была  статейка...  А  в  петербургских,  в
московских, разумеется, и быть ничего не могло.
     - Так-с. Выставка, значит... А сюда зачем?
     - Приехал дом свой продать.
     - А-а, вот как! И потом опять туда, в Ригу?
     - Едва ли удастся, если бы и хотел.
     - Что так? Почему может не удаться?
     - Как же так "почему"? Я хотя и белобилетник, но ведь отца не кормлю, -
пробасил сын.
     - Еще бы я тебе позволил себя кормить!  Хорошо и то,  что хоть сам себя
кормишь, у меня не просишь... Но все-таки, при чем тут белобилетники?
     - Услышать пришлось в  Петербурге,  что  будто бы  будут брать и  нас в
ополчение.
     - Вот  ка-ак!  Ополчение брать?  На  моей памяти никогда не  бывало,  -
встревоженным уже голосом сказал отец, а сын добавил:
     - И запас,  и ополчение -  все силы сразу...  Говорят,  война ожидается
такая, какой еще не видали.
     - Это в Петербурге так говорят?
     - В Петербурге.
     - Там должны знать, я думаю: там двор и все власти.
     - Ну еще бы. Там - все.
     - А  мы  тут сидим и  только еще гадаем на ромашке:  будет -  не будет.
Значит, непременно?
     - Вернее верного.
     - Гм, да. Вот это - новость... Ты когда же, впрочем, приехал?
     - Только что. Час назад с поезда.
     - Куда же идешь на ночь глядя?
     - Хотел к нотариусу зайти,  через которого дом покупал,  - не найдет ли
покупателя за ту же цену, только бы как можно скорее.
     - Той же  цены,  то есть какую ты сам дал,  нотариус тебе не даст,  раз
дело к спеху.
     - Да ведь не он же сам будет покупать.
     - Это все равно. Кроме того, сейчас поздно уж по нотариусам ходить.
     - Я ведь к нему на квартиру хотел.
     - Будет гораздо хуже.  Завтра ведь будни,  найдешь его в конторе, там и
скажешь,  -  кстати,  там  народ,  комиссионера  какого-нибудь  найдешь  или
комиссионер к тебе сам прицепится, что точнее... А к одному комиссионеру еще
пять прилипнет,  -  вот они тебе и  найдут покупателя,  а  нотариусу об этом
незачем даже и говорить.
     - Комиссионеры -  это,  пожалуй,  так... Я об этом даже и не подумал, -
пробасил сын.
     - Ну еще бы. Где же тебе об этом думать, - сказал отец.
     - В таком случае, я поверну домой...
     - Если чаю не пил, можешь зайти, - кивнул на свой дом отец, - там Марья
Гавриловна теперь самовар ставит.
     - А Марья Гавриловна все еще у тебя? - вместо согласия спросил сын.
     - А почему же ей у меня не быть?  Она свое дело справляет. Иди, а я еще
погуляю минут десять.
     Сыромолотов-сын сказал:
     - У меня дом пустой сейчас... У нотариуса я думал чаю напиться.
     - Ну вот и иди,  - сказал отец и двинулся дальше, а сын грузными шагами
направился к дому отца.
     Конечно,  десяти минут Сыромолотов-отец не  гулял:  он  дал только сыну
возможность одному,  без  него,  войти  в  дом,  чтобы  удивить  этим  Марью
Гавриловну.  Он  был слишком встревожен тем,  что узнал от  сына,  и  потому
только дошел до угла своего квартала и тут же повернул домой,  откуда выгнал
Ваню (так обычно все звали его сына) несколько месяцев назад.
     Именно то,  что отец никогда не  мог понять,  что такое делает и  зачем
делает сын,  и было причиной их последней размолвки, как нескольких до того.
Однако Алексей Фомич давно уже привык к тому,  что у Вани своя жизнь,  как у
него своя.  Никаких особенных отцовских чувств к  нему он не питал и раньше,
когда жива еще была его жена,  мать Вани,  а теперь тем более, когда из него
вышел  не  столько  художник,  сколько борец  на  цирковой арене,  произошло
отчуждение,  и,  может быть, даже отец прошел бы мимо сына, отвернув от него
голову, если бы не простое любопытство, откуда именно он приехал.
