оя там, у вешалки:
     - Им козла отпущения надо,  видите ли,  найти во что бы то ни стало,  а
тут, по их мнению, все отлично сшивается одно с другим, а именно: готовился,
дескать,  новый поход "Марии" на  Варну,  где море прошпиговано минами,  как
колбаса салом; то тральщики взорвались, а то и "Мария" ау! - тем более, если
на букет мин нарвется!..  Нарвался же наш "Петропавловск" на такой букет мин
под  Порт-Артуром,  -  и  ни  "Петропавловска",  ни  адмирала  Макарова,  ни
художника Верещагина!
     - Да, и Верещагин погиб! - прикачнул головой Сыромолотов.
     - Но  там хоть какого-то  великого князя все-таки спасли,  а  кто будет
спасать под Варной, за двести верст от своей базы? Неминуемо все погибнут!..
Отсюда берет начало ихняя логика -  матросы будто бы  рассуждали:  "Если там
взорвемся,  то все погибнем,  а если здесь,  в родной бухте,  сами попробуем
взорваться -  авось  половина останется в  живых!"  Это  что,  -  логика или
идиотство?
     - Пришлось и  нам это слышать,  -  сказала Надя,  вспомнив и офицеров в
ресторане и других.
     - Это логика?  -  повторил Калугин,  обращаясь к ней.  - Это дичь, а не
логика!  Кто автор нашей военной дисциплины?  Не знаете,  конечно... Фридрих
Второй,  король прусский.  Это он внушал своим солдатам: "Бойся палки своего
капрала больше,  чем  пули врага!"  И  внушил!  И  эту Фридрихову дисциплину
усвоили во  всех армиях,  так  как очень выгодна она для королей!..  Но  раз
матросы,  -  представим это, - решили самовзорваться вместе с кораблем, то о
какой  же  военной  дисциплине может  идти  речь?..  Только  палкой  капрала
держалась дисциплина,  и вот,  значит,  к черту палку капрала!  Что же тогда
должно все-таки остаться?  Да  вот  именно одна только маленькая надеждишка,
что  кто-нибудь другой погибнет,  только не  я!  Я-то  уж  во  всяком случае
спасусь!  Меня-то уж непременно минует чаша сия...  И вот раздается взрыв...
за  ним  тут  же  второй!..  Что  же  делать надо матросам,  чтобы спастись?
Спасайся,  кто может - без команды начальства? Сигай себе за борт и плыви?..
Куда плыть?  К берегу,  конечно,  а до берега больше версты, а вода осенняя,
холодная,  а на воде волны,  норд-вест дует!.. Учат плавать матросов, однако
все  ли  они  способны к  этому?  Далеко  не  каждому  эта  мудрость дается:
большинству из них, значит, все равно каюк! Если не сгоришь, - потонешь!
     - Успокойтесь,  Михаил Петрович,  вам вредно так волноваться! - сказала
Надя, подошла к нему и взяла за руку, как бы щупая пульс.
     - Да, в самом деле, вы что-то уж очень близко к сердцу все приняли, а к
чему?  - зарокотал Сыромолотов. - Ни к чему, поверьте! Зайдут в тупик и сами
станут:  не будут же стену прошибать лбом?..  А вот на жену и сынка вам надо
бы поглядеть, а? Это рассеет ваши грустные мысли.
     - А?  Да... Я с удовольствием... Я и сам ведь хотел ехать, - забормотал
Калугин и, слегка поморщившись, надвинул кое-как на голову фуражку.
     - И  букет  цветов  не  забудьте  роженице  купить!   -  строгим  тоном
наставляла его Надя.
     - Да,  а  как же...  Я  знаю...  Я помню об этом:  букет цветов...  Это
непременно:  букет  цветов,  -  повторял,  как  будто  боясь забыть,  Михаил
Петрович, надевая свою новокупленную шинель.


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

     Букеты   георгин   осенних,   особенно  пышных,   продавали  женщины  с
Корабельной слободки на  перекрестке улиц,  и  один из них,  самый красивый,
выбрал  Алексей  Фомич  для  Нюры.  Тут  были  и  лиловые,  и  оранжевые,  и
вишнево-красные,  и  даже  пестрые,  -  красные  с  белым,  какие-то  совсем
неожиданно веселые на вид.
     Букет был не просто большой -  огромный,  и когда Сыромолотов передавал
его своему свояку,  то  любовался им  сам так долго,  что Надя опасалась уж:
пожалуй,  не  отдаст,  а  понесет его  сам и  этим станет привлекать к  себе
преувеличенное внимание прохожих.
