е - здании с двумя выходами, с коридором посредине  -
были комнатки  - "кабинки" так  называемые, которые легко  было превратить в
кладовую,  в  аптечку или в  больничный "бокс" - изолятор. В этих "кабинках"
обычно  и  жили  заключенные-врачи,  фельдшера.  Весьма существенная бытовая
привилегия.
     "Кабинки" были крошечные,  два на два метра или два на три. В  комнатке
там  стояла кровать, тумбочка, иногда подобие  крошечного  стола.  Посредине
"кабинки"  зимой и летом топилась печечка маленькая,  вроде печки для  кабин
шоферов колымских. Печка эта и дрова  к ней - маленькие чурки отнимали  тоже
немало жилплощади  хозяина.  Но все  же  это  была собст-венная жилплощадь -
вроде отдельной московской квартиры. Маленькое оконце, затянутое марлей. Все
остальное  пространство  "кабинки"  занимал  Гогоберидзе.  Огромного  роста,
широко-плечий,  толсторукий и толстоногий, всегда  бритоголовый, большеухий,
он  очень был похож  на слона.  Белый фельдшерский  халат  сидел  на  нем  в
обтяжку,   усиливая   это  "зоологическое"   впечатление.  Только  глаза   у
Гогоберидзе были не слоновьи - серые, быстрые, орлиные глаза.

     Гогоберидзе  думал по-грузински, а говорил по-русски, медленно подбирая
слова. Понимал он и  схватывал  суть сказанного  сразу  - это было  видно по
блеску глаз.
     Я  думаю, ему  было много за  шестьдесят, когда мы встретились  в  1946
году, близ Магадана. Большие кисти  рук  были  пухлы, синеваты по-старчески.
Ходил   он  медленно,  почти  всегда  с  палкой.   Очки  для   дальнозорких,
"старческие"  очки надевались  привычной  рукой.  Мы скоро узнали,  что  это
гигантское тело еще сохранило гибкость движений и всю свою грозность.
     Прямым начальником Гогоберидзе был доктор Кроль, врач  по специальности
кожных болезней, осужденный по  бытовой статье не то за спекуляции, не то за
мошенничество.   Хихика-ющий   подхалим,  пошляк,   убеждавший   на  лекциях
курсантов,  что они  "не останутся без масла", если изучат кожные болезни, -
как огня боявшийся всякой "политики" (впрочем, кто ее  в те годы не  боялся!
).  Взяточник, лагерный  спекулянт, комбинатор,  вечно  связанный с  ворами,
которые носили ему "лепехи и шкеры".
     У  воров Кроль был давно  "на крючке", и они  помыкали им  как  хотели.
Гогоберидзе не разговаривал  со своим  начальником вовсе - делал свое дело -
уколы, перевязки, назначения,  но в беседы  с Кролем не  вступал. Но однажды
Гогоберидзе узнал, что  от одного из  заключенных -  не блатаря,  а фраера -
Кроль требует  хромовые  сапоги  за  то, чтобы  положить  того на лечение  в
отделение, и что мзда уже вручена, -  через все отделение  зашагал к комнате
Кроля. Кроль уже  сидел дома,  комната  была  заложена на тяжелую  задвижку,
искусно  изготовленную для Кроля кем-то из больных. Гогоберидзе сорвал дверь
и шагнул в комнату Кроля. Лицо  его было багровым, руки дрожали. Гогоберидзе
ревел,  трубил,  как слон.  Он  схватил сапоги и  этими  хромовыми  сапогами
исхлестал Кроля на глазах санитаров и  больных. И  вернул сапоги  владельцу.
Гогоберидзе стал ждать  визита нарядчика или коменданта. Комендант, конечно,
по  рапорту  Кроля  посадит хулигана  в  изолятор,  а  может  быть, лагерный
начальник пошлет Гогоберидзе на общие физические работы - в таких "штрафных"
случаях преклонный возраст не мог избавить от наказания. Но  Кроль не  подал
рапорта.  Ему было невыгодно навести малейший свет на след своих темных дел.
Врач и фельдшер продолжали работать вместе.
     Рядом со мной на школьной парте сидел  курсант Баратели. Я не знаю,  по
какой статье  он был  осужден, думаю, что не  по пятьдесят восьмой. Баратели
называл мне однажды, но  уголовные кодексы  были в те времена витиеваты  - я
забыл эту статью. Баратели плохо владел русским языком, не выдержал приемных
испытаний, но Гогоберидзе в больнице работал давно, его уважали, знали, и он
сумел добиться,  чтобы Баратели  был принят.  Гогоберидзе  занимался  с ним,
кормил  его целый год своим  пайком,  покупал  ему  махорку, сахар, Баратели
относился к старику благодарно, тепло. Еще бы!