     Минуты через  три,  войдя  к  себе,  он  услышал от  Марьи Гавриловны в
прихожей таинственный шепот:
     - Алексей Фомич,  а  у  нас Иван Алексеич,  -  только что сейчас вошел,
сидит в столовой.
     - А самовар у вас готов? - осведомился Алексей Фомич.
     - Самовар сейчас закипит.
     - Да  вы  какой,  маленький,  конечно,  поставили?  Поставьте-ка  еще и
большой: он ведь стаканов двенадцать выпивает, не меньше.
     Марья Гавриловна тихо всплеснула руками, однако шепнула:
     - Сию  минуту поставлю!  -  и  шмыгнула на  кухню;  у  нее  появилась и
чрезвычайная быстрота движений и таинственность в голосе: приход сына к отцу
в дом оказался в ее представлении событием чрезвычайным.
     А  отец сказал сыну,  войдя в  столовую,  где  только что  были закрыты
ставни и зажжена лампа:
     - Я  не спросил тебя -  ты в Петербурге был только проездом из Риги или
пожил там хоть немного?
     - В  том-то  и  дело,  что насчет войны,  что она вот-вот,  я  слышал в
Риге...
     - В Риге? Ну, тогда все понятно!
     И  Алексей Фомич с  минуту ходил по своей столовой молча,  по столовой,
украшенной арабским изречением,  написанным готическим шрифтом  на  дощечке:
"Хороший гость необходим хозяину,  как воздух для дыхания;  но  если воздух,
войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".
     Ваня сидел на диване,  покрытом белым чехлом, и белая блуза его, тускло
освещенная лампой, так странно сливалась с этим чехлом, что делала "чемпиона
мира" еще шире,  чем был он  на  самом деле.  Чтобы прервать молчание,  Ваня
сказал в спину шагавшему тяжело отцу:
     - Я там,  в Риге,  две картины написал...  Кроме,  конечно, этюдов... И
даже офортом занимался.
     Алексей Фомич ничем не  отозвался на  эти слова.  Подождав,  Ваня хотел
было сказать еще,  что писала рижская газета по поводу его выставки, но отец
спросил вдруг отрывисто:
     - Почему война?
     - Не знаю... Ах да, - этот же там какой-то убит сербами... Ну, читал же
ты,  должно быть,  в газетах,  - с усилием, как о чем-то совершенно для него
лишнем и ему ненужном, пробасил Ваня.
     Здесь голос его,  не расплываясь,  как на улице,  а отражаясь от стен и
потолка,  гудел и  делал все слова его каким-то сплошным рокотом,  и Алексей
Фомич отметил это, сказав:
     - Если возьмут тебя все-таки, просись в дьячки, - октавой петь будешь.
     - В дьячки бы ничего, да, говорят, в военное училище брать таких будут,
- зарокотал Ваня.
     - Каких таких? Октавистов?
     - Нет, с образованием какие... Через год прапорщиком буду.
     - Через  год?  Как  через год?  -  очень изумился Алексей Фомич и  даже
остановился посреди  комнаты:  -  Значит,  целый  год  будешь  там  артикулы
проходить?
     - Будто бы так, а в точности не знаю.
     - Я вижу все-таки, знаешь ты очень мало!
     - Да от кого же было узнать больше?  - удивился теперь Ваня восклицанию
отца.
     - Ты пойми:  год! За коим же чертом, когда война может окончиться через
три месяца?
     - Да я и сам так думаю...  Соберут нас, скажем, тысячу человек, будут с
нами биться,  чтобы всю эту премудрость военную нам вдолбить,  а  к  чему?..
Так,  должно быть, на всякий случай: может, и в три месяца кончится война, а
может,  и  года на  два затянется,  -  беспечным тоном и  с  самым беспечным
выражением на плотном молодом лице объяснил Ваня.
     Однако и слова эти и самый тон объяснения возмутили отца.
     - Думай, думай прежде, чем говорить! - прикрикнул на сына он. - Как это
так "на два года"? Ты представляешь, что это такое "два года"?
     - Да  ведь  там  как  хочешь представляй,  а  можешь даже  и  вовсе  не
представлять,  от этого что же изменится? - полюбопытствовал Ваня и сам себе
ответил: - Ничего решительно.