     А  Калугин,  взяв  в  обе  руки  букет и  утопив в  нем  половину лица,
заговорщицким полушепотом сказал, обращаясь к Наде:
     - А что, если это сам Колчак приказал взорвать "Марию"?
     - Ну что вы! - даже отшатнулась от него Надя.
     - Некая  доля  вероятия мне  представляется,  -  уже  громче  продолжал
Калугин,  чтобы слышать мог и Алексей Фомич. - Вспомните, как адмирал Чухнин
расстреливал всем флотом мятежный крейсер "Очаков"...  Там это вышло громко,
наяву у  всех,  а  здесь втихомолку,  -  только и  разницы.  А  цель у обоих
адмиралов была  одна:  искоренить так,  чтобы мятежного духу не  оставалось!
Может быть,  только один Кузнецов и был посвящен в этот замысел, почему он и
заступается все-таки за матросов?
     - Строите здание на песке!  -  отозвалась Надя, Алексей же Фомич только
кашлянул громко, как бы предостерегающе.
     - Не совсем на песке, - не замолкал Калугин. - Обратите внимание на то,
что  взрыв произошел вскоре после "побудки",  когда все  матросы должны были
быть уже на ногах,  однако еще не одеты,  что и требовалось для того,  чтобы
удобнее плыть...  Это,  значит,  было предусмотрено:  чтобы не слишком много
людей,  -  главным образом, конечно, офицеров, - погибло, а то все-таки, что
ни говори в свое оправдание, там, наверху, не очень удобно. Не предусмотрено
было только многое другое...
     - На что воображения не хватило, - вставил от себя Алексей Фомич.
     - И воображения,  -  согласился Калугин,  - и знаний. Как взрывать, что
взрывать,  какие могут быть  последствия,  -  все  это  надо  было  взвесить
загодя...  Может быть,  в  адмиральские соображения и  не входило совершенно
губить  корабль,  а  только произвести эффект и...  искоренить,  как  я  уже
сказал...  А  Гистецкому,  разумеется,  даны  были указания обвинить в  этом
подлом деле матросов и  действовать по  своему усмотрению,  чтобы непременно
найти  среди  них  виновных...  В  девятьсот пятом году  придумали какого-то
полкового  священника,  -  кажется,  Брестского полка,  из  севастопольского
гарнизона,  -  он  начал исповедовать матросов,  и  тех,  кто сказал ему "на
духу", что он замешан в восстании "Потемкина" и "Очакова", потом арестовали.
А  Гистецкий сразу махнул выше:  давай архиерея сюда!..  Тех же щей,  только
погуще влей!..  Приемы, значит, одни и те же, - старые, надежные, но-о... на
этот  раз  осечка:  народ  стал  уже  не  тот!  Поумнел,  очень  поумнел  за
одиннадцать всего только лет, имейте это в виду!
     Говоря это,  Калугин довел Сыромолотовых до остановки трамвая, и спустя
минут  десять  они  были  уже  вблизи  городской больницы.  Надя  звонила  в
больницу,  когда  вернулась  с  Братского кладбища,  что  муж  оперированной
Калугиной  приедет  навестить  жену,   и,  по-видимому,  это  было  передано
Готовцеву, потому что они нашли его в приемной, где он мог и не быть в такое
время.
     С  живейшим  интересом встретил  он  моряка,  пострадавшего при  взрыве
"Марии",  и тут же,  чуть появился этот моряк,  захотел осмотреть его ожоги.
Разбинтовал его голову, покачал головой и утешил:
     - Хорошо отделались! Могли бы и глаз лишиться!
     Конечно, забинтовав его снова, он тут же спросил:
     - Отчего это, скажите, пожалуйста? Какая причина такой катастрофы?
     - Ничего никому не известно,  -  ответил Калугин.  - Ведется следствие,
может быть,  что-нибудь и  будет обнаружено...  А как,  кстати,  в "Крымском
вестнике" пишут, я еще не успел прочитать?
     - Ничего бы и не прочитали, потому что пока ничего об этом в нем нет, -
сказал Готовцев.
     Кроме Готовцева,  в приемной была фельдшерица, чернобровая, долгоносая,
с  очень прищуренными глазами.  Оба  они  были  в  белых халатах,  и,  когда
Готовцев сказал:  "Ну  что  ж,  давайте пройдем к  вашей  роженице!"  -  оба
посмотрели на Алексея Фомича и переглянулись.
     - Что? - заметив это, намеренно вздохнул Алексеи Фомич. - Я вижу, что в
смысле халатности я привожу вас в затруднение, а?