     Прошло восемь месяцев героического этого ученья. Я уезжал, полноправный
фельдшер, на работу в новую больницу за 500 километров от Магадана.
     И  пришел  проститься  с Гогоберидзе. И тогда он спросил меня медленно,
медленно:
     - Вы не знаете, где Эшба?
     Вопрос  был задан в  октябре  1946 года. Эшба, один из  видных деятелей
компартии Грузии, был репрессирован давным-давно, в ежовские времена.
     - Эшба умер, - сказал  я,  - умер на Серпантинке в самом конце тридцать
седьмого года, а может быть, дожил до тридцать восьмого.  Он был со мной  на
прииске "Партизан", а  в конце 1937 года, когда на Колыме "началось", Эшбу в
числе многих, многих других  увезли "по  спискам" на Серпантинную, где  была
следственная тюрьма Северного горного управления и где весь тридцать восьмой
год почти непрерывно шли расстрелы.
     "Серпантинная"  - имя-то  какое!  Дорога  там  среди  гор  вьется,  как
серпантинная лента, - картографы так и назвали. У них ведь права большие. На
Колыме есть  и речка с  фокстротным названием "Рио-Рита", и "Озеро танцующих
хариусов", и ключи "Нехай", "Чекой" и "Ну!". Развлечение стилистов.
     В 1952  году зимой случилось мне  ехать на перекладных - олени, собаки,
лошади,  кузов грузовика, пеший переход и снова кузов  грузовика - огромного
чехословацкого "Татра",  лошади, собаки, олени - в  больницу, где когда-то -
еще  год назад - работал я. Здесь  и  узнал от врачей той  больницы,  где  я
учился, что Гогоберидзе - у него был срок 15 лет плюс 5 поражения в правах -
окончил срок живым  и  получил ссылку на вечное поселение в Якутию. Это было
еще  жестче,  чем  обычное пожизненное прикрепление в  ближайшем  от  лагеря
поселке -  так практиковали там и позднее, чуть не до 1955 года. Гогоберидзе
сумел  добиться права остаться  в  одном из поселков Колымы, не  переезжая в
Якутию.  Было  ясно,  что  организм старика  не выдержит  такой  поездки  по
Дальнему Северу. Гогоберидзе поселился в поселке Ягодном, на 543-м километре
от Магадана.  Работал там  в больнице.  Когда я возвращался  на место  своей
работы под Оймякон, я остановился в Ягодном и зашел повидать Гогоберидзе, он
лежал в боль-нице для вольнонаемных, лежал как  больной, а  не  работал  там
фельдшером или фармацевтом. Гипертония! Сильнейшая гипертония!
     Я  зашел  в палату. Красные и желтые одеяла, ярко освещенные  откуда-то
сбоку, три  пустых койки - и на четвертой,  закрытый ярким желтым одеялом до
пояса,  лежал  Гогоберидзе.  Он узнал меня сразу, но  говорить почти не  мог
из-за головной боли.
     - Как вы?
     - Да так.- Серые глаза блестели по-прежнему живо. Прибавилось морщин.
     - Поправляйтесь, выздоравливайте.
     - Не знаю, не знаю.
     Мы распрощались.
     Вот и все, что я знаю о  Гогоберидзе.  Уже на Большой земле из  писем я
узнал,  что  Александр  Гогоберидзе  умер  в  Ягодном,  так и  не дождавшись
реабилитации прижизненной.
     Такова  судьба Александра Гогоберидзе, погибшего только за  то, что  он
был братом Левана Гогоберидзе. О Леване же - смотри воспоминания Микояна.

     1970-1971

УРОКИ ЛЮБВИ

     - Вы - хороший человек, - сказал мне недавно  наш траповщик - бригадный
плотник, налаживающий трапы, по которым катают тачки с породой и  песками на
промывочный прибор, на  бутару.-  Вы  никогда  не говорите плохо  и грязно о
женщинах.
     Траповщик  этот  был  Исай  Рабинович,  бывший  управляющий  Госстрахом
Советского  Сою-за.  Когда-то  он  ездил  принимать золото от  норвежцев  за
проданный Шпицберген в Северном море, в  штормовую погоду перегружал мешки с
золотом с одного корабля  на другой  в целях конспирации, заметания  следов.
