ни
умнее, ни глупее. Я вообще больше думать не могу.
   - Кстати, может, это и не его тетрадь вовсе.
   - Почему это?
   - А потому что видишь, какие суммы тут указаны? А мы у него не то что
денег, мы у него даже сберкнижки не нашли!
   - Может, искали плохо? - предположил Степан и с тоской оглядел стены,
как бы приготовляясь разобрать их по досочке. - Или убийца забрал?
   - Типун тебе на язык, - рассердился Белов. - Какой еще убийца?
   - Страшный, - ответил Степан коротко, - страшный и ужасный,  как  вся
моя жизнь. Пошли, Эдик! Завтра придется все поиски сначала начать.
   - Это еще зачем? - спросил Белов недовольно.
   - Затем, что мы действительно не нашли ни сберкнижек, ни тайников,  а
деньги, судя по этой тетрадочке, к нему откуда-то поступали.
   - Или от него куда-то поступали!
   - Эдик, от него, если только мы оба имеем в виду  одного  и  того  же
разнорабочего Муркина, никакие деньги никуда поступать не  могли.  Разве
не ты в нашей конторе подписываешь ведомости на зарплату?!
   - Ну и что? - спросил Белов запальчиво.  -  И  из  этого  ты  делаешь
вывод, что его прикончили?
   - Да, - сказал Степан неприятным голосом, - точно. Из этого  я  делаю
вывод, что его прикончили.
   Он повернул выключатель и вслед за Беловым шагнул из  затхлого  мрака
вагончика прямо в теплые сиреневые апрельские сумерки, пахнущие клейкими
листочками, свежей землей, молодым ветром.
   Почему-то он  заметил  это  только  сейчас,  как  раз  когда  никаких
посторонних красот замечать не стоило, а  стоило  напряженно  размышлять
над  событиями,  происходящими  у  него  под  носом.  Ведь  явно  что-то
происходило.
   Или не явно?
   Или не происходило?
   Повинуясь чему-то странному, что вдруг пришло ему  в  голову,  то  ли
где-то увиденному, то ли  когда-то  вычитанному,  Степан  сунул  руку  в
темнеющую   дверную   щель,   нащупал   хлипкий   дээспэшный   стульчик,
притулившийся справа от входа в вагончик, и наугад подтащил его к двери.
   - Что ты там возишься, Степ? - спросил Белов, уткнувшись в Володькину
тетрадку. - Ключ потерял?
   - Палец прищемил, - ответил Степан и запер дверь.
   Ловушка была так себе, не очень. Прямо скажем, и не ловушка вовсе, но
ничего лучшего с ходу не придумалось.
   Если кто-то полезет среди ночи в вагончик - непременно  уронит  стул,
наделает шума, залает Веста, кто-нибудь прибежит, и взломщика застукают.
   Если этот кто-то будет осторожен и умен, ничего не произойдет.
   Отлично, ничего не скажешь. Главное, умно.
   Чернов, конечно, никуда не уехал. Сидел в вагончике, задрав  ноги  на
стол, и читал какую-то засаленную книженцию без обложки. Вид у него  был
мрачный.
   - Ну что? - спросил он,  пристраивая  книженцию  на  живот.  -  Нашли
клад?
   - Клад не нашли, - сказал Степан. - Нашли  манускрипт  с  загадочными
письменами.
   - Что? - переспросил Чернов. - Какой такой манускрипт?
   Степан подозревал, что  это  детское  простодушие  -  часть  какой-то
сложной игры, в которую Черный играл всю жизнь с непонятной для  Степана
целью. Степан был уверен в этом потому, что иногда  Чернов  переигрывал,
комедия переливалась через край, и  он  начинал  барахтаться,  нащупывая
привычное русло туповатого мужицкого простодушия.
   Зачем?
   В кого он всю жизнь играл? Кого изображал?
   - На, посмотри. - В голосе Белова было чуть-чуть ревнивой досады, как
будто он был уверен, что тетрадка так и останется их общей  со  Степаном
тайной, в которую они больше никого не станут посвящать. -  Это  и  есть
манускрипт. Знаешь такое слово?
   Чернов одним движением пролистал тетрадку и  вопросительно  посмотрел
на Степана.
   - И что это означает?
   - Если б я знал, -  кряхтя,  сказал  Степан.  Портфель  был  задвинут
глубоко под стол, и он пытался дотянуться до него, не  вынимая  себя  из
кресла, в которое сразу же плюхнулся.
   - Даты, - себе под нос пробормотал Чернов, - цифры.