     - Для интеллигентного человека вы вполне уникальный экземпляр,  - бойко
ответила ему фельдшерица.
     - Уникальный?  - повторил Сыромолотов. - Гм, да... Вполне возможно, как
уникальный,  я могу подождать здесь,  в одиночестве,  или погулять на свежем
воздухе, а то у вас тут очень пахнет йодоформом.
     - Да,  есть такой грешок, - сказал Готовцев в то время, как фельдшерица
начала доставать халаты для Нади и  Калугина.  -  Но  как же все-таки быть с
вами?
     - Совершенно никак.  Не затрудняйте себя,  пожалуйста!..  Тем более что
очень загадочно для меня назначение этих белоснежностей.
     - Да-а, паллиатив, разумеется, - согласился Готовцев.
     - И даже нечто вроде мантий английских ученых,  - сказал Алексей Фомич.
- На  кой  черт им  эти  средневековые мантии,  однако надевают для  научных
прений!
     - Вот  именно!..  Но  раз  заведено так,  то...  Вот что разве сделать:
облечь вас в  два халата!  В правый рукав одного войдет ваша правая рука,  в
левый  рукав  другого  -  левая,  а  спереди и  сзади  оба  халата  приколем
булавками,    -    идея!..    Так    вы    будете   похожи   на    приезжего
профессора-гинеколога, приглашенного на консультацию к моей оперированной...
Идея!
     И,  сам  довольный своей  выдумкой,  Готовцев предложил Алексею  Фомичу
снять пальто и  действительно соорудил из двух самых широких халатов подобие
одного, исключительно широкого.
     - Мы вошли,  -  говорил он тем временем,  -  в область попечения "Союза
земств и городов",  но пекутся о нас, должен вам сказать, плохо: очень бедно
нас снабжают, и очень у нас тесно, так что вы нас не слишком критикуйте: что
делать, война!
     Потом, когда обрядил и оглядел Сыромолотова, он добавил:
     - Очень торжественно будет,  если пойдем мы вчетвером,  да еще с  таким
букетом!..  Вот что мы сделаем: разделимся на две партии. Вы, - обратился он
к Наде, - ведь знаете, как пройти в родильное отделение?
     - Ну еще бы! Конечно, знаю, - уверенно сказала Надя.
     - Вот и  поведите с  собою счастливого отца-моряка.  А  мы  с  Алексеем
Фомичом придем по вашим следам.
     Так  как  Нюра  была не  роженица,  а  оперированная,  то  положение ее
оказалось несколько особое  по  сравнению с  подлинными роженицами,  за  ней
нужен был  и  особый уход,  поэтому и  поместили ее  не  в  общей палате,  а
отдельно,  за  перегородкой,  не  вплотную,  впрочем,  доходящей до потолка.
Комнатка  эта  была  маленькой и  назначена для  дежурной  сиделки.  Сиделке
поставили койку в  общей палате,  а  Нюру устроила здесь Надя,  поговорив об
этом с Готовцевым.  Поэтому теперь Надя вела сюда Калугина так освоенно, как
будто принадлежала сама к  персоналу больницы.  Калугин же,  сам в  бинтах и
этим похожий на больного,  но в то же время с огромным букетом георгин,  был
очень мало понятен людям, пока они шли, и еще менее понятен роженицам, когда
попал в их палату.
     Дверь  в  родильное отделение приходилась как  раз  так,  что  до  того
закоулка,  где  лежала Нюра,  надо  было  пройти Калугину,  идущему вслед за
Надей,  не  больше десятка шагов,  но  он  был оглушен криками матерей и  их
новорожденных.
     Еще  не  отгорело в  нем  то,  о  чем  говорилось сегодня  и  в  камере
следователя, и на квартире, и даже на улице на пути сюда: гибель дредноута и
в  нем и  около него нескольких сотен человек,  не  каких-нибудь,  с  улицы,
первых  попавшихся,  а  отборных,  молодец  к  молодцу,  с  крутыми красными
затылками,  в  бескозырках,  лихо  заломленных набок,  с  налитыми,  тугими,
широкими в  запястьях руками;  что ни  спина,  то  сани,  что ни  грудь,  то
наковальня...  Только что они были перед глазами -  и на горящем корабле и в
горящем море, но вот заступило их место другое.
     Трудно  было  Калугину  при  беглом  взгляде  сосчитать  этих  матерей,
подаривших  Севастополю  столько  маленьких  человечков,   и   трудно   было
отказаться от мелькнувшей мысли,  что среди этих маленьких есть двое-трое, а
может и больше, сыновей погибших матросов.
