семью от разорения. Бабушка пыталась убедить свою мать, что не может выйти за дедушку, потому что любит другого. Ее кавалер меньше преуспел в делах, зато он был таким нежным, что при виде него сердце невольно подпрыгивало в ее девичьей груди. Мать строго возразила, что жизнь не пикник, что любовь - милая песенка, которую женщины мурлыкают за вышиванием или в ожидании сна, но в один прекрасный день надо оставить свои девичьи мечты и завести супруга. Супруг должен быть человеком серьезным, чтобы родственникам не пришлось за него краснеть, а посему мелкий агентишка, с которым бабушка танцевала по вечерам, на эту роль никак не подходит: денег у него кот наплакал, знай себе ходит по дорогам с чемоданом, набитым ремнями и пуговицами. Девушке из хорошей семьи приличествует выйти замуж, родить детей, содержать дом, слушаться супруга, как до сей поры она слушалась родителей, не задавая лишних вопросов. Все женщины испокон веков поступали именно так.
     Бабушка покорно склонила голову и подчинилась родительской воле, но последующие пятьдесят лет ее сердце принадлежало другому, первому поклоннику, которого пришлось отвергнуть. Он так и остался единственной любовью, хоть ее и пытались заставить забыть его.
     Но она его не забыла... Каждый год на Рождество он присылал ей открыточку с позолоченными краями, на которой фиолетовыми чернилами выводил крупным ровным почерком свои поздравления. Эту открыточку бабушка доставала из кармана передника всякий раз, когда хотела нам доказать, что она была и остается любимой. Эта открыточка была с ней весь год, в выходные и праздники бабушка извлекала ее из заветного кармана, перекладывала в черную кожаную сумочку и не расставалась с ней до тех пор, пока не приходило время заменить ее на свежую. Текст не менялся. Каждый год он высоким стилем живописал свою к ней любовь, чистую и вечную, давал свой новый адрес, если ему случалось переехать, рассказывал о погоде, о цветах, деревьях и розовых кустах, посаженных в его скромном саду.
     Как-то раз он скорбел о безвременно угасшей мимозе, подобранной им в мусорной корзине и заботливо пересаженной в землю. Растение ожило, воспряло и не замедлило подарить ему свои пушистые золотистые цветы, озарившие маленький сад. И вдруг, без всякой видимой причины куст мимозы начал сохнуть и чахнуть, покрылся бурым налетом и погиб. "Его цветки как бесчисленные солнца освещали мое смиренное жилище", - писал бабушке этот тонкий неприметный человек, не сумевший соперничать с дедушкой по части золотых слитков. Бабушка купила себе мимозу в горшке, поставила на подоконник в кухне и печально на нее смотрела, выпекая блинчики и яблочные пирожные. Мы окрестили это карликовое растение "бабушкина любовь". Иногда мы заставали бабушку в слезах: она молча созерцала соцветие желтых жемчужин, комкая в руке мокрый платок. Мы подкрадывались сзади и клали ей руки на глаза. Бабушка вздрагивала от неожиданности, качала головой, словно желая прогнать свою мечту, и возвращалась к плите. Одно время она предваряла каждый обед салатом "мимоза": яичные желтки "как бесчисленные солнца освещали"... ее сердце.