     Только Марья Гавриловна, стоявшая у двери с кипящим самоваром в руках и
решившая,  что настал момент его внести, предотвратила взрыв возмущения отца
прежним, давно уж ему известным равнодушием сына.
     - Вот   вам   сначала   маленький,   какой   поспел,   -   сказала  она
певуче-приветливо,  -  а большой,  какой на пятнадцать стаканов,  только что
поставила.


        "III"

     Когда Надя вернулась от Сыромолотова домой,  то первое, что она сказала
сестре Нюре, было:
     - Вот что, Нюрочка, нам с тобой надо ехать в Петербург.
     - Так рано? - удивилась Нюра.
     - Ну, не так и рано, положим, а главное - надо не опоздать.
     Что  Нюра  поступит тоже  на  Бестужевские курсы и  будет жить в  одной
комнате с  Надей,  это уж  было решено,  конечно,  гораздо раньше,  но ехать
думали в конце июля, а теперь не было еще и половины месяца.
     - Как  так  опоздать?  Куда  опоздать?  Почему  опоздать?  -  зачастила
вопросами Нюра.
     Но Надя была настроена так, что благодушно ответить на них не смогла, -
она возмутилась даже, что сестра ее так легкомысленна.
     - Ты что в самом деле,  Нюрка,  пяти лет,  что ли? Должна уж помнить, в
какое время живешь, гимназию кончила!
     - А в какое такое особенное? - удивилась Нюра.
     - Здравствуйте,  хорошо  ли  вам  спалось!..  В  Петербурге забастовки,
ультиматум Сербии объявлен, а она говорит: "в какое"?!
     - Что же я,  не знаю,  что ли?  -  почти обиделась Нюра. - Какая же тут
новость?
     - Вот такая, что надо ехать, пока не поздно... Соберемся и поедем.
     - Подумаешь, долго как собираться надо!
     Это знала и сама Надя,  что недолго, но не могла же она сказать младшей
сестре,  что главное,  почему ей хочется как можно скорее ехать, это желание
быть там, где забастовки и демонстрации рабочих.
     От братьев Коли и Пети давно уже не было писем,  и в семье Невредимовых
не знали,  что это значит.  Даже и старик беспокоился и, подергивая головой,
ворчал за обедом, ни к кому не обращаясь:
     - Молодость,  молодость!..  Куда  ветер  дует,  туда  и  она  гнется...
Костяка-то  этого самого нет еще,  а  без него что же?  Та же трава...  Надо
послать телеграмму: что с ними?
     Дарья Семеновна,  конечно,  беспокоилась тоже, но она подходила ближе к
возможной опасности и спрашивала своих студентов:
     - Вот бастуют себе рабочие,  -  хорошо, дело ихнее, конечно, - а как же
инженеру тогда быть? С кем же Коля быть должен: с ними ли, или, я так думаю,
хозяйскую руку он должен держать,  иначе как же? Иначе его должны непременно
уволить с завода.
     На этот деловой вопрос один из студентов -  высокий Саша -  отвечал без
малейшего затруднения, как об очень хорошо ему известном:
     - Инженеры, мама, по самой сути своей - офицеры производственной армии,
поэтому,  конечно,  ни бастовать, ни бунтовать им не полагается по уставу...
Однако мало ли чего не полагается делать, однако делается.
     А другой студент -  невысокий Геня -  добавил к этому,  чтобы успокоить
мать:
     - Наш Коля,  мама,  не  из таковских,  чтобы не понимать,  что ему надо
делать.
     - А Петя?  -  тут же спросила Дарья Семеновна, но на это ответили сразу
Саша и Геня:
     - Что ты,  мама!  Пете разве есть время?..  Ему некогда - ему дипломную
работу сдавать надо.
     Четверо молодых,  пятая  старуха,  а  шестой -  совсем уже  древний,  с
головой белой и дрожащей,  как шапка одуванчика под легким ветерком, готовая
облететь,  -  они  каждый  по-своему  переживали внятное  уже  прикосновение
чего-то  большого и  зловещего,  что  надвигалось.  Молодым хотелось поднять
головы выше,  чтобы разглядеть лучше;  старой -  втянуть голову в  плечи,  а
древнему  зачем-то  понадобилось  тут  же  после  обеда  подойти  к   сараю,
остановиться в  его  полуоткрытых широких дверях  и  начать приглядываться к
тому, что в нем было наставлено.
