- Надо съездить в поселок, в райвоенкомат.
     - Потерять две недели? Надо было с самого начала так сделать.
     - Когда вы едете?
     - Завтра.
     Через две недели в коридоре я встретил медсестру чернее тучи.
     - Ну что?
     - Военком уехал на материк, рассчитался уже. Теперь  у  меня хлопоты  -
новый  билет. Я  добьюсь, что вас выгонят  из  больницы,  на штрафной прииск
загонят.
     - Я-то тут при чем?
     - А кто же? Это ловушка хитрая - так мне и объяснили в МВД.
     Я старался забыть об этой истории. В конце концов, никто меня еще  ни в
чем  не обвинял  и на допрос  не вызывал,  но  память о полковнике  Кононове
окрасилась в какие-то новые тона.
     Внезапно ночью меня вызвали на вахту.
     - Вот он и есть, - кричал из-за барьера полковник Кононов.- Пропустите!
     - Проходите. А говорят, вы на материк собрались?
     - Я собрался в отпуск, но в отпуск меня не отпустили. Я добился расчета
и уволился. Совсем. Уезжаю. Заехал проститься.
     - Только проститься?
     - Нет. Когда я сдавал дела, в углу стола нашел военный билет - никак не
мог вспомнить,  где я  его взял. Если  бы на твою фамилию, вспомнил бы. А на
Левом берегу я  с  тех пор не был. Вот  тут все поставлено. Штамп,  подпись,
возьми и отдай этой даме.
     - Нет, - сказал я.- Сами ей отдайте.
     - Что так? Сейчас ночь.
     -  Я  вызову  ее  сюда из  дома  с  курьером. А передать  нужно  лично,
полковник Кононов.
     - Смотри.
     Медсестра примчалась, и Кононов вручил ей документ.
     - Поздно уже,  все заявления я уже подала, меня из комсомола исключили.
Подождите, напишите на бланке несколько слов.
     - Прошу прощения.
     И исчез в морозном тумане.
     - Ну, поздравляю. Если бы тридцать седьмой год  - вас бы расстреляли за
такие штучки, - со злобой сказала сестра.
     - Да, - сказал я, - и вас также.

     1970-1971

РИВА-РОЧЧИ

     Смерть Сталина не внесла каких-нибудь новых надежд в загрубелые  сердца
заключенных, не  подстегнула  работавшие на износ моторы,  уставшие  толкать
сгустившуюся кровь по суженным, жестким сосудам.
     Но по всем радиоволнам передач, отражаясь многократным эхом гор, снега,
неба, ползло по всем закоулкам  поднарного  арестантского жития одно  слово,
важное слово,  обещавшее  разре-шить  все  наши проблемы: то  ли праведников
объявить   грешниками,   то  ли  злодеев  наказать,  то  ли  найден   способ
безболезненно вставить все выбитые зубы обратно.
     Возникли и ползли слухи классического характера - толки об амнистии.
     Юбилей  любого  государства  от  годовщины  до  трехсотлетия, коронации
наследников, смена властей,  даже кабинетов, - все это  является в подземный
мир из заоблачной выси в виде амнистии. Это классическая форма общения верха
и низа.
     Традиционная  параша, которой все верят, - самая  бюрократическая форма
арестантских надежд.
     Правительство, отвечая на традиционные ожидания,  делает и традиционный
шаг - объявляет эту самую амнистию.
     Не отступило  от  обычая  и  правительство послесталинской  эпохи.  Ему
казалось,  что  совершить этот  традиционный акт, повторить  царский  жест -
значит выполнить какой-то  нравственный долг перед  человечеством, что  сама
форма  амнистии  в  любом  ее  виде  полна  значительного  и   традиционного
содержания.
     Для  выполнения нравственного  долга  любого  нового правительства есть
старая  традицион-ная  форма,  не применить  которую - значит нарушить  долг
перед историей, страной.
     Амнистия  готовилась,  и даже  в спешном порядке, чтобы не отступить от
классического образца.
     Берия, Маленков и  Вышинский мобилизовали  верных и неверных юристов  -
дали им идею амнистии, все остальное было делом бюрократической техники.
     Амнистия явилась  на Колыму после 5 марта  1953 года к людям, прожившим
всю  войну  в  размахах  маятника  арестантской судьбы  от слепых надежд  до
глубочайшего разочарования -  при каждом военном поражении и каждом  военном
успехе. И  не было прозорливого, мудрого,  который  определил бы, что лучше,
выгоднее, спасительнее для арестанта - победы или поражения страны.