     Своих пятерых детей она воспитывала как наказывала мать: хороший стол, вкусные пироги, градусник в попку, гоголь-моголь, в зимнее время - грелка в ноги и вязаный шарфик (каждому ребенку - своего цвета), домашние варенья и рассеянный взгляд вечно озабоченной клуши. Она старательно исполняла свой долг, механически подражая своей матери и невольно поражаясь собственной умелости. Дети ни в чем не нуждались, хозяйство было на высоте, только сердце ее блуждало вдали от дома, в Ницце, где старился и чахнул ее верный поклонник. Она не выглядела грустной, любила от души посмеяться, напевала "Плейбоев" Жака Дютронка , с удовольствием играла в рами  и в белот , в больших количествах поглощала сладости, которые хранились у нее в жестяных коробочках. Ее талия год от года расплывалась, располневшие ноги напоминали пухлых утят, топающих нетвердой походкой. Дети приходили и уходили, дергали ее за край фартука, требовали поцелуев, приносили хорошие отметки, температурили, женились, заводили своих детей, разводились, любили, страдали, а она смотрела на них отстраненно как диктор с экрана телевизора. Мило, вежливо спрашивала: "Она хорошенькая, да? Кокетливая?" Она никогда не плакала, некогда не сердилась: ее сердце было далеко. Она всю свою жизнь прожила "в массовке", происходящее вокруг ее забавляло, не более того. Ей было чем гордиться: она исполнила свой долг, ее мать там, на небесах, наверняка была ей довольна. Ее бабушка тоже. А также прабабушка и все прочие предшественницы, сильные и покорные, самоотверженно исполнившие свой долг. Старея, она все больше утверждалась в мысли, что оказалась достойной дочерью. Даже открытки в потайном кармане не меняли сути дела, ведь помыслы ее были чисты. Мать там, на небесах, наверняка простила эту маленькую слабость. Она и священнику в этом не признавалась, поскольку не считала это грехом.
     Когда дедушка умер, ей было шестьдесят шесть лет. Она подождала около месяца и по истечении траура, отплакав свое, села в такси и уехала в Ниццу.
     Она вернулась оттуда с усталыми, потухшими глазами и все мне рассказала. Она была похожа на ребенка, у которого отняли любимую мечту, заставили нос к носу столкнуться с суровой правдой жизни. Маленький домик с садиком, незнакомая женщина на пороге. Сердце бешено колотится в груди, "проклятые мозоли" мешают подняться по ступенькам. Она смотрит на женщину, произносит: "Здравствуйте, простите за беспокойство", как подобает благовоспитанной даме, которую с детства учили говорить: "здравствуйте, спасибо, как поживаете, я вам не помешала?", и добавляет: "Я мадемуазель Жервез..." Она произносит это просто и спокойно, ей нечего бояться, ее помыслы чисты. Впервые в жизни она решает сама за себя, сбрасывает тяжкое бремя условностей и приличий. От внезапно нахлынувшего чувства свободы у нее кружится голова и подкашиваются ноги, но она твердо, не моргая, смотрит на незнакомку в переднике.
     Та обрывает ее на полуслове, восклицает: "Вы мадемуазель Жервез? Мой брат прождал вас всю свою жизнь. Его не стало три месяца назад". Значит, это его сестра. А бабушка уже успела подумать, что ее возлюбленный устроил свою жизнь. Они кинулись друг к другу, заплакали, смешивая слезы и пудру, садовые ножницы ткнулись в дорожную сумку. Покачиваясь, две женщины в обнимку вошли в дом, поговорили о покойном, о его розах, о кусте мимозы, об открытках, которые он так старательно надписывал для нее каждый год, о том, что надежда не покидала его до последнего дня. "Он не хотел, чтобы вы знали о его смерти, - сказала сестра, - он приготовил пять или шесть открыток и попросил меня отправлять вам по одной каждый год. Он считал, что этого хватит... Мы ведь уже не молоды, верно?"
     "И в это мгновение я почувствовала, что старею, - призналась мне бабушка. - Он ушел, и мне уже не о чем было мечтать".
     Она прожила остаток своих дней с тем же привычно-смиренным выражением лица, как подобает женщине из хорошей семьи, воспринимавшей свою семейную жизнь путешествием в шаткой бричке и ждавшей своего избавления в лице скромного пенсионера.
     Под конец она никого не узнавала, все говорила о маленьком домике с крылечком, о розовых кустах в саду, о хозяине дома, каждый год посылавшем ей по открытке. К ней один за другим приходили все пятеро детей, теребили одеяло, пытались привлечь внимание, звали "мама, мама..." Они давно уже выросли, стали взрослыми, обзавелись машинами, чековыми книжками, хорошей или не очень работой, счастливой или не очень семьей, но им по-прежнему хотелось, чтобы она была их заботливой мамой, они не готовы были ее отпустить. Но бабушка устала, и им пришлось ее простить. Она до последнего часа оставалась вежливой, мягкой, воспитанной и совершенно отсутствующей. Она так и не смогла принять этого мужа, этих детей и эту странную, навязанную ей жизнь.