   Платежи какие-то.  Суммы  все  время  разные.  Сто  баксов  Восемьсот
баксов. Пятьдесят. Семьдесят. Двести. Нет, миллионером  он  все-таки  не
был.
   - Похоже, он во что-то играл, - заметил Белов как бы в размышлении. -
В рулетку или что-то вроде этого.
   - И все время выигрывал, что ли? - спросил  Степан  Он  добыл  из-под
стола портфель, засунул в него папку  с  бумагами  и  теперь  думал,  не
сунуть ли туда же и телефон. В  кармане  он  ему  всегда  мешал,  но  из
портфеля его было дольше доставать - Почему? - удивился Белов.
   - Там все суммы записаны одинаково, Эдик. Это означает,  что  он  все
время делал с ними что-то одно - или получал, или отдавал. Если бы и  то
и другое, он бы их по-разному записывал.
   - Не факт, - сказал Белов быстро.
   - Да на самом деле почти что факт, - подал  голос  Чернов.  -  Он  бы
плюсы-минусы ставил или разными чернилами рисовал.
   - Это так в детективах пишут?
   - Это и без детективов ясно.
   - Конечно, как же может  быть  что-нибудь  неясно!  Ты  у  нас  такой
проницательный!
   - Я не проницательный, я просто умею думать.
   - Это тебе только так кажется, Вадик...
   - Стоп, - приказал Степан негромко. - Ничья.  Ноль  -  ноль.  Все  по
домам.
   - Паш, не надо нас  разнимать  как  пацанов,  -  сказал  Чернов  злым
голосом и одним движением поднялся из кресла Книженция полетела на пол -
Я не твой сын, блин, и мне не семнадцать лет. Только я никому не позволю
делать из меня идиота!
   - Никто не делает из тебя идиота... - начал было Белов, но Чернов  не
дал ему договорить:
   - Так что ты найди себе другой объект  для  развлечений,  Эдик!..  Не
доводи до греха!..
   - До какого еще греха?.. - пробормотал Белов.
   Топая по хлипкому  полу  с  такой  силой,  что  на  Степановом  столе
повалилась подставка для ручек, Чернов прошагал к двери, рванул ее, чуть
не сорвав с петель, и выскочил на улицу. Все время он бормотал себе  под
нос какие-то невнятные ругательства и  угрозы.  Хлопнула  дверь  машины,
заревел мотор, и "лендкрузер", набирая скорость, вылетел с площадки.
   - Обалдел мужик совсем, - сказал Белов как-то не слишком уверенно,  -
ну на что это похоже?
   - А что ты к нему лезешь все время? И учишь, и учишь, и намекаешь,  и
усмехаешься многозначительно?! Что ты ведешь себя, как будто он в  пятом
классе, а ты в десятом?! - Степан  повесил  портфель  на  плечо  и  тоже
прошагал к двери. - Ваши дрязги в ближайшие две недели  я  разнимать  не
собираюсь. Некогда мне! У  меня  труп  на  территории  и  отставание  от
графика опупенное! Женитесь, разводитесь, топитесь, море рядом!  Делайте
что хотите! - Как обычно, он гневался вполне натурально  и  где-то  даже
искренне, но все время помнил о тетрадочке, лежащей у него в портфеле, и
о загадочных записях.
   "Посмотрю еще, разок перед сном",  -  решил  внутренний,  скрытый  от
посторонних глаз Павел Степанов, а наружный закончил устало:
   - Как вы мне надоели. Оба. И разбираться в ваших высоких отношениях я
больше не буду, так и знайте!
   Он кивнул сердитому Белову и побрел к своей машине.
   На запах весеннего леса и поднимающуюся в  светлом  небе  золотистую,
как будто прозрачную луну он больше не обращал никакого внимания.
   Было около десяти часов вечера.
   К одиннадцати он приехал домой, ознакомился со списком  преступлений,
совершенных Иваном, выволок преступника из кровати, в которой  он  думал
отсидеться, и долго орал,  ненавидя  себя  и  угождая  Кларе  Ильиничне.
Насладившись свершившейся местью, Клара Ильинична отбыла домой, а Степан
пошел к Ивану мириться. Иван лежал на своем месте бесформенным  холмиком
- накрывшись с головой, - и тут Степан  отдернул  одеяло,  обнаружилось,
что он уже не плачет и только бормочет что-то, строго глядя перед собой.
   - Отдал бы ты меня маме, -  сказал  он  горько,  когда  Степан  силой
заставил его сесть. В лицо отцу он не смотрел. - Я ведь тебе  совсем  не
нужен. Мужчине с ребенком тяжело. Ребенок  матери  только  нужен,  а  не
отцу...