     Амнистия пришла к уцелевшим троцкистам и литерникам, оставшимся в живых
после гаранинских расстрелов, пережившим холод и голод золотого забоя Колымы
тридцать восьмого года - сталинских лагерей уничтожения.
     Всем,  кто  не  был  убит,  расстрелян,  забит  до  смерти  сапогами  и
прикладами  конвоиров, бригадиров,  нарядчиков  и  десятников,  - всем,  кто
уцелел, заплатив  полную  цену за  жизнь - двойные, тройные добавки  срока к
своему пятилетнему, который арестант привез на Колыму из Москвы...
     Не было заключенных  на Колыме, осужденных  по пятьдесят восьмой статье
на пять лет.  Пятилетники - это узкий, тончайший слой осужденных в 1937 году
до свидания Берии со Сталиным и Ждановым на даче у Сталина в июне 1937 года,
когда были забыты  пятилетние сроки и разрешен метод номер три для добывания
показаний.
     Но  из  этого краткого  списка крошечной цифры пятилетников не  было  к
войне  и во  время  войны  ни одного, кто  не получил бы довеска  в  десять,
пятнадцать, двадцать пять лет.
     А те  единицы из единиц пятилетников, кто не получил довеска,  не умер,
не попал в  архив номер  три, те  давно освободились и поступили на службу -
убивать - десятником,  надзирате-лем, бригадиром, начальником участка на том
же самом золоте и сами стали убивать бывших своих товарищей.
     Пятилетние  сроки  на Колыме в 1953  году имели  только  осужденные  по
местным  процессам  по  бытовым  статьям.  Таких  было  очень   немного.  Им
следователи  просто поленились пришить,  припаять  пятьдесят восьмую. Иначе:
лагерное дело было так убедительно, так по-бытовому  ясно, что не  надо было
прибегать к  старому, но грозному  оружию пятьдесят восьмой  статьи,  статьи
универсальной,  не щадящей  ни пола, ни возраста. Заключенный, отбывший срок
по пятьдесят восьмой и оставленный  на  вечное поселение,  ловчил, чтобы его
снова закурочили,  но по всеми уважаемой  - людьми,  богом и  государством -
краже, растрате. Словом, поймавший срок по бытовой статье отнюдь не грустил.
     Колыма была лагерем рецидива не только политического, но и уголовного.
     Верх юридического  совершенства сталинского времени - в этом  сходились
две школы, два полюса уголовного права - Крыленко и Вышинского  - заключался
в   "амальгамах",   в  склеива-нии   двух   преступлений   -   уголовного  и
политического.  И Литвинов в  своем знаменитом интервью о  том,  что  в СССР
политических заключенных нет, а есть государственные преступники, - Литвинов
только повторял Вышинского.
     Найти  и   приписать  уголовщину  чистому  политику  -  и   было  сутью
"амальгамы".
     Формально  же Колыма  -  спецлагерь,  как  Дахау,  для рецидива - равно
уголовного и политического. Их  и  содержали  вместе. По указанию сверху. По
принципиальному   теоретичес-кому  указанию  сверху,  отказчиков-уголовников
Гаранин превратил из друзей во врагов народа и судил их за  саботаж по 58-й,
пункт 14.
     Так было  всего полезней.  Наиболее крупных блатарей в тридцать восьмом
году  расстрели-вали,  поменьше  -  дали  за  отказы  пятнадцать,  двадцать,
двадцать  пять  лет.  Их  поместили  вместе с фраерами  -  пятьдесят восьмой
статьей, давая блатарям возможность жить в комфорте.
     Гаранин вовсе не  был  поклонником уголовщины. Возня  с  рецидивом была
манией Берзина. Наследство  Берзина  было пересмотрено  Гараниным и  в  этом
отношении.

     Как в диаскопе по школьной учебной программе,  перед все уже видевшими,
ко  всему уже  привыкшими глазами начальников  тюрем,  подвижников лагерного
дела, энтузиастов каторги, в десятилетие, приклеенное к войне, - от тридцать
седьмого до сорок седьмого, - то сменяя, то дополняя друг друга, как в опыте
Бича  в  слиянии  цветовых лучей, являлись  группы,  континген-ты, категории
заключенных в зависимости от  того, как луч правосудия освещал  то одну,  то
другую  группу  - не  луч,  а  меч,  который отрубал  головы, самым реальным
образом убивал.