***

     Рядом со своим здоровенным нормандцем я впервые ощутила себя женщиной. С ним я пристрастилась к плотским утехам, хотя его заслуги в том почти не было.
     Поначалу он солировал, был внимательным, прилежным и пребывал в твердой уверенности, что лучшего любовника в этом мире не существует, и всякая женщина, побывавшая в его постели, просто обязана испытать райское блаженство, но я открыла для себя наслаждение не благодаря его опытности, поскольку действовал он совершенно механически, а благодаря его физической мощи, позволявшей проделывать со мной чисто акробатические трюки, в результате чего я научилась с легкостью достигать того состояния, которое принято называть противным словом "оргазм".
     Я была обязана этим чудесным открытием (которое заставляет умирать от нетерпения тех, кто с ним знаком, и возвращает к жизни тех, кто по легкомыслию обошел его стороной), не нежности, не щедрости, не искушенности своего любовника, но исключительно его широким плечам, мускулистым рукам, поставленному дыханию и физической выносливости, а также собственной крайней наблюдательности, позволившей испробовать все возможности своего тела, исследовать все его скрытые таланты, изгибаться по всем направлениям, управлять им и плавно вести себя к высшей точке. Мой друг мнил себя виновником моей радости и незаслуженно почивал на лаврах.
     Наслаждение, которое я с ним испытывала, его сила и моя слабость еще больше утверждали его в собственной мужественности и льстили и без того нескромному самолюбию. Он гордо выпячивал грудь, подкручивал воображаемые усы и похлопывал меня по черепу как верного пса, исходящего слюной при виде супа, приготовленного любимым хозяином. Он ничего не знал о моих секретных упражнениях и был весьма раздосадован, когда предложил мне руку и сердце, ощущая себя Цезарем, снизошедшим до простой галльской крестьянки, но вместо ожидаемых восторгов услышал отказ. Я вежливо откланялась и отправилась набираться опыта с другими мужчинами.
     Заполучив чудесный рецепт блаженства, я не намерена была ограничиваться мужской особью в единственном экземпляре. Я была на верном пути, где меня ожидали бесчисленные удовольствия, которые можно разделить с другими самцами, более страстными, менее спесивыми, готовым предложить мне нечто поинтереснее роли образцовой супруги, чей удел - плодить детей, вести дом и начищать мужу ботинки, если тому предстоит ужин с шефом.

***

     - Она ничего, твоя подружка, все при ней, - говорит один из его корешей, воспользовавшись небольшой передышкой и бросив на меня рассеянный взгляд поверх карточного стола. Они сидят за покером, сутулятся, теребят в руках пивные бутылки.
     Я лежу на диване, задрав ноги, я читала, что эта поза стимулирует кровообращение и улучшает форму ног. Таким советом пренебречь невозможно: ноги - моя главная гордость. Я пытаюсь уснуть, невзирая на плавающие по комнате клубы табачного дыма и постоянные оклики типа "киска, не принесешь нам еще пива?" Я пребываю в полудреме, поерзываю, переворачиваюсь с боку на бок. Я и слышу, и не слышу о чем они говорят. Я думаю о завтрашнем и обо всех последующих днях, которые с таким мужчиной будут до безобразия одинаковы. Изобретать, желать, пробовать, больше, сильнее - эти слова ему неведомы. Возможно, он намеренно исключил их из своего лексикона. Он не любит усложнять. Мои глаза слипаются.
     - У нее красивые ножки... Я - пас.
     - Даже не столько ножки, сколько бедра, - изрекает мой возлюбленный, глядя в свои карты. - Показывай...
     Он открывает карты, а я невольно пытаюсь взглянуть на свои ноги его глазами. Я мысленно делю их пополам: бедра и собственно ноги. Пытаюсь представить их отдельно. Значит, он видит меня безногой. Я не знаю что и думать. Я приклеиваю ноги обратно и обещаю себе разобраться в этом позже. Странная все-таки мысль - разрезать меня на части...