     Его огромный букет приворожил глаза:  на него смотрели притихнув, и это
смутило Калугина.
     - Вот  здесь  Нюра...  И  мальчик с  нею,  -  таинственно сказала Надя,
подведя его к перегородке.
     Она отворила тонкую,  из фанерки, дверь, и Калугин увидал Нюру. Нюра не
спала,  как он  почему-то  представлял себе,  когда сюда шел.  Она лежала на
спине.  Голова ее  была  высоко поднята на  подушке,  поставленной торчком и
как-то боком.  Свет на нее падал сверху:  окно здесь было небольшое и  выше,
чем обыкновенно.  Глянувшие на него глаза показались ему больше и ярче,  чем
были все последние дни,  но они мелькнули только на момент,  -  их заслонила
Надя, нагнувшаяся над сестрою.
     Однако она тут же отступила, сказав:
     - Вот, Миша!
     В  первый раз назвала так его она,  но  ему не пришлось остановиться на
этом даже короткой мыслью:  он бросился к Нюре,  точно его толкнуло в спину,
бросив около на пол свой букет.
     Нюру не поразила его повязка на лице: ее предупредили об этом.
     - Ну  вот,  Миша,  теперь  я  уж  мамаша твоего ребенка!  -  с  усилием
проговорила она  и  так  тихо,  что Калугин за  шумом в  общей палате еле ее
расслышал.
     - Я очень рад! Я очень рад! - говорил он, смотря на нее неотрывно.
     - Увековечиться ты хотел,  -  вот! - И Нюра повела рукой и головой в ту
сторону, где лежал ребенок, которого он даже и не заметил, входя.
     Ребенок лежал на  каком-то сундучке сиделки,  к  которому был придвинут
чемодан Нюры.  Сооружение это было покрыто чем-то белым и мягким,  свисающим
до пола. Ребенок лежал неподвижно, как кукла из воска, не имеющая ни рук, ни
ног, - так его спеленали.
     Эта  безжизненность  своего  ребенка,   которого  Калугин,   идя  сюда,
представлял открытоглазым и буйным,  его испугала.  Откачнувшись к Наде,  он
даже спросил ее на ухо, шепотом: "Жив ли?"
     - Ну  конечно!  Какой вы  глупый!  -  громко и  весело ответила Надя  и
добавила: - Возьмите его на руки!
     Калугин уже  протянул было осторожно руки вниз,  когда отворилась дверь
комнатки и  вошли Готовцев с  Сыромолотовым,  и Надя еле успела взять с пола
букет георгин и положить его на сундучок.
     - Ну  вот,  Алексей  Фомич,  поздравьте роженицу!  -  пропуская  вперед
Сыромолотова, сказал совсем интимным тоном Готовцев.
     - Поздравляю,  голубчик,  поздравляю,  молодчина  этакая!  -  зарокотал
Алексей Фомич, не решаясь поцеловать Нюру, а только касаясь своей бородою ее
волос. И тут же: - А где же произведение вашего искусства, я что-то не вижу?
     - Вот он! - отступив, открыла Надя младенца и взяла его на руки.
     - Такой малютошный! - удивился Сыромолотов.
     - Извини, не малютошный! Его взвешивали: десять фунтов!
     - И даже в хлеб запекать его не надо будет, а?
     - Как это в хлеб запекать?
     - Ну,  уж  не знаю,  как Гаврилу Романыча Державина запекали,  когда он
родился! Это я у Грота, его биографа, вычитал!
     Готовцев же, не теряя времени, считал, держа в руке часы, пульс Нюры, и
Нюра  смотрела восторженно на  этого  спокойного человека,  который  умелыми
опытными руками просто-напросто вскрыл ее,  как запечатанный пакет,  и вынул
из нее ребенка,  неспособного естественным путем появиться и начать жить вне
ее.
     - Прекрасно!  - сказал Готовцев, отпуская ее руку и пряча часы. - Здесь
у нас не совсем удобно вашей жене,  -  обратился он к Калугину,  -  но вот и
некоторый плюс:  у нее пока нет еще молока для ребенка,  а здесь,  в палате,
имеется  многомолочная  родильница,   и  она  его  будет  кормить,  пока  не
выпишется.
     Калугин хотел было произнести обычные слова благодарности,  но  не мог,
спирало гортань, и он только пожал его руку.


        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

     Букет георгин поставили в белый кувшин.
     Две сиделки назначены были попеременно дежурить у Нюры.
     Готовцев обнадежил Калугина,  что не позже как через двенадцать дней он
может уже взять жену и ребенка.
