ан-младший преследовал нас с сестрой, хватал за руки, прижимал к себе, противно дышал в шею, заговорщицки поглядывая на наших братьев. Но те только усмехались и без конца спрашивали: "Не пора ли нам остановиться?".
     Мы ели фондю  с белым вином. Мама закрывала глаза, и мы опустошали свои бокалы. Будущий дантист усердно меня спаивал, а я и не думала сопротивляться. Он надеялся воспользоваться ситуацией, шуровал руками под белой в красную клетку скатертью, пытаясь меня потрогать. Я пыхтя, боролась с ним, изо всех сил отталкивала его любопытные руки, вскидывала глаза в надежде найти поддержку. Однако никто не спешил прийти на помощь. Старшая сестра легко отвадила незадачливого ухажера и подмигивала мне: "Ну же, теперь твоя очередь", старший брат давился от смеха и вскидывал палец в непристойном жесте, мама, томно облокотившись о своего Анри, играла с его пальчиками, целовала их один за другим, и каждому придумывала ласковое прозвище. После кофе все пили ликер. Братья и сестра засыпали вповалку прямо на скамье...
     Я оставалась одна, но бояться мне было нечего. Я знала, что если когда-нибудь мне придется защищаться всерьез, вся эта семейная, почти супружеская идиллия взорвется в два счета.
     Я надеялась, что до этого еще далеко. Мать выглядела влюбленной, счастливой как маленькая девочка. Наконец-то она нашла своего мужчину. Анри рассказывал ей как тают ледники, как сходят лавины, а мать восторженно вскрикивала, прижималась в нему и посылала мне воздушные поцелуи.
     Я ловила их на лету и растирала по всему телу как капельки бесценных духов, вдыхала, облизывала, целовала. Мать заливалась смехом, и все начиналось сначала: так мы играли в безумную любовь. Мать была так хороша, так блаженно-спокойна. Я не обращала никакого внимания на ее возлюбленного. Для меня существовала только она: ее длинные ноги в белых шортах, золотистые от загара руки, округлые плечи, с которых томно сползала легкая маечка, черные волосы, сверкающие на солнце, и нежные взгляды, которые она столь щедро мне посылала. Я закрывала глаза, старалась запомнить ее такой, спрятать в укромном уголке моей памяти, и невольно забывала о неловком похотливом юноше, который суетливо подбирался ко мне.
     Стояло лето. Тысячи серебристых ручейков, стекая с заснеженных вершин, струились у наших ног. Черничные пирожные со взбитыми сливками таяли на языке. После "слишком сытного обеда" мы ложились вздремнуть прямо на горячих камнях, и мать звонким голоском напевала нам детские песенки, которые некогда пела бабушка, еще раньше - прабабушка и...
     Мы все засыпали, каждый в своем уголке. Мать уединялась со своим другом в домике для туристов, где в дневное время было безлюдно. А мы разбегались в разные стороны: кто-то шел спать на один из утесов, кто-то на крытое гумно, кто-то в овчарню. Игра состояла в том, чтобы найти себе укромное местечко и спрятаться там от остальных.
     И вот в одном из таких непрочных каменных сооружений с обвалившейся штукатуркой, где сквозь дырявую крышу проглядывало безоблачное синее небо, и случилось то, что неизбежно должно было случиться. В тот день обед по обыкновению был "слишком сытным". До отвала наевшись сэндвичей, сгущенки и черничных пирожных с густым свежим кремом, я отправилась отдыхать. Я разомлела. У меня кружилась голова, пылали щеки. Вокруг меня летали и жужжали бесчисленные насекомые. Я вяло от них отмахивалась. Расстегнув молнию на шортах, я забылась тяжелым сном в углу сарая. Вдруг рядом послышался знакомый смешок неловкого возбужденного подростка, и показался Арман-младший. Он вырядился крестьянкой, повязал на голову платочек, закатал бриджи, обмотал поясницу полотенцем, спустил носки. В руках он держал пустую корзинку.
     - Ну и как я тебе? - спросил он, мерзко хихикая.
     Он выглядел нелепо. Нелепо и вместе с тем устрашающе. Я попятилась назад, на кучу сена. Я судорожно искала глазами косу, борону, тачку, любой предмет, который помог бы мне защититься, не подпустить его близко.