***

     Рядом с ним я открыла безграничные возможности своего тела. Мои успехи в изучении безграничных возможностей души оказались куда скромнее. Я не знала кто я такая и втайне страдала. На самом деле, я безотчетно ненавидела эту девчонку, неспособную смело выразить свое мнение, изменить манеру разговора, поведение, характер. Меня кидало из крайности в крайность: сегодня я была прелестным крошечным игрунчиком, а завтра - воинственной амазонкой, сегодня - покинутой маленькой девочкой, а завтра - спящей красавицей, за которой на горячем коне прискачет дипломированный волшебный принц.
     Я скиталась в лабиринтах собственного подсознания, злилась на саму себя, на своих любовников, на весь мир. Я шла от заблуждения к заблуждению, и изо дня в день в недрах моей души росла ненависть, готовая перелиться через край. Стороннему наблюдателю могло показаться, что перед ним милая прилежная девушка, но внутри меня дымились развалины, я была подавлена, и всякий зверь, осмелившийся приблизиться ко мне вплотную, рисковал испробовать на себе острые зубки. Я никого не подпускала близко к себе, тем более - в себя. Желая скрыть от посторонних глаз зыбучие пески своей души, я отгораживалась спасительной стеной женского обаяния, цветастыми веерами, призванными сбить незнакомца с толку. Моими орудиями были мини-юбка, белокурые завлекалочки на лбу, осиная талия, угольно-черные глаза, набеленное лицо, развинченная походка. Накрашенная и разодетая, я была похожа на украденный битый автомобиль, который ушлый торговец пытается сбыть под видом новенькой сверкающей машинки, безукоризненной с технической точки зрения.
     И тут разразилась война.
     Сначала принялись воевать между собой разные части моего "я", выдвигавшие совершенно противоречивые требования, словно желая окончательно меня добить. Потом я, в свою очередь, вступила в непримиримую схватку с самонадеянными глупцами, пытавшимися решить мои проблемы при помощи поцелуев, обещаний, клятв, признаний в любви и обетов верности. Но все эти горячие компрессы ничуть не помогали, хотя я и требовала их на каждом шагу. Я хотела добыть рецепт внутренней гармонии, научиться жить в мире с самой собой.
     Вконец сбитая столку, я ожидала получить от сильного пола некую панацею, волшебный эликсир, который позволил бы мне воспрять духом, разобраться в себе, и убедившись, что все их усилия бесплодны, безжалостно гнала своих кавалеров прочь.
     Потребовалось немало времени, чтобы я приняла себя такой, какой была на самом деле, склеила вместе разрозненные элементы своего "я", научилась мирно сосуществовать с собственной душой. Затратив уйму времени и сил, я провела настоящее детективное расследование.
     Я училась, наблюдая за людьми. Я выслеживала их как заправский частный сыщик, тщательно подбирала и анализировала мельчайшие улики, пылившиеся у всех на виду вещественные доказательства, которые так много могли поведать профессионалу. Я дала бы фору любому полицейскому Скотланд-Ярда. Я стала специалистом экстра-класса, людские сердца более не скрывали от меня никаких секретов. Теперь я могу с первого взгляда распознать полуброшеную жену, которая пачками глотает Прозак, окунаясь с головой в спасительную рутину повседневности; стерву, изводящую мужчин своими непомерными претензиями; тайную развратницу, прилежно и насмешливо исследующую мир самцов. Я читаю между строк едва скрываемое раздражение уставшего мужа, его тлеющую ненависть, мелкие придирки, призванные утаить злость, тайно бурлящую в недрах его души. Я вижу насквозь неверных мужчин, без запинки выдающих привычную ложь, их наигранную веселость и трусость женщин, упорно не желающих видеть правду. Жизнь людей - это бесконечное поле для наблюдений, где громоздится множество деталей, способных пролить свет на вашу собственную жизнь, словно шаг за шагом ища разгадку преступления. Чужое счастье или несчастье можно созерцать бесконечно. Ни один доктор не излечит ваш душевный недуг лучше, чем средство, добытое путем таких спасительных наблюдений. Вы вдруг отчетливо понимаете, что все бросающееся вам в глаза, раздражающее и донимающее вас в других, на самом деле в точности отражает ваши собственные беды, изъяны и недостатки, в которых вы никогда бы не признались себе, не будь у вас перед глазами столь наглядного примера.