   - С чего ты взял? - спросил Степан растерянно, но Иван  только  пожал
плечами.
   Впервые в жизни им не удалось помириться перед сном.
   Иван так и уснул,  натянув  на  голову  одеяло  и  пытаясь  хоть  так
спастись от несовершенства окружающего мира, а Степан спать не мог,  пил
чай из большой белой Ивановой кружки и думал.
   Черт, неужели он и вправду совсем  никудышный  отец?  За  сегодняшний
день об Иване он ни разу не вспомнил,  а  приехав  ночью  домой,  первым
делом наорал на него просто потому, что Клара Ильинична ожидала от  него
именно  этого.  Нет,  его  сын,  конечно,  совсем  не  ангел,  и  список
преступлений был внушительным, но значит, ему совсем плохо со  Степаном,
если он попросил отдать его маме?
   Леночке, которую он почти  не  помнил,  которую  вряд  ли  узнал  бы,
попадись она ему случайно на улице!
   А может, действительно определить  его  в  какую-нибудь  спецшколу  и
забирать оттуда только на каникулы? И кто ему сказал, что ребенок  нужен
только матери и вовсе  не  нужен  отцу?  Убил  бы  идиота  или  идиотку,
ей-богу!
   Конечно, без Ивана было бы проще. Намного проще.
   Жизнь была бы совсем простой и легкой без Ивана.
   Степан  зачем-то  сунул  кружку  на  книжную  полку,  вошел  в  слабо
освещенную  ночником  Иванову  спальню,  наклонился   над   диваном   и,
вытаскивая  аккуратно  заправленную  простыню,  прижал   к   себе   весь
бесформенный узел, внутри которого был его  сын.  Его  единственный  сын
Иван.
   Иван спал и во сне сразу же обнял его за шею ручками-палочками.
   - Я тебя так люблю, - сказал ему Степан.
   Иван поудобнее пристроил голову  и  пробормотал,  открыв  на  секунду
бессмысленные блестящие глаза:
   - И я тебя тоже сильно люблю, папочка.
   После чего он освобождение и  горячо  засопел  ему  в  ухо  Почему-то
Степан отнес его на свой диван, положил к стенке - иногда они так спали,
когда Иван был совсем маленьким, - а сам пристроился с краю.
   Кое-как можно было продолжать жить.
   Степан поправил колпачок  стильной  лампочки,  чтобы  свет  не  мешал
Ивану,  и,  пошарив  рукой,  выудил  из  портфеля  тетрадь  злополучного
Володьки Муркина.
   "Я посмотрю совсем немножко, - сказал он  себе.  Он  чувствовал  себя
виноватым в том, что даже ночью не  забывал  о  делах.  -  Должен  же  я
разобраться в том, что это такое. Хотя бы для того,  чтобы  представлять
себе собственные дальнейшие действия".
   К двум часам ночи он осторожно, как стеклянную,  положил  тетрадку  и
потер глаза, словно налившиеся свинцовой тяжестью.
   Утром нужно  будет  все  оценить  заново.  Ночь  плохой  советчик.  И
все-таки Степан был уверен, нет, почти уверен, что прав.
   Разнорабочий Муркин по совместительству  был  мелким  шантажистом.  В
тетрадочку он с дьявольской аккуратностью записывал инициалы клиентов и,
возможно, заглавные буквы, обозначающие суть каждого дела. Клиентов было
не слишком много, инициалы часто  повторялись,  из  чего  Степан  сделал
вывод, что Муркин присасывался к клиенту надолго. Очевидно, шантажировал
он по мелочи, но с упорством летнего  полевого  овода.  Было  совершенно
непонятно, где он брал информацию, за которую ему платили.  Вряд  ли  он
шантажировал работяг со стройки.
   Последняя, самая крупная  выплата  -  две  тысячи  долларов,  -  была
назначена на шестнадцатое апреля, но привычный набор  букв,  завершающий
каждую "сделку", отсутствовал Это означало, что сделка  так  и  не  была
завершена.
   Чернов нашел в котловане тело утром семнадцатого.
   Степан задумчиво включал и выключал свет, рассеянно глядя в стену  На
стене появлялся и пропадал громадный портрет Ивана, сделанный в  прошлом
году в Турции.
   Свет гас - и Иван исчезал.
   Свет зажигался - и появлялась сияющая мордаха с кривоватыми передними
зубами.
   Муркина убил кто-то, кого он шантажировал. Только и всего.

***

   Где-то что-то гудело, шумело и падало. От  электрического  напряжения
дрожали провода и что-то словно бы звенело.