     - Разве я не хороша? - настойчиво переспросил он и, виляя бедрами, направился ко мне. - Пожалуй, прилягу рядом с тобой...
     Я мысленно прикидывала расстояние между нами и, все глубже зарываясь в сено, продолжала искать спасительный предмет в надежде избавиться от навязчивого ухажера. Однако в сарае ничего такого не оказалось. Кричать тоже не имело смысла: моих криков никто бы не услышал.
     - Это не смешно, - еле слышно выговорила я.
     - Вот как...
     - Совсем не смешно...
     Он подошел ко мне, опустил корзинку на землю и стал продвигаться по сену вперед, но полотенце, повязанное на манер юбки, стесняло движения. На его подбородке красовался узел платочка. Он неумолимо приближался, не оставляя мне места для отступления. Вот он протянул руку, уцепился за расстегнутую молнию и с безумными глазами, красный от возбуждения бросился на меня. Я отчаянно сопротивлялась, пыталась его оттолкнуть, но он оказался сильнее и, гаденько хихикая, быстро повалил меня на землю, не снимая своего дурацкого платка.
     - Не бойтесь, не бойтесь, я славная крестьянка, у меня для вас яйца...
     Он лег сверху, касаясь моего голого гладкого тела. Я изо всех пихала его, царапала ему шею и лицо, но он продолжал рвать на мне футболку, стаскивать шорты и возбужденно хихикать своим дебильным смехом. Он быстро разделся и попытался взять меня силой. Я не сдавалась. Собрав волю в кулак, я мощно ударила его в пах. Старший брат учил меня, что удар в пах - единственный способ избавиться от насильника. Он оказался прав. Славная крестьянка вдруг скривилась от боли так, что узелок платка оказался между зубами, отчего усмешка стала еще более глупой. Обхватив руками колени, он со стоном повалился на бок. Я выскочила из сарая, кое как поправила одежду и побежала к домику, где отдыхала мать. Дверь была заперта. Я рухнула на землю, отчаянно крича: "Мама, мама!". Она меня не слышала.
     Когда она, наконец, открыла и взглянула на меня, вся моя энергия разом отхлынула, я вконец обессилела и превратилась в маленький испуганный комочек, неспособный разобраться в случившемся.
     - Он... меня... я... там... - пролепетала я.
     Мать окинула взглядом мои взъерошенные волосы, порванную футболку, расстегнутые шорты и попыталась меня успокоить. Она обняла меня и прошептала...
     - Ну, ну, что произошло?
     - Там... в сарае... он пришел туда... он вырядился, чтобы...
     - Кто, деточка?
     - Ты же знаешь... Он...
     - Кто он?
     - Он... большой... его сын...
     В этот момент на пороге возникла огромная черная тень, и я задрожала еще сильнее. Взгляд Анри показался мне таким суровым, что я утратила дар речи.
     - Что это с ней? - спросил он своим твердым голосом, голосом человека, которому принадлежит мир.
     - Я не знаю, - ответила мать. - Она бормочет что-то бессвязное...
     Прижав меня к себе, она провела своими длинными пальцами по моему лицу и вытерла слезы.
     - Расскажи мне что случилось. Маме ты можешь все рассказать...
     Я неотрывно смотрела на длинные мускулистые волосатые ноги Армана, на его бежевые шорты, наспех застегнутую рубашку, и ловила на себе его повелительный взгляд, приказывавший молчать.
     - Скажи маме...
     - Он пришел в сарай... переоделся крестьянкой... с платком на голове...
     - Кто? - нетерпеливо переспросила мать.

***

     - Она несет полную чушь, - вмешался Арман, - просто хочет привлечь внимание. В ее возрасте, сама понимаешь...
     - Это совсем на нее не похоже, - ответила мать, - она никогда не устраивает подобных сцен.
     - Одного раза более чем достаточно... Она не первая влюбленная школьница, которая мелет всякий вздор, чтобы о ней все говорили. Не надо принимать ее всерьез. Ты окажешь ей медвежью услугу...
     - Ты думаешь? - спросила мать, выпуская меня из объятий и пытливо заглядывая мне в лицо.
     - Она просто ревнует... Это же очевидно...
