... цып... цып... цып...  -  начала  она
кричать и заглядывать в  углы  оранжереи,  где  стояли  пыльные  цветочные
вазоны, какие-то доски и хлам. Но никакие цыплята нигде не отзывались.
     Весь состав служащих часа два  бегал  по  двору  совхоза,  разыскивая
проворных цыплят, и нигде ничего не нашел. День прошел крайне возбужденно.
Караул камер был увеличен еще сторожем и был дан строжайший приказ, каждые
четверть часа заглядывать в окна  камер,  и  чуть  что,  звать  Александра
Семеновича. Охранитель сидел насупившись у дверей,  держа  винтовку  между
колен. Александр Семенович совершенно захлопотался и только во втором часу
пообедал. После  обеда  он  поспал  часок  в  прохладной  тени  на  бывшей
оттоманке Шереметева, напился  совхозовского  сухарного  кваса,  сходил  в
оранжерею и убедился, что теперь там все в полном порядке.  Старик  сторож
лежал животом на рогоже и, мигая,  смотрел  в  контрольное  стекло  первой
камеры. Охранитель бодрствовал, не уходя от дверей.
     Но были и новости: яйца в  третьей  камере,  заряженные  позже  всех,
начали  как-то  причмокивать  и  цокать,  как-будто  внутри   них   кто-то
всхлипывал.
     - Ух, зреют, - сказал Александр Семенович, - вот  это  зреют,  теперь
вижу. Видал? - отнесся он к сторожу...
     - Да, дело замечательное, - ответил тот, качая головой  и  совершенно
двусмысленным тоном.
     Александр Семенович посидел немного у камер,  но  при  нем  никто  не
вылупился, он поднялся с корточек,  размялся  и  заявил,  что  из  усадьбы
никуда не уходит, а только пойдет на  пруд  выкупаться  и,  чтобы  его,  в
случае чего, немедленно вызвали. Он сбегал во дворец в спальню, где стояли
две узких пружинных кровати со скомканным бельем, и на полу была  навалена
груда зеленых яблок и горы проса, приготовленного  для  будущих  выводков,
вооружился мохнатым полотенцем, а подумав, захватил с собой флейту, с тем,
чтобы на досуге поиграть над водной гладью. Он бодро  выбежал  из  дворца,
пересек двор совхоза и по ивовой аллейке направился  к  пруду.  Бодро  шел
Рокк, помахивая полотенцем и держа флейту под мышкой. Небо  изливало  зной
сквозь ивы и тело ныло и просилось в воду. На правой руке у Рокка началась
заросль  лопухов,  в  которую  он  проходя  плюнул.  И  тотчас  в  глубине
разлапистой  путаницы  послышалось  шуршание,  как  будто  кто-то  поволок
бревно. Почувствовав мимолетное неприятное  сосание  в  сердце,  Александр
Семенович повернул голову к заросли и посмотрел с удивлением. Пруд уже два
дня не  отзывался  никакими  звуками.  Шуршание  смолкло,  поверх  лопухов
мелькнула привлекательно гладь пруда и серая  крыша  купаленки.  Несколько
стрекоз мотнулись перед Александром Семеновичем. Он уже хотел повернуть  к
деревянным  мосткам,  как  вдруг  шорох  в  зелени  повторился  и  к  нему
присоединилось короткое сипение, как будто высочилось масло  из  паровоза.
Александр Семенович насторожился  и  стал  всматриваться  в  глухую  стену
сорной заросли.
     - Александр Семенович, - прозвучал в этот момент голос жены Рокка,  и
белая ее кофточка мелькнула, скрылась, но опять мелькнула в  малиннике.  -
Подожди, я тоже пойду купаться.
     Жена спешила к пруду, но Александр Семенович ничего  ей  не  ответил,
весь  приковавшись  к  лопухам.  Сероватое  и  оливковое   бревно   начало
подниматься из их чащи, вырастая на  глазах.  Какие-то  мокрые  желтоватые
пятна, как показалось Александру Семеновичу, усеивали бревно.  Оно  начало
вытягиваться, изгибаясь и шевелясь, и вытянулось так высоко, что перегнало
низенькую корявую иву... Затем верх бревна надломился, немного склонился и
над  Александром  Семеновичем  оказалось  что-то  напоминающее  по  высоте
электрический московский столб. Но только это что-то было раза в три толще
столба, и гораздо красивее его, благодаря  чешуйчатой  татуировке.  Ничего
еще не понимая,  но  уже  холодея,  Александр  Семенович  глянул  на  верх
ужасного столба и сердце в нем на несколько  секунд  прекратило  бой.  Ему
показалось, что мороз ударил внезапно в августовский день, а перед глазами
стало так сумеречно, точно он глянул на солнце сквозь летние штаны.
