-  Иван
Николаевич Босых пытался у меня найти ответ на неразрешимые вопросы.
     Было ясно, что топограф - не стукач. Для тридцать восьмого года никаких
стукачей не надо -  все делалось помимо воли стукачей, в силу  более  высших
законов человеческого общества.
     - Ты обращался к врачам, когда ты заболел?
     - Нет, я  боялся фельдшера прииска "Партизан" Легкодуха. Доплывающих он
не спасал.
     -  А  хозяином   моей   судьбы   на  Утиной   был   доктор  Беридзе.  У
врачей-колымчан могут быть два вида преступления  - преступление  действием,
когда врач направляет  в  штрафзону под пули,  - ведь юридически без санкции
врачей  не обходится  ни  один акт  об  отказе  от работы. Это  -  один  род
преступления врачей на Колыме.
     Другой  род врачебных преступлений -  это преступление бездействием.  В
случае с  Беридзе было преступление бездействием. Он ничего не сделал, чтобы
мне помочь, смотрел на мои жалобы равнодушно. Я превратился  в доходягу,  но
не успел умереть. "Почему мы с  тобой выжили? - спрашивал Иван  Николаевич.-
Потому  что  мы  -  журналисты".  В таком  объяснении  есть резон. Мы  умеем
цепляться за жизнь до конца.
     - Мне кажется, это свойственно более всего животным, а не журналистам.
     - Ну нет. Животные слабее человека в борьбе за жизнь.
     Я  не спорил. Я  все это и сам знал. Что  лошадь  на севере умирает, не
выдерживая сезона  в  золотом  забое,  что собака подыхает  на  человеческом
пайке.
     В другой раз Иван Николаевич поднимал семейные проблемы.
     - Я холост. Отец мой погиб в гражданскую войну. Мать умерла, пока я был
в заключении. Мне некому передать ни свою ненависть, ни свою любовь, ни свои
знания. Но у меня есть брат, младший брат. Он верит в меня, как  в бога. Вот
я и живу, чтобы добраться до Большой земли, до  города Ишима - войти в  нашу
квартиру, улица Воронцова, два, - посмотреть в глаза брату и открыть ему всю
правду. Понял?
     - Да, - сказал я, - это - стоящая цель.
     Каждый день, а  дней было очень много - более месяца,  Иван  Николаевич
приносил мне еду свою - она ничем не отличалась от нашего полярного пайка, и
я, чтобы не обидеть топографа, ел вместе с ним его хлеб и масло.
     Даже свой спирт - вольным давали спирт - Босых приносил мне.
     - Я - не пью.
     Я пил. Но спирт  этот был  такой  пониженной  крепости после  того, как
прошел  несколько  складов,  несколько  начальников,  что  Босых   ничем  не
рисковал. Это была почти вода.
     В тридцать седьмом году летом Босых был на "Партизане" несколько дней -
еще в  берзинские  времена  - и присутствовал при аресте знаменитой  бригады
Герасимова. Это  - таинственное дело, о  котором мало кто знает. Когда  меня
привезли на  "Партизан"  14  августа  1937 года  и поместили  в  брезентовой
палатке,  -  напротив  нашей  палатки  был  низкий  деревян-ный  бревенчатый
барак-полуземлянка, где двери  висели  на одной  петле.  Петли у  дверей  на
Колыме не железные, а из куска автомобильной  шины. Старожилы объяснили мне,
что  в  этом  бараке жила бригада  Герасимова -  семьдесят пять  человек  не
работающих вовсе троцкистов.
     Еще в  тридцать шестом году бригада провела ряд голодовок и добилась от
Москвы  разрешения  не  работать,  получая  "производственный"  паек,  а  не
штрафной. Питание  тогда  имело  четыре  "категории"  -  лагерь  использовал
философскую терминологию  в самых неподходящих местах: "стахановская"  - при
выполнении нормы на 130% и выше  - 1000 граммов хлеба, "ударная" - от 110 до
130% -  800 граммов хлеба, производственная - 90 - 100% - 600 граммов хлеба,
штрафная - 300 граммов хлеба. Отказчики переводились в мое время на штрафной
паек, хлеб и воду. Но так было не всегда.
     Борьба шла в тридцать пятом и тридцать шестом годах - и рядом голодовок
троцкисты прииска "Партизан" добились узаконенных 600 граммов.