Прожил  он чуть ли не всю жизнь за границей, был связан многолетней  дружбой
со  многими  крупными  богачами - Иваром Крейгером, например. Ивар  Крейгер,
спичечный король,  покончил жизнь самоубийством, но в  1918 году  он был еще
жив, и Исай Рабинович с дочерью гостил у Крейгера на французской Ривьере.
     Советское  правительство искало заказов за границей, и  поручителем для
Крейгера был  Исай  Рабинович. В  1937 году он был арестован, получил десять
лет. В Москве у него оставались жена и дочь - единственные его родственники.
Дочь  во  время  войны  вышла  замуж за  морского атташе Соединенных  Штатов
Америки,  капитана  I ранга  Толли.  Капитан Толли  получил линкор  на Тихом
океане, уехал  из Москвы на новое  место службы. Еще  раньше капитан Толли и
дочь Исая Рабиновича написали  письма  в  концентрационный лагерь - к отцу и
будущему  тестю, - капитан  просил разрешения  на брак. Рабинович погоревал,
покряхтел  и  дал   положительный  ответ.   Родители   Толли  прислали  свое
благословение. Морской атташе женился.  Когда  он  уезжал,  жене его, дочери
Исая  Рабиновича,  не  разрешили  сопровождать  мужа.   Супруги  немед-ленно
развелись, и капитан Толли убыл к месту нового своего  назначения, а  бывшая
его жена работала на какой-то  незначительной должности  в Наркоминделе. Она
прекратила переписку с  отцом. Капитан  Толли  не  писал ни бывшей  жене, ни
бывшему  тестю.  Прошло целых два года  войны, и  дочь  Рабиновича  получила
кратковременную командировку в Стокгольм. В Стокгольме ее  ждал  специальный
самолет, и жена капитана Толли была доставлена к мужу...
     После   этого  Исай  Рабинович   стал  получать   в   лагерь  письма  с
американскими марками  и  на  английском  языке,  что чрезвычайно раздражало
цензоров... Эта история с  бегством после двух  лет  ожидания -  ибо капитан
Толли вовсе не считал свою женитьбу московской интрижкой -  одна из историй,
в которых  мы очень нуждались. Я никогда не замечал,  говорю ли я о женщинах
хорошо или плохо, - все ведь,  кажется,  было давно вытравлено,  забыто, и я
вовсе не  мечтал  ни  о каких встречах  с  женщинами.  Для  того  чтобы быть
онанистом  на тюремный  манер,  надо быть  прежде всего сытым.  Развратника,
онаниста, а равно и педераста нельзя представить голодным.
     Был  красавец  парень  лет  двадцати  восьми,  десятник  на  больничном
строительстве,  заклю-ченный  Васька  Швецов.  Больница  была  при   женском
совхозе,  надзор  слабоват,  да  и  закуплен  -  Васька  Швецов  пользовался
сногсшибательным успехом.
     - Много я знал баб, много. Дело это простое. Только ведь, верите, дожил
почти  до тридца-ти  лет  и  ни разу еще  с бабой  в  кровати не  лежал - не
пришлось. Все второпях, на каких-то ящиках, мешках,  скороговоркой... Я ведь
с мальчиков в тюрьме-то...
     Другой был Любов, блатарь, а скорее "порчак", "порченый штымп" - а ведь
из "порченых штымпов" выходят люди, которые  по своей злобной фантазии могут
превзойти  болезненное воображение любого вора. Любов, высокий, улыбающийся,
нагловатый, постоянно в движении, рассказывал о своем счастье:
     - Везло мне на  баб, грех сказать, везло.  Там, где я до  Колымы был, -
лагерь  женский, а мы -  плотники  при лагере, нарядчику брюки почти  новые,
серые отдал, чтоб туда  попасть. Там такса была, пайка хлеба,  шестисотка, и
уговор  - пока лежим, пайку эту она  должна съесть. А что не съест - я  имею
право забрать назад. Давно они уж так промышляют  -  не нами  начато.  Ну, я
похитрей их.  Зима. Я утром встаю, выхожу из барака - пайку в снег. Заморожу
и несу  ей  -  пусть  грызет  замороженную -  много не угрызет. Вот  выгодно
жили...
     Может ли придумать такое человек?
     И кто  представит себе женский лагерный  барак ночью, барак,  где все -
лесбиянки,  барак,  куда не любят  ходить  сохранившие  каплю  человеческого
надзиратели и  врачи и любят ходить надзиратели-эротоманы и врачи-эротоманы.