     В этот момент сзади послышались шаги. Я обернулась. Славная крестьянка успела снять платок и избавиться от корзинки, только носки по-прежнему оставались спущенными. На ходу приглаживая волосы, к нам приближался Арман-младший. Я инстинктивно прижалась к матери и показала на него пальцем:
     - Это он... Он повалил меня на землю и лег сверху... Анри Арман разразился низким насмешливым смехом.
     - Какие глупости! Мой сын! В сарае! С этой девчонкой!
     И повернувшись к сыну, поманил его рукой:
     - Ну-ка, подойди сюда!
     Теперь нас было четверо: с одной стороны - мать с дочерью, с другой - отец с сыном. Свершилось, наконец-то тайное станет явным! Так и закончится сезон прогулок с Бигбоссом и его сынком. Мы снова останемся впятером, если не считать безобидного дядюшки, будем шушукаться и смеяться взахлеб. Мама сначала, конечно, расстроится: ей больше не придется томно спускать маечку и вытягивать свои длинные загорелые ноги, но мы найдем как ее утешить. В конце концов, все эти долгие годы она прекрасно обходилась без мужчин: нас ей вполне хватало!
     - Где ты был? - спросил Анри.
     - Ээ... Спал, как все... - ответил сын, не глядя на меня.
     - Где ты спал?
     - Там, на утесе. А что такое?
     - Ты случайно не заходил в сарай?
     - А что я там потерял?
     - Да вот, девочка утверждает, что ты к ней приставал...
     - Я? Папа, ты же меня знаешь. Да любая девица с моего курса с радостью... Неужели ты думаешь, что меня интересуют несозревшие девчонки?
     Он презрительно засмеялся своим противным смехом и пожал плечами.
     - Это она за мной бегает! Ни на шаг от меня не отходит! Я все собирался тебе рассказать, просто не хотел поднимать шум из-за такой ерунды.
     Он говорил твердо и сдержанно, совсем как отец, не хотел упускать редкую возможность побеседовать с ним на равных.
     Анри Арман повернулся к моей матери:
     - Вот видишь! Она просто хотела привлечь внимание... Она с ним заигрывала, но ничего не вышло. У тебя растет кокетка! Я это сразу понял. Ты должна поставить ее на место и побыстрее. Ты слишком с ними мягка. Ты не виновата, у тебя и так хлопот по горло. Это общая беда всех женщин, которым пришлось растить детей в одиночку. А тут еще отец оказался не на высоте...
     Последовал многозначительный вздох. Я поняла, что меня предали. Расстановка сил изменилась: их было трое, я осталась одна. Я вырвалась из маминых рук. Я ждала, что она скажет. Мама смутилась, и тогда и разом выпалила:
     - Он не имеет права так говорить о папе! Его это не касается! Это наше семейное дело!
     - Ой-ой-ой! Как быстро мы позабыли свои обиды! Кажется, мы перешли в наступление! И ты думаешь, что мы попадемся на эту удочку? - ехидно изрек Анри Арман, обращаясь ко мне. - Постыдилась бы! Как они у тебя распустились! Вот увидишь, милая, как только у детей появится отец... Я с ними справлюсь.
     Он положил руку маме на плечо и принялся нежно массировать ей шею. Мать облокотилась на его руку, такую сильную, надежную, способную покончить с ее одиночеством. Мысль о том, что рядом будет мужчина, который избавит ее от тягостных забот, сделает жизнь легкой и комфортной, рассеяла в ней последние сомнения. Анри Арман был прав: она слишком много на себя взвалила, и дети этим пользуются. Она посвятила их в свою личную жизнь. Они долгое время были ее сообщниками и советчиками, но больше так продолжаться не может. Дети должны слушаться. Дети должны знать свое место. Он наведет в доме порядок, в этом она полностью ему доверяла. Приятно, когда рядом мужчина, уверенный в своей правоте. Мать приняла его сторону.
     - Как тебе не стыдно выдумывать, - набросилась она на меня. - Пойди приведи себя в порядок. У нас с тобой еще будет разговор.