     На  верхнем  конце  бревна  оказалась  голова.  Она  была   сплющена,
заострена и украшена желтым круглым пятном по  оливковому  фону.  Лишенные
век, открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы и в глазах  этих
мерцала совершенно невиданная злоба. Голова сделала такое движение, словно
клюнула воздух, весь столб вобрался в лопухи, и только одни глаза остались
и, не мигая, смотрели  на  Александра  Семеновича.  Тот,  покрытый  липким
потом, произнес четыре слова, совершенно невероятных и вызванных  сводящим
с ума страхом. Настолько уж хороши были эти глаза между листьями.
     - Что это за шутки...
     Затем ему вспомнилось, что факиры... да...  да...  Индия...  плетеная
корзинка и картинка... Заклинают.
     Голова снова взвилась и стало выходить туловище. Александр  Семенович
поднес флейту к губам, хрипло пискнул и  заиграл,  ежесекундно  задыхаясь,
вальс  из  "Евгения  Онегина".  Глаза  в  зелени  тотчас   же   загорелись
непримиримою ненавистью к этой опере.
     - Что ты сдурел, что играешь на  жаре?  -  послышался  веселый  голос
Мани, и где-то краем глаза справа уловил Александр Семенович белое пятно.
     Затем истошный визг пронзил весь совхоз, разросся и взлетел, а  вальс
запрыгал, как с перебитой ногой. Голова из зелени рванулась вперед,  глаза
ее покинули Александра Семеновича, отпустив его  душу  на  покаяние.  Змея
приблизительно в пятнадцать аршин  и  толщиной  в  человека,  как  пружина
выскочила из лопухов. Туча пыли брызнула с дороги и вальс  кончился.  Змея
махнула мимо  заведующего  совхозом  прямо  туда,  где  была  видна  белая
кофточка,  на  дороге,  Рокк  видел  совершенно  отчетливо:   Маня   стала
желто-белой и ее длинные  волосы  как  проволочные  поднялись  на  полтора
аршина над головой. Змея на глазах Рокка, раскрыв на мгновение  пасть,  из
которой вынырнуло что-то похожее на вилку, ухватила зубами Маню, оседающую
в пыль, за плечо, так что вздернула ее на аршин  над  землей.  Тогда  Маня
повторила режущий предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом,
хвост ее взмел смерч, и стала Маню давить. Та больше не издала  ни  одного
звука и только Рокк слышал, как  лопались  ее  кости.  Высоко  над  землей
взметнулась голова Мани, нежно прижавшись к змеиной щеке. Изо рта  у  Мани
плеснуло  кровью,  выскочила  сломанная  рука  и  из-под  ногтей  брызнули
фонтанчики крови. Затем змея, вывихнув челюсти,  раскрыла  пасть  и  разом
надела свою голову на голову Мани и стала налезать на нее, как перчатка на
палец. От змеи во все стороны было такое жаркое дыхание, что оно коснулось
лица Рокка, а хвост чуть не смел его с дороги в  едкой  пыли.  Вот  тут-то
Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина  его  черной  головы
покрылась серебром. В смертной темноте он оторвался, наконец,  от  дороги,
и, ничего и никого не видя,  оглашая  окрестности  диким  ревом,  бросился
бежать...



                              9. ЖИВАЯ КАША

     Агент государственного политического  управления  на  станции  Дугино
Щукин был очень храбрым человеком. Он задумчиво  сказал  своему  товарищу,
рыжему Полайтису:
     - Ну, что ж, поедем. А? Давай мотоцикл, - потом помолчал  и  добавил,
обращаясь к человеку, сидящему на лавке, - флейту-то положите.
     Но седой трясущийся человек на лавке,  в  помещении  дугинского  ГПУ,
флейты не положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин  и  Полайтис  поняли,
что флейту нужно  вынуть.  Пальцы  присохли  к  ней.  Щукин,  отличавшийся
огромной, почти цирковой силой, стал палец за пальцем отгибать  и  отогнул
все. Тогда флейту положили на стол.
     Это было ранним солнечным утром следующего за смертью Мани дня.
     -  Вы  поедете  с  нами,  -  сказал  Щукин,  обращаясь  к  Александру
Семеновичу, - покажете нам где и что.
     Но Рокк в ужасе  отстранился  от  него  и  руками  закрылся,  как  от
страшного видения.
     - Нужно показать, - добавил сурово Полайтис.
     - Нет, оставь его. Видишь, человек не в себе.
     - Отправьте меня в Москву, - плача, попросил Александр Семенович.
     - Вы разве совсем не вернетесь в совхоз?
     Но Рокк вместо ответа опять заслонился руками и  ужас  потек  из  его
глаз.
     - Ну, ладно, - решил Щукин, - вы действительно не в силах... Я  вижу.
Сейчас курьерский пойдет, с ним и поезжайте.