     На обратном пути Надя уверяла Калугина:
     - Михаил Петрович, имейте в виду: мальчик вышел вылитый вы, вылитый вы!
     - А я,  право,  не разглядел,  - конфузливо отзывался на это Калугин. -
Главное, я ведь совсем не видел, какого цвета у него глаза.
     - Потому что он спал,  и хорошо делал...  А глаза я видела вчера: ваши!
Ваши!
     - По  лицу  новорожденного нельзя  судить,  каким  окажется  лицо  даже
пятилетнего,  не только взрослого,  -  сказал Алексей Фомич Наде.  -  Но вот
вопрос:  как  вы  назовете сына,  Михаил Петрович?  Я  предлагаю назвать его
Цезарем.  Был же  у  нас композитор известный Цезарь Кюи,  отчего же не быть
Цезарю Калугину?
     - Мне  кажется,  такого православного имени Цезарь даже  и  нет,  а?  -
обратился Калугин к Наде.
     - Разумеется,  нет!  Что  это  за  святой такой Цезарь?  Так у  нас,  у
русских, никого не называют! - возмутилась Надя.
     - Гм...  не  называют...  И  очень жаль!  А  было  бы  неплохо:  Цезарь
Михайлович. Во всяком случае, оригинально.
     - Разрешите записать вас в крестные отцы ему,  Алексей Фомич,  -  робко
попросил Калугин. - И имя мы дадим ему ваше - Алексей.
     Это несколько смутило Сыромолотова.
     - Да ведь если вы так хотите...  и Нюра,  конечно,  тоже... то что же я
могу иметь против этого?..  Хотите, чтоб был Алексей, пусть будет Алексей...
Только жить ему придется не так,  как мы,  Алексеи,  жили,  а по-новому, я в
этом уверен: совсем при других условиях, чем теперь!
     И  многозначительно поглядел  Сыромолотов на  своего  свояка,  а  когда
перевел глаза на Надю,  та раза два согласно,  хоть и без слов,  кивнула ему
головой.
     На  другой день Сыромолотовы были уж снова у  себя дома:  Алексей Фомич
ценил время.
     Обратный приезд их  тут же стал известен в  доме Невредимова,  и  скоро
пришли узнать у них о Нюре сам древний Петр Афанасьевич,  худой и высокий, и
Дарья Семеновна, круглая, почти шаровидная.
     И  в то время как мать у дочери выпытывала все подробности насчет Нюры,
старец,  потрясая белой головой,  старался узнать от Алексея Фомича все, что
касалось гибели дредноута "Императрица Мария",  о  чем в  Симферополе ходили
только маловразумительные слухи.
     - В газете, значит, ничего не было об этом? - спросил Алексей Фомич.
     - Если бы было!..  Если бы хоть пять строчек!..  Ничего!  Решительно, я
вам скажу, ничего!
     И  даже  моська  из  моржовой  кости,  глядевшая поверх  костлявой руки
старца, и та имела непонимающий вид.
     Алексей Фомич рассказал древнему вкратце, что он знал сам о катастрофе,
но это не погасило любопытства человека, привыкшего доискиваться причин.
     - Однако неясно для меня одно,  -  сказал он,  -  почему же именно этот
взрыв, отчего он случился?
     - Узнаем со временем, - уклончиво ответил художник.
     - Говорят у нас тут,  будто офицер австрийский,  переодетый, конечно, в
русскую форму,  с  вензелем царским на погонах,  привез якобы подарки на эту
самую  "Императрицу  Марию"  от  императрицы  Александры  Федоровны,   а   в
подарках-то этих и была спрятана она - адская машина!..
     И,  сказав это,  старец пытливо начал глядеть на Алексея Фомича, но тот
досадливо отмахнулся.
     - Мало ли что говорят и что говорить будут,  Петр Афанасьевич! Всего не
переслушаешь!..   Здесь  придумали  одно,   в  Москве  придумают  другое,  в
Петрограде - третье, что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай...
     Когда ушли Невредимовы и Алексей Фомич остался только с Надей, он вошел
с нею вместе в мастерскую и долго смотрел на свою картину.
     Вечерело уже,  надвигались сумерки,  хотя картина от  этого ничего пока
еще не теряла в своей яркости.
     Выдержанная   в   предгрозовом,   тревожно   воспринимаемом   колорите,
включающая в себя множество людей,  картина уже и теперь была полна порыва и
с первого взгляда становилась понятной.  "Давай свободу!" - явно для всякого
зрителя кричала масса народа,  подошедшая к  Зимнему дворцу.  "Бессмысленные
мечтания!" - отвечал на это дворец.
     Можно было расслышать и другие кр