     Я опешила. Такого предательства я не ожидала. Я потеряла любовь человека, которого любила больше всех на свете. Я словно спустилась с небес на землю и, вмиг позабыв про случай в сарае, стала размышлять о новой страшной беде: я больше не могла считать эту женщину своей матерью. Она меня разлюбила. Жизнь потеряла смысл. Я так старалась запомнить ее счастливой, чтобы видеть ее такой во сне, но этот образ мне больше не понадобится. Она была такой красивой и сильной, прелестной и жестокой, лукавой и хитрой, нежной и безжалостной, одним словом, она была моей романтической героиней, и никто другой не сможет ее заменить.
     Я не плакала, не пыталась возражать. Я проглотила обиду и вернулась к роли игривого мотылька, слегка подпалившего крылышки. Я поклялась, что буду держаться подальше от сильных мужчин и от женщин, которым такие мужчины нравятся. В моем сердце образовалась дыра, огромная черная дыра. Мать была моим идолом, теперь ее место опустело. Чтобы заполнить пустоту, я стала сочинять истории. Каждый вечер, борясь со сном, я рассказывала себе прекрасные сказки, где бесчисленные герои пускались в бесчисленные приключения, выдумывала тысячи радостных и грустных развязок. Сначала эти сюжеты тайно возникали во мраке ночи, потом я решилась доверить их бумаге. Тетрадь я подписала с большим пафосом: "Очень личное. Сжечь после моей смерти".
     Так я начала писать, выдумывать истории, длинные, запутанные и совершенно невероятные. Только так я могла восполнить недостаток любви, забыть о своем одиночестве, о своих неудачах, представить будущее в самых радужных красках.
     Иногда сама жизнь, столь щедрая и благосклонная к тем, кто за нее держится и не теряет надежды, хитро подмигнув, дарила мне такие истории, которые я бы никогда не решилась записать, сочтя их слишком надуманными. Много лет спустя я прочла в газетах об аресте дантиста, который усыплял и насиловал своих пациенток. Это и был Арман-младший. Ему дали пятнадцать лет. В тот день, оторвавшись от чашки горячего кофе и свежей газеты, я закрыла глаза и поблагодарила судьбу за такую красивую месть.
     Я так и не узнала как принял эту новость Арман-старший, мужчина, твердо стоящий на ногах, человек, которому принадлежит мир. Однажды в конце августа, вернувшись с очередной прогулки (эти прогулки стали для меня настоящей пыткой, мне приходилось все время отводить глаза, чтобы не встретиться взглядом со слабаком, который так подло со мной поступил и сумел выкрутиться) мы обнаружили на двери своей усадьбы деревянную табличку. На ней значилось: "Дом продается. Обращаться в агентство Муйар". У дядюшки оставались бумаги и счета, подтверждавшие, что за все платил он, и мы перестали быть "землевладельцами" так же стремительно, как в свое время ими стали. Удивленный Анри Арман пообещал поставить на место этого неотесанного мужлана. У него были обширные связи среди юристов, высокопоставленных чиновников, нотариусов, экспертов-риэлтеров. Он этого так не оставит! Тогда матери пришлось признаться, что дядюшка и впрямь был законным владельцем, и после ее сбивчивых объяснений тон Анри резко переменился. Больше мы его не видели.
     Я хотел знать о ней все. Шаг за шагом пройти всю ее жизнь, начиная с самого детства. Я не заставлял ее рассказывать. Ей самой захотелось начать жизнь сначала, избавиться от прошлого, чтобы достаться мне свежей и обновленной. В ней удивительно сочетались детская невинность и искушенность женщины, много на своем веку повидавшей. Пусть только кто-нибудь попробует ее провести! Она все это уже проходила! И она глубоко вздыхала, как подобает ветеранше любовных игр. И в то же время всякий раз восхищенно спрашивала, не надоело ли мне ее слушать.
     Нет, ее истории мне не надоели. Они раздражали меня или приводили в умиление. Я начинал ее ненавидеть и при этом желал ее защитить. Иногда мне хотелось сказать ей: "Хватит, перестань", но ничего не мог с собой поделать: я обязан был узнать о ней все, добиться, чтобы она раскрыла все карты.
     Я хотел с чистого листа начать вместе с ней нашу историю, непохожую на другие. Я знал, что она не робкого десятка. Она сама разыскала меня после нашей первой встречи, причем сделала это очень смело и, вместе с тем, умело, я бы даже сказал, со знанием дела. Она позвонила узнать название книги, о которой я говорил за столом, якобы это название вылетело у нее из головы. Я сразу понял, что это только предлог. Предложил прислать ей книгу. Она промолчала.