И плачущая Надя Громова, девятнадцатилетняя красавица, лесбиянка - "мужчина"
лесбийской любви, подстриженная  под бокс, в  мужских  штанах, усевшаяся,  к
ужасу санитаров,  на заповедное кресло заведующей приемным  покоем -  только
одно, сделанное на  заказ,  кресло вмещало зад  заведующей, -  Надя Громова,
плачущая оттого, что ее не кладут в больницу.
     -  Дежурный  врач  не кладет  меня  потому, что думает,  что  я... а я,
клянусь  честью, никогда,  никогда. Да посмотрите  мои руки -  видите, ногти
какие длинные, - разве можно?
     И  возмущенный  старик санитар Ракита  негодующе плюнул:  "Ах,  стерва,
стерва".
     А Надя  Громова плакала  и не  могла  понять, почему никто не хочет  ее
понять - ведь она выросла в лагерях, около лесбиянок.
     И слесарь-водопроводчик Харджиев, молодой, розовощекий, двадцатилетний,
бывший власовец, сидевший в тюрьме в Париже за воровство. В парижской тюрьме
Харджиева изнасиловал  негр. У негра был сифилис - того самого острого сорта
последней  войны  -  у   Харджиева  в  заднем  проходе  были   кандиломы   -
сифилитические  разращения, пресловутая "капуста". С прииска  в больницу  он
был  направлен  с  диагнозом "проляпсус  ректи" - то есть "выпадение  прямой
кишки". Таким вещам в больнице давно не удивлялись - одного выброше-нного на
ходу из машины стукача,  получившего множественный  перелом  бедра и голени,
местный  фельдшер  направил  с  диагнозом  "проляпсус  из  машины".  Слесарь
Харджиев  был очень хороший  слесарь, нужный больнице человек. Удобно, что у
него  был сифилис,  - целый  курс ему провели,  пока  он  работал  на сборке
парового отопления совершенно бесплатно, числясь на больничной койке.
     В  следственной тюрьме, в  Бутырках, о женщинах почти не говорили.  Там
каждый стремил-ся представить  себя хорошим семьянином - а  может, так это и
было,  да  и  некоторые  жены,  не  партийные,  ходили на свидания и  носили
денежные  передачи,  доказывая правоту  оценок  Герце-на,  данных им в  томе
первом "Былого и дум" о женщинах русского общества после 14 декабря.
     К  любви ли относится растление блатарем суки-собаки, с которой блатарь
жил на  глазах  всего лагеря, как  с  женой.  И  развращенная сучонка виляла
хвостом и вела себя с любым человеком, как проститутка. За это почему-то  не
судили, хотя ведь в уголовном кодексе есть статья о "скотоложестве". Но мало
ли кого и за  что в лагере не судили. Не судили доктора  Пенелопова, старика
педераста, женой которого был фельдшер Володарский.
     Относится  ли  к  теме судьба  невысокой  женщины, никогда не  бывшей в
заключении, приехавшей сюда с мужем и двумя детьми несколько лет  назад. Муж
ее был  убит - он  был  десятником и ночью в  темноте на  льду  наткнулся на
железный скрепер, который тащила лебедка, и скрепер ударил ее мужа в лицо, и
еще живым  его привезли в  больницу.  Удар пришелся прямо поперек лица.  Все
кости лица  и черепной коробки ниже  лба  были смещены назад, но он  был еще
жив, жил несколько дней. Жена  осталась с двумя маленькими детьми, четырех и
шести лет, мальчиком  и девочкой. Она скоро вышла замуж снова за лесничего и
жила с  ним три года в тайге, не показывалась в большие поселки. Она  родила
еще двух  детей за  три  года -  девочку и мальчика и  принимала роды у себя
сама, муж дрожащими  руками  подавал ей  ножницы,  она сама  перевязывала  и
обрезала  собственную пуповину и смазывала  йодом конец пуповины. С четырьмя
детьми она пробыла в тайге еще год, муж простудил ухо, в больницу не поехал,
началось гнойное воспаление среднего уха, затем воспаление пошло еще глубже,
поднялась температура, и  он  приехал в больницу.  Ему  срочно  была сделана
операция, но было уже поздно - он умер. Она вернулась в лес, не плача - чему
помогут слезы?
     Имеет ли отношение к теме ужас Игоря Васильевича Глебова, который забыл
имя и отчество своей собственной жены? Мороз  был большой, звезды - высокими
и яркими. Ночью конвоиры бывают более  людьми - днем они  боятся начальства.
Ночью нас отпускали погреться к бойлеру по очереди, бойлер - это котел,  где
вода  нагревается паром. От котла идут трубы с горячей водой в забои, и  там
бурильщики  с помощью  пара бурят  отверстия в породе -  бурки, и  взрывники
взрывают  грунт.  Бойлер  в  дощатой  избушке-шалаше, и там  -  тепло, когда
топится бойлер. Бойлерист - самая завидная должность на прииске, мечта всех.