     Затем  у  Щукина  с  Полайтисом,  пока  сторож  станционный  отпаивал
Александра Семеновича водой и тот  лязгал  зубами  по  синей  выщербленной
кружке, произошло совещание... Полайтис  полагал,  что  вообще  ничего  не
было, а просто-напросто Рокк  душевно  больной  и  у  него  была  страшная
галлюцинация. Щукин же склонялся к мысли, что из города  Грачевки,  где  в
настоящий момент гастролирует цирк, убежал  удав-констриктор.  Услыхав  их
сомневающийся шепот, Рокк привстал. Он несколько пришел в себя  и  сказал,
простирая руки, как библейский пророк:
     - Слушайте меня. Слушайте. Что же вы мне не верите? Она была. Где  же
моя жена?
     Щукин стал молчалив и серьезен и немедленно дал в  Грачевку  какую-то
телеграмму.  Третий  агент,  по  распоряжению  Щукина,   стал   неотступно
находиться при Александре Семеновиче  и  должен  был  сопровождать  его  в
Москву. Щукин же с Полайтисом стали готовиться к  экспедиции.  У  них  был
всего один электрический револьвер, но и  это  была  уже  хорошая  защита.
Пятидесяти зарядная модель 27-го года, гордость  французской  техники  для
близкого боя, била всего на сто шагов, но давала поле два метра в диаметре
и в этом поле все живое убивала наповал. Промахнуться было  очень  трудно.
Щукин надел  блестящую  электрическую  игрушку,  а  Полайтис  обыкновенный
25-зарядный поясной пулеметик,  взял  обоймы  и  на  одном  мотоцикле,  по
утренней росе и холодку, они  по  шоссе  покатились  к  совхозу.  Мотоцикл
простучал двадцать верст, отделявших станцию от совхоза, в  четверть  часа
(Рокк шел всю ночь, то и дело  прячась,  в  припадках  смертного  часа,  в
придорожную траву),  и  когда  солнце  начало  значительно  припекать,  на
пригорке, под которым вилась  речка  Топь,  глянул  сахарный  с  колоннами
дворец в зелени. Мертвая тишина стояла вокруг. У самого подъезда к совхозу
агенты обогнали крестьянина на подводе. Тот плелся не  спеша,  нагруженный
какими-то мешками, и вскоре  остался  позади.  Мотоциклетка  пробежала  по
мосту и Полайтис затрубил в рожок, чтобы  вызвать  кого-нибудь.  Но  никто
нигде не отозвался, за  исключением  отдаленных  остервенившихся  собак  в
Концовке. Мотоцикл,  замедляя  ход,  подошел  к  воротам  с  позеленевшими
львами. Запыленные агенты, в желтых гетрах, соскочили, прицепили  цепью  с
замком к переплету решетки машину и вошли во двор. Тишина их поразила.
     - Эй, кто тут есть! - крикнул Щукин громко.
     Но никто не отозвался на его бас.  Агенты  обошли  двор  кругом,  все
более удивляясь. Полайтис нахмурился. Щукин  стал  посматривать  серьезно,
все более хмуря светлые брови. Заглянули через открытое  окно  в  кухню  и
увидали, что там никого нет, но весь пол усеян белыми осколками посуды.
     -  Ты  знаешь,  что-то  действительно  случилось.  Я   теперь   вижу.
Катастрофа, - молвил Полайтис.
     - Эй, кто там есть! Эй! - кричал Щукин, но ему  отвечало  только  эхо
под сводами кухни.
     - Черт их знает! - ворчал Щукин. - Ведь не могла же  она  слопать  их
всех сразу. Или разбежались. Идем в дом.
     Дверь во дворце с колонной верандой была открыта настежь и в нем было
совершенно пусто. Агенты прошли даже в мезонин, стучали  и  открывали  все
двери, но ничего решительно не добились и, через вымершее  крыльцо,  вновь
вышли во двор.
     - Обойдем кругом. К оранжереям, - распорядился Щукин, - все  обшарим,
а там можно будет протелефонировать.
     По кирпичной дорожке агенты пошли,  минуя  клумбы,  на  задний  двор,
пересекли его и увидали блестящие стекла оранжереи.
     - Погоди-ка, - заметил шепотом Щукин и отстегнул с  пояса  револьвер.
Полайтис насторожился и снял пулемет. Странный и очень зычный звук тянулся
в оранжерее и где-то за  нею.  Похоже  было,  что  где-то  шипит  паровоз.
Зау-зау... зау-зау... с-с-с-с... - шипела оранжерея.
     -  А  ну-ка,  осторожно,  -  шепнул  Щукин  и,  стараясь  не  стучать
каблуками, агенты придвинулись к самым стеклам и заглянули в оранжерею.
     Тотчас Полайтис откинулся назад и лицо его стало бледно. Щукин открыл
рот и застыл с револьвером в руке.
     Вся оранжерея жила как червивая каша. Свиваясь и развиваясь в клубки,
шипя и разворачиваясь, шаря и качая головами,  по  полу  оранжереи  ползли
огромные