     Тогда я сказал, что сам ее занесу.
     Она согласилась.
     Так мы увиделись снова, и она сразу дала мне понять, что все в моих руках... В тот же вечер мы оказались в кровати. Огромной белой кровати, которую ей доставили утром. "Это добрый знак", - прошептала она, тихонько придвигаясь ко мне и поерзывая от нетерпения.
     Разумеется, она врала. Наверное, она всем говорила одно и то же. Она знала как обращаться с мужчинами, умела им польстить, подыграть их самолюбию, когда хотела их заполучить и поскорее...
     В ту первую ночь я к ней не притронулся. Я уже ревновал ее, ревновал безумно. Ревность была первым чувством, которое она во мне возбудила. Как только я ее увидел, еще на той памятной вечеринке, я фазу возненавидел всех, кто подходил к ней близко. Я тогда так быстро ушел, потому что боялся сорваться.
     Лежа с ней рядом на огромной белой постели, я приставал к ней с вопросами. Если она не отвечала, я становился грозным и беспощадным. Она нетерпеливо прижималась ко мне, терлась об меня, пыталась взять за руку, искала губами мои губы, но я оставался непреклонным, чтобы дать ей понять, - я не такой как все, ей не удастся меня поиметь и выбросить. Мне нужно было столько всего рассказать, подарить, раскрыть. Для этого необходимо было время, вернее, даже не время, а целая вечность. Я хотел разделить с нею свои заветные мечты, путешествия, приключения, откопать старинные мифы и вдохнуть в них новую жизнь, вознести ее на вершину моего Олимпа, чтобы Боги восхищались ею, восхищались нами обоими.
     Я жаждал ее, жаждал ее тела. Но я хотел, чтобы все зависело от меня, чтобы правила игры задавал я. Она уже слишком много для меня значила, и я не мог рисковать, не мог стать просто одним из ее многочисленных мужчин.
     Я хотел быть ее последним любовником, мужчиной ее жизни.
     В семнадцать лет я завела любовника. Бойфренда, друга, как обычно называют мужчину, которому выпала честь стать первым почетным дырокольщиком, первым всхрапнуть у вас на плече, скрестив руки на груди после "трудов праведных".
     Он был высокий, красивый, сильный, похожий на атамана разбойников. Мне нравился аромат его туалетной воды. Он лучше всех танцевал рок-н-ролл и старательно изображал на лице ироническую улыбку, полагая что она смотрится стильно и даже шикарно. Ему неведомы были сомнение и печаль, а только любовь к пиву и прекрасному полу. Его нормандские предки, усатые и жадные до плотских утех, издревле славились как отменные любовники. Ритмичность его телодвижений наводила на мысль о том, что в его роду присутствовали еще и канадские дровосеки. Он не подходил слишком близко, не отходил слишком далеко, смотрел на меня как собственник, довольный своим приобретением, по ходу дела замечая коварный прыщик, непослушную прядь, неаккуратно подстриженный ноготь, но признавая, что в целом товар его вполне устраивает, вызывая тем самым зависть своих многочисленных поклонниц, что, впрочем, и составляло его главное достоинство в моих глазах. Я познакомила его с матерью, которой он пришелся по вкусу, и с бабушкой по материнской линии, которой не дано было понять, как это женщина может заниматься любовью совершенно добровольно.
     - Что значит "для удовольствия"? - спрашивала она, изумленно закатывая глаза, вспоминая кошмарные ночи своей молодости, полные грубости и принуждения. - Удовольствие - это так грязно. И вообще, какое в этом может быть удовольствие. В первую брачную ночь муж взял меня силой, потом я всю жизнь притворялась, старалась не показывать ему как мне противно. Родив пятерых детей, я с облегчением узнала, что он завел себе в городе любовницу, и теперь забавляется с ней.
     Бабушка вышла замуж по расчету, из чувства семейного долга. Благодаря ее замужеству огромный фамильный дом и прилегающие к нему земли не отошли к другому владельцу. Выкуп, заплаченный за невесту моим дедушкой, выходцем из крестьянской семьи, не получившим образования и разбогатевшим на сделках с текстилем, спасли бабушкину