     В освещенном пятне диаскопа,  которым управляло государство, появлялись
арестанты  просто  - так  называемые  ИТЛ,  не  ИТР  - инженерно-технические
работники,  а  ИТЛ - исправительно-трудовые  лагеря.  Но часто сходство букв
было сходством и судеб. Арестанты бывшие, бывшие зэка, - целая  общественная
группа,  вечное клеймо  бесправия;  арестанты  будущего - все, чьи  дела уже
заведены,  но  не закончены производством,  и  те, чьи  дела  еще  не начаты
производством.
     В  шутливой  песне исправдомовцев  двадцатых  годов  - первых  трудовых
колоний - безымянный автор, Боян  или Пимен уголовного рецидива, сравнивал в
стихах судьбу воли с судьбой домзака, оценивая ситуацию в пользу второго:

     У нас впереди воля,
     А у вас - что?

     Эта шутка стала совсем не шуткой в тридцатые и сороковые годы. В высших
сферах планировали отправку  в лагерь  из ссылок, высылок от минус одного до
минус пятьсот  городов, или, как  это называется  в  инструкциях, населенных
пунктов.
     Три  привода  в  милицию  по  классической  арифметике  равнялись одной
судимости. А две судимости  давали юридический повод применить силу решетки,
зоны.
     На самой Колыме в эти годы существовали - каждый  со своим управлением,
со своим штабом обслуги - контингенты А, Б, В, Г, Д.
     Контингент  "Д" составлял мобилизованных на урановые секретные рудники,
вполне  вольных  граждан,  охраняемых на  Колыме  гораздо  секретней  любого
Байдемана.
     Рядом  с  урановым  рудником,  куда  из-за секретности  не  допускались
обыкновенные зэка, был  расположен прииск Каторжный. Там не только был номер
и полосатая одежда, но стояли виселицы и вершились приговоры вполне реально,
с соблюдением всех законностей.
     Рядом с Каторжным прииском располагался  рудник Берлага, тоже номерной,
но не каторжный, где  заключенный имел номер - жестянку,  жетон - на  спине,
где водили под усиленным конвоем с двойным количеством собак.
     Я  сам туда ехал, да не  доехал, набирали в  Берлаг  по  анкетам. Много
товарищей моих попало в эти лагеря с номером.
     Там было не хуже, а лучше, чем в обыкновенном исправительно-трудовом на
общем режиме.
     При общем режиме арестант  - добыча блатарей и надзирателей, бригадиров
из заключен-ных.  А  в  номерных  обслуга была вольная, и в кухню и в  ларек
набирали тоже вольных. А номер на спине - это дело небольшое. Лишь бы у тебя
не отнимали хлеб и не заставляли  работать свои же товарищи, палками выбивая
результат,  необходимый для  выполнения плана. Государст-во  просило "друзей
народа" помочь  физически уничтожить  врагов  народа. И "друзья"  - блатари,
бытовики - это и делали в непосредственном физическом смысле.
     Еще  тут рядом прииск, где работали приговоренные к  тюрьме, но каторга
выгоднее  - сроки были  заменены  на "чистый воздух" трудового  лагеря.  Кто
пробыл срок в тюрьме - выжил, в лагере - умер.
     В войну завоз контингента упал  до  нуля.  Из тюрем всякие разгрузочные
комиссии  отправляли на фронт, а  не  на  Колыму -  искупать вину в маршевых
ротах.
     Списочный  состав  колымчан  катастрофически  падал  - хотя  никого  на
Большую землю на  фронт не вывозили с Колымы, ни один заключенный не ушел на
фронт, хотя,  конечно,  заявлений  искупить вину было очень  много - от всех
статей, кроме блатных.
     Люди   умирали  естественной  колымской  смертью,  и  кровь  по   жилам
спецлагеря стала вращаться медленней, то и дело давая тромбы, перебои.
     Свежую  кровь попытались влить военными преступниками. В лагеря в сорок
пятом, в сорок  шестом  завозили целыми  пароходами  новичков  репатриантов,
которых сгружали с парохода на скалистый магаданский  берег прямо по списку,
без личных дел  и прочих формальностей.  Формальности, как всегда, отставали
от  живой жизни. По  списку  на папиросной бумаге,  измятой  грязными руками
конвоиров.