   Кажется, вода.
   Точно, вода. Много воды.
   Целое горное озеро, голубое от близкого неба и холодное до  ломоты  в
зубах. И чистое. Такое чистое, что в него боязно было входить,  но  зной
уже плавился и звенел в воздухе, от него тяжелела голова и казалось, что
если сейчас же не окунешься в спасительный холод, то непременно сгоришь,
расплавишься под яростным, веселым, круглым и беспощадным солнцем.
   Он начал входить в воду - она оказалась совсем не  такой  ледяной,  а
прохладной, струящейся, как китайский  шелк,  -  поскользнулся,  упал  и
сильно ударился головой.
   Понимая, что теперь-то ему уж  точно  настал  конец,  он  застонал  и
открыл глаза.
   Весь мир был перевернут, и в нем не было никакого горного озера, и не
висело над ним голубое небо, и не плавился и не звенел в воздухе плотный
и горячий зной.
   Он  лежал  очень  неудобно,  почти  до  пола  свесившись  с   высокой
крестьянской кровати. Голова упиралась в давно не  мытые  доски,  а  где
были руки, он так и не смог определить.
   Дрожащее пятно света, словно и впрямь отраженное от воды,  гуляло  по
темной стене, в которую упирался мутный взгляд.
   - Господи, Господи, - пробормотал он, пытаясь понять, есть ли у  него
голос. Что-то такое было, но вряд ли это можно было назвать голосом.
   Нужно было сделать усилие и поднять себя хотя бы на  кровать,  но  он
забыл, что именно следует делать, чтобы заставить тело слушаться.
   Это вчерашняя сука нагнала на него такого страху, что он не  выдержал
и впал в искушение. Сколько именно он выпил, вспомнить  не  мог,  и  что
именно пил после того, как кончилась водка, тоже не знал.
   Кряхтя от натуги и шамкая сухим, как осенний  лист,  ртом,  перебирая
руками по чему-то, что он определил как спинку стула, он вернул себя  на
кровать - зашумело в ушах, в глазах вместо зелени поплыла чернота,  -  и
полежал немного тихонечко, дыша тяжело и коротко.
   Во всем виновата та  сука,  которая  специально  явилась,  чтобы  его
запугать. На ней были черные дьяволовы одежды, а  лица  у  нее  не  было
вовсе.
   Господи, спаси и помилуй!..
   По крайней мере он жив. Судя по тому, что в желудке оживала  зеленая,
холодная и бородавчатая тошнотная жаба, он все еще на грешной  земле,  а
не в царствии небесном.
   Попить бы. Попить бы воды из того горного озера. Чтобы от нее  ломило
затылок  и  зубы,  чтобы  она  лилась   себе   потихоньку   в   желудок,
утихомиривала его, ублажала, прогнала бы жабу... Он открыл глаза и повел
ими, пытаясь разглядеть  -  может,  на  столе  стоит  чистый  запотевший
стакан, до краев полный холодной голубой водой, но - откуда?!
   Не в силах вернуть скошенные глаза на место, он закрыл их.
   Ему десять лет, и он просыпается и видит на стене, на светлых  обоях,
дрожащее пятно жидкого света, и знает, что впереди длинный,  нескончаемо
длинный летний день, полный всяких чудес, и слышит, как на  кухне  легко
звенят чашки. Это мама  готовит  завтрак,  осторожно,  стараясь  его  не
разбудить, и к завтраку непременно будет что-нибудь вкусное, такое,  что
он любит  больше  всего  -  теплая  слоеная  булка,  или  клубника,  или
золотистые блинчики с холодной сметаной. Он вскакивает, чувствуя  босыми
ногами тепло паркетного, нагретого солнцем пола, откидывает  белоснежную
пену занавески и выглядывает во двор - просто так, от счастья,  а  вовсе
не потому, что ему надо  посмотреть,  -  и  мчится  на  кухню,  и  видит
знакомую узкую спину, и аристократические завитки на шее, и тонкую  руку
со старинной кофейной  мельницей,  и  с  размаху  прыгает,  прижимается,
чувствуя запах кофе, сирени, свежей булки, чистого белья,  и  это  такое
счастье, что совсем, совсем ничего уже не  нужно,  так  хорошо  то,  что
есть...
   Ничего нет.
   Нет громадной квартиры в  самом  центре  южного  города,  древнего  и
прекрасного. Нет нагретого  паркета  и  белоснежной  тюлевой  пены.  Нет
утренней любви к жизни и всему окружающему.  Нет  безудержного  ощущения
счастья.
   И матери нет. И отца.