     Несколько раз мне казалось, что я вот-вот сверну шею глубоко засевшему врагу, мешавшему мне любить. Но он всякий раз возвращается во всеоружии, коварный и настойчивый. Иногда мне удается удерживать его на расстоянии, не допускать в мои частные владения. Но еще слишком сильны во мне злость, необузданная жестокость и внутреннее напряжение, еще слишком часто в ошеломлении, в исступлении я натыкаюсь на бездыханный труп поверженного любовника, этот изысканнейший трофей, не позволяющий мне воскликнуть: "Я спасена, я спокойна, я готова к примирению", иначе говоря: "Я готова полюбить ближнего, несмотря на то, что этот ближний - мужчина".
     Любовь... Это слово подобно кораблю, на палубу которого со всех сторон хлещет вода. Даже Пти Робер трактует его путано. Что значит "любить"? От чьего лица произносится фраза "Я тебя люблю?" Кому она адресуется? Что говорящий требует взамен? Или он предлагает свою любовь совершенно бескорыстно? Как долго это утверждение остается в силе: несколько секунд или вечно? Может быть, эти три слова подобны мыльному пузырю, который лопнет как только довольные любовники ослабят объятия, почувствуют, что получили то, чего им так не хватало, осуществили свою детскую мечту. Откуда берется свойственная нам манера любить? Неужели мы сами воздвигаем это шаткое сооружение? Или кто-то заранее заготовил все штыри и балки, отдельные доски и целые блоки, а мы лишь ощупью продвигаемся по опасному участку, теша себя заблуждением, что мы вольные завоеватели.
     Поначалу все эти вопросы были для меня чем-то вроде китайского ребуса, пока однажды я не задалась целью докопаться до истины. За остроугольными шляпками и загадочными улыбками скрывалась великая тайна - причина моих неудачных романов, до удивления похожих друг на друга.
     Я вдруг поняла, почему мужчины, приносившие на мой жертвенный алтарь свою любовь, свою жизнь, свою мужскую силу, обречены на провал.
     Мне всегда казалось, что моей вины в этом нет.
     Я была отчасти права: моей прямой вины в этом действительно не было. Я выступала в роли наемного убийцы.
     Сама того не подозревая, я слепо исполняла чужую волю.
     Так, шаг за шагом, мне открывалась истина. Но какую резню, сколько трупов встретила я на своем пути! Сколько раз мне приходилось в отчаянии спасаться бегством, отчего во рту остался горчайший привкус, а в сердце - зияющая рана, из которой не переставая сочилась кровь.

***

     Однажды вечером, ближе к концу ужина, я решаюсь-таки задать другим этот коварный вопрос. Мы сидим в маленьком ресторанчике на Нормандском побережье. - Как бы вы определили, что такое любовь? - спрашиваю я. - Точнее, любовь между мужчиной и женщиной.
     Мы знакомы давно. Нас четверо: старые друзья, любовники, конфиденты. Мы отведали морского языка - свежий улов здешних рыбаков, выпили белого вина и бочкового пива, заказали кофе с коньяком, поговорили о прошлом, о настоящем. Мы смотрим друг на друга с улыбкой, с приятным чувством, что жизнь прошла не зря, что мы стали мудрее и заслужили право снисходительно улыбаться.
     - Когда я встретила Филиппа, почти двадцать лет тому назад, - задумчиво произносит Джудит, одной рукой поправляя свои густые рыжие волосы, а другой теребя сигарету, - мне показалось, что небо сошло на землю. Я тогда сказала себе: теперь я знаю что такое любовь, и могу умереть спокойно.
     - Я бы сформулировал это так, - продолжает Даниэль, по обыкновению серьезно и взвешенно: "свершилось, я ее встретил". Заметьте, всего четыре слова.
     - Мне хватило бы и трех, - вступает Доминик, старый рокер, внезапно ощутивший себя романтиком: "она была всегда".
     - А ты? - спрашивают они, повернувшись ко мне.
     - А я так ее и не встретила.
     Я знаю что такое нежность, привязанность, уважение, восхищение, желание, наслаждение, но что такое любовь я не понимаю и по сей день. Я по-прежнему ищу ее.
     А теперь, теперь ты наконец поняла?
     Мне ничего не стоит дотянуться губами до твоего уха, но я ум