     Все   эти   люди  (их  были  десятки  тысяч)  имели  вполне  формальное
юридическое место в лагерной статистике - безучетники.
     Здесь опять-таки были разные контингенты - простор юридической фантазии
тех лет еще ждет своего особого описания.
     Были   (очень   большие)   группы   с   приговорами-"выписками"  вполне
формальными: "На шесть лет для проверки".
     В зависимости от  поведения судьба  такого заключенного решалась  целых
шесть лет на  Колыме,  где и шесть месяцев - срок зловещий, смертный. А ведь
это были шесть лет, не шесть месяцев и не шесть дней.
     Большая  часть этих шестилетников умерла от работы, а  кто выжил - были
освобождены все в один день по решению XX съезда партии.
     Над безучетниками - теми,  кто прибыл на Колыму по  списку, -  трудился
день и ночь аппарат правосудия,  приехавший  с материка. В тесных землянках,
колымских бараках день и ночь шли допросы, и Москва принимала решения - кому
пятнадцать, кому двадцать пять, а кому и высшая мера. Оправданий, очищений я
не  помню, но я не могу  знать всего. Возможно, были и оправдания  и  полные
реабилитации.
     Всех этих  следственных,  а также шестилетников,  тоже  следственных по
сути  дела,  заставляли  работать по всем  колымским законам:  три  отказа -
расстрел.
     Они прибыли на Колыму, чтобы сменить мертвых троцкистов или еще  живых,
но  уставших  до такой степени,  что они не  могли выбить  не  только грамма
золота из камня, но и самого камня ни грамма.
     Изменники  родины,  мародеры  наполнили  опустевшие  за   время   войны
арестантские  бараки  и  землянки. Подновили  двери,  переменили  решетки  в
бараках  и землянках,  перемотали  колючую  проволоку  вокруг зон,  освежили
места, где кипела жизнь -  а  правильней сказать: кипела смерть - в тридцать
восьмом году.
     Кроме  пятьдесят  восьмой статьи,  большое  количество заключенных было
осуждено по особой статье  - сто девяносто второй. Эта сто девяносто  вторая
статья, вовсе не замеченная в мирное время, пышным цветом расцвела с  первым
выстрелом пушек, с первым разрывом бомб и стрельбой автоматов. Сто девяносто
вторая статья в это время поспешно обрастала, как и всякая порядочная статья
в  такой  ситуации,  дополнениями,  примечаниями,  пунктами  и  параграфами.
Появились мгновенно  сто девяносто вторая "а",  "б", "в", "г", "д" - пока не
был  исчерпан весь  алфавит. Каждая буква этого  грозного  алфавита  обросла
частями  и  параграфами.  Так  - сто  девяносто  вторая  "а", часть  первая,
параграф второй. Каждый параграф  оброс  примечаниями, и скромная с виду сто
девяносто вторая статья раздулась, как паук, и напоминала дремучий лес своим
чертежом.
     Никакой параграф, часть, пункт, буква не  карал менее пятнадцати лет  и
не   освобождал   от   работы.  Работа  -  это  главное,  о  чем  заботились
законодатели.
     Всех  осужденных  по   сто  девяносто  второй  статье  ждал  на  Колыме
неизменный облагоражи-вающий труд - только общие работы с кайлом, лопатой  и
тачкой. И все же это была не пятьдесят восьмая статья.
     Сто девяносто вторую  давали во время войны тем жертвам  правосудия, из
которых не могли выжать ни агитации, ни измены, ни вредительства.
     Или следователь по своим волевым качествам оказался не на месте,  не на
высоте  и не  сумел приклеить модного ярлыка за старомодное преступление, то
ли  сопротивление физического  лица было таким, что следователю надоело, а о
применении   метода  номер   три   он  не   решился   дать  указания.   Этот
следовательский мир имеет свои отливы и приливы, свою моду,  свою подпольную
борьбу за влияние.
     Приговор - всегда результат ряда действующих, часто внешних причин.
     Психология  творчества  здесь  еще  не  описана,  даже первые  камни не
положены в эту важную стройку времени.
     Вот по этой-то сто  девяносто второй статье  и был завезен на Колыму  с
пятнадцатью годами срока минский инженер-строитель Михаил Иванович Новиков.