   Они любили его. Кроме них, никто так и не успел полюбить  его  таким,
каким он был.., когда-то.
   Ничего не осталось от той жизни. В новой были только тяжкие похмелья,
мрачные стены убогой щелястой избы,  муха,  проворно  перебиравшаяся  по
краю липкого стакана, бородавчатая жаба вместо  желудка  и  ненависть  к
себе.
   Лучше бы сдохнуть.
   И еще та, вчерашняя.  Ох  как  она  говорила  с  ним,  чувствуя  свою
власть!.. Ох как подбиралась к нему, дьяволица в черных одеждах!..
   Как спастись?!
   Он снова открыл глаза, зная, что забытье  не  вернется  и  ждать  его
спасительного прихода бессмысленно.
   И та жизнь, в которой было так светло и безопасно, и где  так  вкусно
пахло по утрам, и где все любили друг друга, тоже никогда не вернется.
   Надо вставать. Эта мысль вызвала как бы пошевеливание и  подрагивание
холодной  тошнотной  жабы,  в  которую  превратился  его  желудок.  Надо
вставать и выполнять то, что ему приказала дьяволица. Спрятаться  негде.
Нет отцовской спины, за которую всегда можно было забежать... Он кулаком
вытер глаза и стал медленно приподниматься на сбитом  на  сторону  голом
матрасе.
   Как это получилось, что он стал жить,  как  скотина?..  Нет,  гораздо
хуже любой скотины. У скотины есть теплый угол, который время от времени
чистит заботливая хозяйка, и охапка сена, а у него и того нет.
   Держась рукой за стену, он посидел немножко, тяжело и  неровно  дыша.
Кажется, вчера он обещал  Валентине  Петровне,  заведующей  фермой,  что
сегодня с утра проверит автопоилку.
   Или это он должен был сделать вчера?.. Впрочем, Петровна  -  душевная
баба, понимающая и вообще... И до коров ей  никакого  дела  нет  -  хоть
работает поилка, хоть не работает, зря приставать не станет.  Зато  поет
как! Душевная, короче.
   Очень осторожно он встал  и,  с  преувеличенной  аккуратностью  ставя
грязные босые ноги, кое-как выбрался на крыльцо.
   День начинался теплый и длинный, почти летний - странный в этом  году
апрель! На верхней ступеньке стояло ведро  чистой  и  холодной  воды,  и
солнце вовсю плескалось в ней, кувыркалось, выныривало, било в глаза! Он
вдруг почувствовал, какой у него сухой и шершавый внутри  рот.  Стараясь
не упасть, он опустился перед ведром на колени, как перед киотом, взялся
двумя руками за края и стал пить.
   Пил он долго, заставляя себя не спешить и боясь, что воды не  хватит.
Напившись, он взялся за сердце и неловко устроился  рядом  с  ведром  на
верхней ступеньке крыльца - одной плашки не хватало,  а  остальные  были
так источены жучком, что из них сыпалась труха. Он посидел так некоторое
время, рассматривая пальцы на ногах и ни  о  чем  не  думая.  Он  только
радовался, что смог встать и что гнусная жаба внутри его пока ведет себя
смирно.
   Потом послышалось  стрекотание  слабосильного  мотора  где-то  вверху
улицы, и он долго дивился странному звуку, а  когда  наконец  сообразил,
что это, было уже поздно.
   - Жив, что ли? - спросили из-за забора негромко и презрительно. -  Ты
вчера чего лакал? Керосин пополам с ацетоном?
   Он  хотел  улыбнуться  залихватской  улыбкой  и  ответить  что-нибудь
значительное,  умное,  острое,  но  только  слегка  растянул  резиновые,
непослушные губы, которые совершенно отказывались  произносить  что-либо
членораздельное.
   - Хорош пьянствовать, Ленька! - посоветовали из-за забора. -  Помрешь
в одночасье, никто ведь и не вспомнит!
   - Тебе-то что!.. - выговорил он с неимоверным усилием. - Ты едешь  на
своем драндулете, и поезжай, поезжай себе...
   Однако неугомонный собеседник никуда не поехал, а, наоборот, заглушил
мотор своего диковинного мини-трактора, купленного  года  два  назад  на
строительной выставке в Москве, подошел к калитке, но  открывать  ее  не
стал, а просто обошел сбоку, поскольку от забора уцелела только калитка,
которая всегда была надежно заперта.
   - Я говорю, завязывай, Ленька! -  повторил  он,  подойдя  поближе.  -
Давно пора, не мальчик. Я сейчас мимо скотного двора ехал, так там  даже
Петровн