     Их  лишали ларьков, выписок,  но  не заставляли работать. Самое главное
тут  - отопление,  десять  месяцев  зимы  на Колыме. Им разрешали  ездить за
дровами  для  себя  и для  всего лагеря.  Вот  на  таких  кондициях  бригада
Герасимова и существовала на приисках "Партизана".
     Если кто-нибудь в любой час суток любого времени года заявлял о желании
перейти  в "нормальную" бригаду  - его  сейчас  же переводили.  И  с  другой
стороны - любой отказчик от работы прямо с развода мог идти не просто в РУР,
или штрафную роту, или в изолятор - а в бригаду Герасимова. Весной 1937 года
в бараке этом жило семьдесят пять  человек. В одну  из ночей этой весны  все
они были увезены на Серпантинную в тогдашнюю  следственную  тюрьму Северного
горного управления.
     Никого из  них никто больше нигде не видел. Иван Николаевич Босых видел
этих людей, а я видел только отворенную ветром дверь в их бараке.
     Иван Николаевич объяснял мне премудрости топографического дела: вон  от
этой  треноги  мы,  опустив  в  ущелье  ряд  колышков,  наводили на  треногу
теодолит, поймав в "крест нитей".
     - Хорошая штука топография. Лучше медицины.
     Мы рубили просеки, рисовали цифры на затесах, истекающих желтой смолой.
Цифры рисовали простым черным карандашом, только черный графит, брат алмаза,
был  надежен  -  всякие  краски,  синие,  зеленые  химического  состава  для
измерения земли не годились.
     Наша командировка  постепенно  окружалась  легкой  воображаемой  линией
сквозь просеки, в  которые  разглядывал  глаз  теодолита номер на  очередном
столбе.
     Ледком,  белым  ледком уже схватывало  речки,  ручейки. Мелкие огненные
листья засыпали наши пути, и Иван Николаевич заторопился:
     -  Мне  надо  возвращаться  в  Магадан,  сдать  свою  работу  скорее  в
управление, получить расчет и уехать. Пароходы еще ходят. Мне хорошо платят,
но я должен спешить. Тут две причины моей спешки. Первая - я хочу на Большую
землю, трех колымских  лет достаточно для  изучения жизни. Хоть говорят, что
Большая земля  еще  в тумане для  таких путешественников,  как ты и я. Но  я
вынужден быть смелым по второй причине.
     - Какая же вторая?
     - Вторая в том, что  я не топограф. Я журналист, газетчик. Топографии я
обучался здесь же, на Колыме, на прииске "Разведчик", где я  был реечником у
топографа. Выучился этой премудрости, не надеясь на доктора Беридзе. Это мой
начальник посоветовал мне  взять  эту  работу по  привязке Черного  озера  к
надлежащим местам.  Но я что-то напутал,  что-то  пропустил.  А начинать всю
привязку сначала у меня нет времени.
     - Вот что...
     -  Та работа,  которую мы делаем  с тобой, -  черновая  топографическая
работа. Она называ-ется триангуляцией  третьего  класса.  А  есть  и  высшие
разряды - второго класса, первого класса. О них я и  думать не смею, да вряд
ли буду в жизни заниматься.
     Мы попрощались, и Иван Николаевич уехал в Магадан.
     Уже на  следующий  год, летом  сорокового года, хоть  я давно работал с
кайлом и лопатой в разведке, мне снова повезло - новый топограф из  Магадана
начал  повторную  "привязку".  Я  был  отряжен  как   опытный  реечник,  но,
разумеется,  не обмолвился и словом  о сомнениях Ивана  Николаевича.  Все же
спросил нового топографа о судьбе Ивана Босых.
     -  Давно  на материке,  сука.  Исправляем  вот  его  работу,  -  мрачно
выговорил новый топограф.

     1973

ТАЧКА I

     Золотой  сезон  короток.  Золота  много  -  но как  его взять.  Золотая
лихорадка  Клондайка, заморского соседа Чукотки, могла  бы поднять  к  жизни
безжизненных - и в  очень короткий срок. Но  нельзя ли обуздать эту  золотую
лихорадку, сделать  пульс  старателя, добытчика золота, не лихорадочным,  а,
наоборот, замедленным, даже бьющимся чуть-чуть, чтобы только теплилась жизнь
в  умирающих  людях.  А  результат был поярче  клондайкского.  Результат,  о
котором не будет  знать тот, кто берется за лоток,  за тачку, кто  добывает.
Тот, кто добывает, - он  только горняк,  только  землекоп, только каменотес.