На эту работу берут  и  людей пятьдесят восьмой  статьи. Бойлеристами в 1938
году были на всех приисках инженеры, блатарям начальство не  особенно любило
доверять такую "технику", боясь картежной игры или чего-нибудь еще.
     Но Игорь Васильевич Глебов не был бойлеристом. Он был забойщик из нашей
бригады,  а  до  тридцать  седьмого   года  был   профессором  философии   в
Ленинградском университете. Это мороз, холод, голод заставили его забыть имя
жены. На морозе нельзя думать. Нельзя ни о чем думать - мороз лишает мыслей.
Поэтому лагеря устраивают на севере.
     Игорь Васильевич Глебов стоял у бойлера и, завернув руками телогрейку и
рубашку  вверх,  грел голый свой  замерзший живот о бойлер. Грел и плакал, и
слезы не застывали на ресницах, на щеках, как у каждого  из нас, - в бойлере
было тепло. Через две недели Глебов разбудил меня ночью в бараке сияющий. Он
вспомнил:  Анна  Васильевна. И  я не ругал  его и постарался заснуть  снова.
Глебов умер весной тридцать восьмого года - он был слишком крупен, велик для
лагерного пайка.
     Медведи  казались  мне  настоящими  только  в  зоологическом   саду.  В
Колымской тайге  и  еще раньше  в  тайге Северного  Урала  я  несколько  раз
встречался с медведями,  всякий  раз  днем,  и всякий раз  они  казались мне
игрушечными медведями. И той весной, когда везде была прошло-годняя трава, и
ни  одна  ярко-зеленая травинка  еще  не  распрямлялась, и ярко-зеленым  был
только стланик, и еще  коричневые лиственницы с изумрудными когтями, и запах
хвои - только молодая лиственница да цветущий шиповник на Колыме и пахнут.
     Медведь  пробежал  мимо  избы,  где  жили  наши  бойцы,  наша охрана  -
Измайлов, Кочетов и еще  третий, фамилию  которого я не помню. Этот третий в
прошлом году часто приходил  в барак, где жили заключенные, и  брал у нашего
бригадира  шапку  и телогрейку  - он  ездил на  "трассу" продавать  бруснику
стаканами или "чохом",  а в форменной фуражке ему было нелов-ко. Бойцы  были
смирные, понимали, что вести себя в лесу надо иначе, чем в поселке. Бойцы не
грубили, никого  не заставляли  работать.  Измайлов  был старшим. Когда  ему
нужно было уходить, он прятал тяжелую винтовку под пол, вывертывая топором и
сдвигая с места  тяжелые лиственничные плахи.  Другой,  Кочетов, прятать под
пол винтовку  боялся и  все таскал  ее с собой. В этот день дома был  только
Измайлов. Услышав от повара про подошедшего медведя, Измайлов надел  сапоги,
схватил винтовку  и выбежал на улицу в  нижнем белье - но медведь уже ушел в
тайгу. Измайлов с поваром побежали за  ним, но медведя нигде не  было видно,
болото  было  топким,  и они  вернулись  в поселок. Поселок стоял  на берегу
небольшого горного ключа, но другой берег был почти отвесной горой, покрытой
невысокими редкими лиственницами и кустами стланика.
     Гора вся  была  видна -  сверху  донизу, до  воды  - и  казалась  очень
близкой. На  небольшой  полянке  стояли  медведи  -  один  побольше,  другой
поменьше - медведица. Они боролись, ломали лиственницы, швыряли друг в друга
камнями,  не спеша,  не замечая людей внизу, бревенчатых изб нашего поселка,
которых и всех-то было пять вместе с конюшней.
     Измайлов в нижнем  бязевом белье с  винтовкой  и за ним жители поселка,
каждый кто с топором, а кто с куском железа, повар с огромным кухонным ножом
в руках подбирались с наветренной стороны к играющим медведям. Казалось, что
они  подошли близко,  и повар,  потрясая огромным ножом над головой конвоира
Измайлова, хрипел: "Бей! Бей!"
     Измайлов  приладил  винтовку  на упавшей  гнилой лиственнице, и медведи
услышали что-то, или  то предчувствие охотника, дичи, предчувствие, которое,
несомненно, существует, предупре-дило медведей об опасности.
     Медведица  кинулась вверх по склону - бежала она вверх быстрее зайца, а
старый самец  не побежал, нет - он пошел вдоль горы