     Обычно после обеда Петр Афанасьевич спал часа полтора,  иногда и два, и
потом поднимался бодрый,  умывался,  шел  в  сад и  там говорил самому себе,
однако вслух:
     - Вдруг вот так возьму да  и  доживу до ста лет,  а?..  Все может быть.
Ведь доживают же другие... Еще и побольше ста лет живут, но это уж, это уж я
нахожу излишним,  а до ста лет отчего же нет?  Вполне, по-моему, возможно...
Никаких так  называемых кахектических болезней у  меня  нет,  стало  быть...
стало быть, вполне могу...
     И в такие бодрые минуты он подходил к каждому дереву в саду своем,  как
к  старинному другу или как отец к детям:  ведь каждое сажал он сам и каждое
помнил,  каким оно было,  когда его ставили в ямку и засыпали землей, причем
он каждое старательно притаптывал,  чтобы не раскачало ветром.  Он о  каждом
своем  дереве знал,  чем  оно  болело,  если  болело,  какое  было  особенно
плодоносным,  какое не очень, какое росло буйно, а какое с оглядкой, какое с
каким вело долгую борьбу там,  в  земле,  где  захватывало как  можно больше
земли корнями,  и здесь, где раскидывало как можно шире крону, чтобы впитать
в себя побольше солнца, творящего ткань растений.
     Вдоль ограды сада стояли у  него тополи и  вязы -  деревья-завоеватели:
они  летом  сбрасывали  с  себя  так  неисчислимо  много  летучек,  что  те,
подхваченные ветром,  засыпали всю землю далеко кругом.  Если бы  от  каждой
такой летучки пошло новое дерево,  то они быстро покорили бы и  весь город и
все окрестности его верст на тридцать кругом:  везде были бы только тополи и
вязы с  их зеленой мощью,  с их чудеснейшим переплетом ветвей,  у каждого из
всех тополей и у каждого из всех вязов совершенно особенным, неповторимым.
     Но в этот день после обеда, уйдя к сараю, Петр Афанасьевич не посмотрел
ни на тополи, ни на могучие вязы, ни на яблони и груши и вишни в своем саду.
Его мысли заняты были теперь другим,  тем же самым,  чем были заняты они лет
семнадцать назад:  присматриваясь к разному хламу в сарае,  он искал глазами
тот дубовый,  когда-то  отлакированный,  прочный гроб,  который сам для себя
приготовил в ожидании близкой смерти.
     Это был приступ не то что тоски,  щемящей сердце,  а вполне отчетливого
желания  уйти  в  тень,  посторониться от  чего-то,  уже  громыхающего,  как
отдаленный гул грома.
     Не  найдя  глазами  гроба,   он  испугался,  как  будто  потерял  самое
необходимое,  и  как  же  без него теперь?  Он  уже от  сарая начал кричать,
повернувшись к отворенным окнам дома:
     - Дарья Семеновна! Да-арья Се-ме-нов-на-а!..
     Та выскочила в испуге.
     - Господи-сусе! Что с вами?
     - Где же он? Куда вы его дели? - накинулся на нее древний.
     - Кто это? Кого дела? - не сразу поняла Дарья Семеновна.
     - Как "кто это"? Гроб, конечно! А что же еще?
     - Гро-об?.. Что это вы об нем вздумали?
     - Где он? Вы что же это? Продали его? А?
     - Да батюшки,  где стоял, там и стоит, - что вы! Стану я его продавать!
И кому, в самом деле так рассудить, он нужен, - гро-об?.. Подумаешь, зависть
на него у людей, что ли?
     - А что же я, что же я его не вижу совсем, а?
     - Заставили кое-чем всяким, вот и не видите... Теперь уж сушки вишневой
в нем не держу, - он и без надобности.
     И, немного отойдя от сильной оторопи, добавила, крестясь:
     - Вот до  чего же  вы  меня напугали,  Петр Афанасьевич!  Разве же  так
можно?  Я  ведь тоже года уж  не  маленькие имею...  У  меня сердце уж стало
небось все равно как тряпочка,  а вы меня так разволновали своим криком, что
и не знаю как!