Золотом в тачке он не интересуется. И даже не потому, что  "не  положено", а
от голода, от холода, от истощения физического и духовного.
     Завезти на  Колыму  миллион людей и  дать им работу  на лето трудно, но
возможно. А  что этим  людям  делать  зимой?  Пьянствовать  в  Даусоне?  Или
Магадане? Чем  занять сто тысяч, миллион людей зимой? На Колыме климат резко
континентальный, морозы  зимой  до шестидесяти,  а  в пятьдесят пять  -  это
рабочий день.
     Всю зиму  тридцать восьмого года актировали,  и арестанты оставались  в
бараке  лишь  при температуре пятьдесят шесть градусов, с  пятьдесят шестого
градуса Цельсия, разумеется, не Фаренгейта.
     В сороковом году этот градус был снижен до пятидесяти двух!
     Как колонизовать край?
     В 1936 году решение было найдено.
     Откатка и подготовка грунта, взрыв и  кайление, погрузка  были  связаны
друг с другом  намертво.  Было  рассчитано инженерами  оптимальное  движение
тачки,  время  ее возвращения,  время погрузки в  тачку  лопатами  с помощью
кайла, а иногда лома для разбора скалы с золотым содержанием.
     Каждый  не возил на себя - так делалось  только у  старателей-одиночек.
Государство организовало работу для заключенных иначе.
     Пока  откатчик катил  тачку, его товарищи или товарищ должен был успеть
нагрузить новую тачку.
     Вот этот расчет - сколько надо людей ставить  на погрузку,  на откатку.
Достаточно ли двух человек в звене, или нужно три человека.
     В этом золотом забое  тачка всегда  была сменная. Своеобразный конвейер
безостановочной работы.
     Если  приходилось  работать с отвозкой на  грабарках,  с лошадьми,  это
использовалось обычно на "вскрыше", на снятии торфов летом.
     Оговоримся  сразу: торф по золотому - это слой  породы,  в котором  нет
золота. А песок - слой, содержащий золото.
     Вот  эта  летняя работа с грабаркой, с лошадью была по  вывозке торфов,
обнажению  песка. Обнаженный песок возили  уже другие бригады, не мы. Но нам
было все равно.
     Грабарка была  тоже сменная: мы  отцепляли у коногона порожнюю тележку,
цепляли груженую, уже готовую. Колымский конвейер действовал.
     Золотой сезон - короток. Со второй половины мая до половины  сентября -
три месяца всего.
     Поэтому  для  того, чтобы выбить план, продумывались все  технические и
сверхтехнические рецепты.
     Забойный конвейер - это минимум, хотя именно сменная тачка  лишала  нас
сил, добивала, заставляла превращаться в доходяг.
     Никаких  механизмов  не  было,  кроме канатной дорожки  на  бесконечной
лебедке.  Забойный конвейер - берзинский  вклад. Как только  выяснилось, что
рабсилой каждый  прииск будет обеспечен любой ценой и в любом  количестве  -
хоть сто пароходов в день  будет привозить пароходство  Дальстроя,  -  людей
перестали  жалеть. И стали  выбивать  план буквально.  При полном одобрении,
понимании и поддержке сверху, из Москвы.
     Но  что золото? Что  на Колыме  есть  золото  -  известно триста лет. К
началу деятельности Дальстроя на Колыме было много организаций - бессильных,
бесправных, боящихся  пересту-пить  какую-то  черту  в  отношениях со своими
завербованными  работягами.  На  Колыме  были  и  конторы "Цветметзолото"  и
культбазы  -  все  они   работали  с   вольными  людьми,   вербованными   во
Владивостоке.
     Берзин привез заключенных.
     Берзин  стал не искать путей, а строить дорогу, шоссе колымское  сквозь
болота, горы - от моря...

ТАЧКА II

     Тачка - символ эпохи, эмблема эпохи, арестантская тачка.

     Машина ОСО -

     Две ручки, одно колесо

     ОСО  - это особое  совещание  при министре, наркоме ОГПУ, чьей подписью
без суда были отправлены миллионы  людей, чтобы найти свою смерть на Дальнем
Севере. В каждое личное  дело, картонную папочку, тоненькую, новенькую, было
вложено два документа - выписка из постановления ОСО и спецуказания - о том,
что заключенного  имярек  должно использовать только  на тяжелых  физических
работах    и    имярек   должен    быть   лишен   возможности   пользоваться
почтово-телеграфной связью - без права переписки.  И что лагерное начальство
должно о поведении заключенного имярек сообщать в Москву не реже одного раза
в шесть  месяцев. В  местное управление такой  рапорт-меморандум  полагалось
присылать раз в месяц.