     Инженер Новиков был тяжелый гипертоник  с  постоянным высоким давлением
порядка двухсот сорока в верхней цифре аппарата Рива-Роччи.
     Гипертоник нетранзитарного  типа, Новиков жил  постоянно под опасностью
инсульта, апоплексического удара. Все это знали и в Минске, и в Магадане. На
Колыму запрещалось возить таких больных - для этого и существовал медосмотр.
Но с тысяча девятьсот тридцать седьмого года всеми медицинскими учреждениями
тюрем, пересылок и лагерей - а  для этапа Владивосток -  Магадан этот приказ
дважды подтверждали  для  заключенных  спецлагерей,  для  КРТД и вообще  для
контингента, которому предназначалось жить, а главное - умирать на Колыме, -
все ограничения по инвалидности и по возрасту были сняты.
     Колыме   предлагали   самой   выбросить   шлак   обратно  по   той   же
бюрократической дороге: акты, списки, комиссии, этапы, тысяча виз.
     Действительного шлака назад привезли много.
     Отправляли не  только слабых  и безногих, не  только  шестидесятилетних
стариков в золотые забои, отправляли и туберкулезников и сердечников.
     Гипертоник  в  таком ряду казался  не больным,  а  здоровым краснорожим
филоном, который не хочет работать, ест государственный хлеб. Пайку жрет без
отдачи.
     Таким  краснорожим филоном  и был в глазах начальства инженер  Новиков,
заключенный   участка   Барагон    близ   Оймякона    дорожного   управления
Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей летом 1953 года.
     Аппаратом Рива-Роччи, к сожалению, владеет не всякий медик Колымы, хотя
считать  пульс-то,  чувствовать его  наполнение должен  уметь и  фельдшер, и
санитар, и врач.
     Аппараты Рива-Роччи завезли на все медучастки  - вместе с термометрами,
бинтами, йодом. Но ни термометров, ни бинтов на том пункте, который я только
что принял как вольный фельдшер - первая моя работа вольным за десять лет, -
не было. Был только аппарат Рива-Роччи; он не был сломан, как термометры. На
Колыме списать  сломанный термометр -  проблема,  поэтому  до  списания,  до
актировки берегут  все  стеклянные  черепки,  как будто это приметы  Помпеи,
осколок какой-нибудь хеттской керамики.
     Врачи Колымы привыкли обходиться не только без  аппарата Рива-Роччи, но
и  без термо-метра.  Термометр, даже в  Центральной  больнице, ставят только
тяжелобольным,  а остальным определяют  температуру  "по  пульсу"  -  так же
делают и в бесчисленных лагерных амбулаториях.
     Все это мне было  известно хорошо. На Барагоне я увидел, что Рива-Роччи
в полном порядке, им только не пользовался фельдшер, которого я сменил.
     На  фельдшерских  курсах  я  был  хорошо обучен пользованию  аппаратом.
Практиковался миллион раз во время учебы, брал поручения перемерить давление
у  населения  инвалидных  бараков. Со  стороны Рива-Роччи я  был подготовлен
хорошо.
     Я принял списочный  состав, человек  двести, медикаменты,  инструменты,
шкафы. Не шутка - я был вольным фельдшером, хотя и бывшим зэка; я уже жил за
зоной,  не в отдельной  "кабинке"  барака, а в вольном  общежитии на  четыре
топчана - много бедней, холодней, неуютней, чем моя кабинка в лагере.
     Но мне надо было идти вперед, глядеть вперед.
     Незначительные перемены в моем личном быту  меня мало смущали.  Спирт я
не  пью,  а в остальном все было  в пределах общечеловеческой,  а  значит, и
арестантской нормы.
     На первом  же  приеме  меня  дожидался  у дверей  человек  лет сорока в
арестантском бушлате, чтоб поговорить с глазу на глаз.
     Я не веду в лагере  разговоров  с глазу  на глаз  -  все  они кончаются
предложением взятки,  причем  обещанье или взятка делаются так,  наугад,  на
всякий случай. В этом есть глубокий смысл, и когда-нибудь я разберусь в этом
вопросе подробно.
     Тут, на  Барагоне,  было  что-то  в  тоне  больного,  заставившее  меня
выслушать просьбу.
     Человек попросил  осмотреть  его  еще раз,  хотя  проходил уже  в общем
осмотре - с час тому назад.
     - В чем причина такой просьбы?
     -  А  вот в  чем,  гражданин фе