     "С  отбыванием срока на Колыме" -  это был  смертный приговор,  синоним
умерщвления,  медленного  или  быстрого  в  зависимости  от  вкуса  местного
начальника прииска, рудника, ОЛПа.
     Этой  новенькой,  тоненькой   папке  полагалось  потом  обрасти  грудой
сведений  -  распухнуть  от актов  об отказе  от  работы,  от копий  доносов
товарищей,  от  меморандумов  следственных  орга-нов  о  всех   и  всяческих
"данных". Иногда папка не успевала распухнуть, увеличиться в объеме - немало
людей  погибло в  первое  же лето  общения с "машиной  ОСО, две ручки,  одно
колесо".
     Я же  из тех, чье личное  дело  распухло, отяжелело,  будто пропиталась
кровью бумага. И буквы не выцвели - человеческая кровь хороший фиксаж.
     На Колыме тачка называется малой механизацией.
     Я  - тачечник высокой квалификации.  Я  катал тачку  в открытых  забоях
прииска  "Парти-зан"   золотой  дальстроевской  Колымы  всю  осень  тридцать
седьмого года.  Зимой, когда  нет золотого  сезона,  промывочного сезона, на
Колыме катают короба с грунтом - по четыре человека на короб, воздвигая горы
отвалов, снимая торфяную рубашку и обнажая к лету пески - слой с содержанием
золота. Ранней весной тридцать восьмого года  я снова взялся за ручки машины
ОСО и выпустил их только в декабре 1938 года, когда был арестован на прииске
и увезен в Магадан по "делу юристов" Колымы.
     Тачечник, прикованный к  тачке, -  это эмблема  каторжного Сахалина. Но
Сахалин не Колыма. Около острова Сахалин теплое течение Куросио. Там теплее,
чем в Магадане, чем на побережье, тридцать-сорок градусов, зимой снег, летом
всегда дождь.  Но золото не в  Магадане. Яблоновый перевал граница высотой в
тысячу  метров, граница  золотого  климата. Тысяча метров над уровнем моря -
первый серьезный  перевал на пути к золоту.  Сто  километров  от Магадана  и
дальше по шоссе - все выше, все холоднее.
     Каторжный  Сахалин  - нам  не  указ. Приковать  к тачке это было скорее
нравственной  мукой. Так  же,  как и  кандалы. Кандалы царского времени были
легкими, легко снимались с ног. Тысячеверстные этапы арестанты делали в этих
кандалах. Это была мера унижения.
     На  Колыме  к  тачке  не  приковывали.  Весной  тридцать восьмого  года
несколько дней  со мной  в  паре работал Дерфель, французский  коммунист  из
Кайенны, из каторжных каменоломен. Дерфель  был на французской  каторге года
два.  Все это  совсем  не похоже.  Там  было  легче,  тепло,  да и  не  было
политических. Не было голода, холода адского, отмороженных рук и ног.
     Дерфель умер  в забое - остановилось сердце.  Но кайеннский опыт все же
помог  ему -  продержался Дерфель на месяц  дольше, чем его товарищи. Хорошо
это или плохо? Этот лишний месяц страданий.
     Вот в звене Дерфеля я катал тачку самый первый раз.
     Тачку нельзя любить. Ее  можно только ненавидеть. Как всякая физическая
работа, работа тачечника унизительна безмерно от своего рабского, колымского
акцента. Но как всякая физическая работа, работа с  тачкой требует кое-каких
навыков, внимания, отдачи.
     И когда это  немногое твое тело поймет,  катать тачку становится легче,
чем махать кайлом, бить ломом, шаркать подборной лопатой.
     Трудность вся в  равновесии,  в  удержании колеса на  трапе,  на  узкой
доске.
     В золотом  забое для пятьдесят восьмой статьи есть только кайло, лопата
с  длинным  черенком,  набор  ломов  для  бурения,  ложечка   железная   для
выскребания грунта  из  бурок.  И тачка. Другой  работы нет. На  промывочном
приборе,  где  надо  "бутарить" - двигать  взад-вперед деревянным  скребком,
подгоняя и размельчая грунт, - пятьдесят восьмой места нет. Работа на бутаре
- для бытовиков. Там полегче и поближе к золоту. Промывальщиком работать над
лотком  пятьдесят  восьмой  было  запрещено.  Можно  работать  с  лошадью  -
коногонов   берут  из   пятьдесят  восьмой.  Но  лошадь  существо   хрупкое,
подверженное   всяким   болезням.  Паек  ее   северный  обкрадывают  конюхи,
начальники   конюхов   и    коногоны.   Лошадь   слабеет   и   умирает    на
шестидесятиградусном морозе  раньше, чем человек.  Забот лишних столько, что
тачка  кажется проще, лучше грабарки,  честнее перед  самим  собой, ближе  к
смерти.
     Государственный план  доведен  до  прииска, до участка,  до  забоя,  до
бригады, до  звена.  Бригада  состоит из звеньев, и  на каждое  звено дается
тачка, две или три, сколько нужно, только не одна!
     Здесь скрыт большой производственный секрет, каторжная тайна колымская.
     Есть еще одна  работа в бригаде,  постоянная работа, о  которой мечтает
каждый рабочий утром каждого дня, - это работа подносчика инструмента.
     Кайла  быстро  тупятся  при  ударах  о  камень.  Ломы  быстро  тупятся.
Требовать  хороший  инструмент  -  право рабов,  и начальство стремится  все
сделать,  чтобы  инструмент был остер, лопата  удобна,  колесо  тачки хорошо
смазано.
     На  каждом  производственном золотом  участке есть  своя  кузница,  где
круглые сутки кузнец с молотобойцем  могут  оттянуть  кайло, заострить  лом.
Кузнецу  работы много, и единственный миг, когда может вздохнуть арестант, -
когда нет инструмента, в кузницу унесли.  Конечно, он не сидит на месте - он
подгребает забой, насыпает тачку. Но все же...
     Вот на эту работу - подносчика инструмента - и хотелось каждому попасть
хоть на один день, хоть до обеда.
     Вопрос о  кузницах  изучен начальством хорошо. Было  много  предложений
улучшить  это  инструментальное  хозяйство,  изменить  эти порядки, вредящие
выполнению  плана,  чтобы  рука  начальства на  плечах  арестанта  была  еще
тяжелей.
     Нет  ли  здесь  сходства  с  инженерами,  работавшими  над  техническим
решением научной проблемы создания  атомной бомбы? Превосходством  физики  -
как говаривали Ферми и Эйнштейн.
     Какое  мне  дело до  человека,  до раба.  Я  -  инженер  и  отвечаю  на
технический вопрос.
     Да,  на Колыме, на  совещании,  как  можно  лучше  организовать труд  в
золотом забое, то есть  как лучше убивать, быстрее убивать, выступил инженер
и сказал, что он перевернет Колыму, если ему дадут походные  горны, походные
кузнечные горны. Что уж тогда-то при помощи этих горнов все будет решено. Не
нужно  будет подносить инструменты. Подносчики инструмента должны взяться за
ручки тачки и расхаживать по забою, не ждать в кузнице, не  задерживать всех
и вся.
     В нашей бригаде подносчиком инструмента был мальчик,  шестнадцатилетний
школьник из  Еревана, обвиненный в покушении на Ханджяна - первого секретаря
Ереванского крайкома. У мальчика было двадцать лет заключения в приговоре, и
он умер очень скоро - не перенес тяжестей колымской зимы. Через много лет из
газет  я  узнал правду об убийстве Ханджяна.  Оказывается,  Берия  застрелил
Ханджяна у себя  в кабинете собственноручно. Все это дело - смерть школьника
в колымском забое - случайно запомнилось мне.
     Мне очень хотелось хоть на один  день стать подносчиком инструмента, но
я  понимал,  что   мальчик,   школьник  с  замотанными   в  грязные  варежки
обмороженными пальцами, с голодным  блеском  в глазах  - лучшая кандидатура,
чем я.
     Мне  оставалась   только  тачка.  Я  должен  был  уметь  и  кайлить,  и
управляться  лопатой, и бурить -  да,  да, но в  этой каменной  яме золотого
разреза я предпочитал тачку.
     Золотой  сезон  короток - с половины мая до  половины  сентября.  Но  в
сорокаградусную  дневную  жару июля под  ногами  арестантов  - ледяная вода.
Работают в  чунях  резиновых. Резиновых  чуней, так же как  и инструмента, в
забоях  не хватает.  На дне  разреза  -  каменной ямы  неправильной  формы -
настланы  толстые доски,  и не просто, а  соединены друг с другом намертво в
особое  инженерн