     Успокоившись несколько,  оттого что  гроб  оказался на  месте,  и  даже
разглядев,  наконец,  из-под каких-то ящиков его бронзовую или медную ручку,
Петр Афанасьевич ничего не  нашел больше сказать ей  по  поводу ее волнения,
как только это:
     - Как  же  можно было  на  гроб  ящики какие-то  ставить?  Гроб  -  это
последнее жилище,  а  ящики что же такое,  зачем?  В печку их,  на кухню,  и
все... Поколоть топором и на кухню.
     Так увлекся, что в забывчивости еще несколько раз повторил: "Поколоть и
на кухню",  когда пошел уже от сарая в дом. Лег было по долголетней привычке
у себя в кабинете на "самосоне", но и "самосон" не помог, - не заснул.
     А четверо молодых,  разойдясь после обеда по своим комнатам,  - так как
братья обычно редко когда говорили с  сестрами,  считая их  интересы гораздо
более мелкими,  чем свои,  -  занялись тем же, на чем застал их час обеда, и
Надя продолжала убеждать Нюру,  что медлить с отъездом в Петербург теперь уж
никак нельзя.
     - Может быть очень большой наплыв на курсы,  -  говорила она,  -  и  ты
рискуешь остаться за флагом, если поздно поедешь.
     - Ну вот, глупости какие, - остаться за флагом! - упорствовала Нюра.
     - Не  понимаю,  что ты  здесь,  наконец,  так прилипла!  -  начинала уж
раздражаться Надя.  -  Что ты здесь такого не знаешь?  Все знаешь,  и все уж
тебе должно надоесть,  а  там теперь одни белые ночи чего стоят!  В  Эрмитаж
сходим,  в  музей Александра Третьего пойдем,  -  сколько картин ты увидишь!
Люди из-за одного этого туда нарочно бог знает откуда,  из Сибири туда едут,
а ты уперлась, как все равно ослица какая, а чего уперлась - неизвестно!
     - Да  я  совсем не уперлась,  что ты!  -  слабо уже защищалась Нюра.  -
Откуда ты взяла?
     - Ну,  прилипла,  как муха к липучке!  Там, ты пойми, вся жизнь, - вся,
какая только быть может! А здесь что? Буквально муха прилипшая!
     - Я и не прилипла, не выдумывай, пожалуйста, а дней десять еще бы можно
ведь погодить.
     - Ну,  если ты так,  я и одна могу поехать, - внезапно решила Надя, - а
ты уж сама потом приезжай.
     - Выдумала тоже!
     - А  что же ты думаешь,  это шуточки,  что от Коли с  Петей вот уже две
недели нет писем?
     - Подумаешь!  Люди и по месяцу не пишут...  О чем и писать,  когда не о
чем?
     - А  если они арестованы оба,  в  тюрьме сидят?  -  шепотом проговорила
Надя.
     - Ну да,  еще чего -  "арестованы",  -  также шепотом пыталась отрицать
возможность этого Нюра, пытливо в то же время вглядываясь в глаза сестры.
     - Ничего невозможного нет,  раз там такие везде демонстрации...  И  вот
они где-нибудь там одни, бедные, в камере сидят и написать оттуда ничего нам
не могут.
     - А Ксения,  может быть,  уже приехала из-за границы,  - последнее, что
могла, высказала Нюра.
     Ксению,  как  старшую,  обе  сестры младшие называли почтительно полным
именем.  Она  еще  в  начале  каникул  уехала  из  Петербурга в  заграничную
экскурсию вместе с несколькими десятками еще учителей и учительниц из разных
концов  России.  Она  служила  в  одной  из  женских гимназий Смоленска,  но
возвращаться из-за границы ей нужно было через Петербург.  В последней своей
открытке из Берна она писала,  что экскурсия уже на подъеме домой, так как и
каникулы на исходе и все издержались.
     Наде, конечно, никакого труда не стоило доказать Нюре, что Ксения, если
даже успела уже с экскурсией вернуться в Петербург,  едва ли одна что-нибудь
может сделать в пользу братьев,  если они действительно сидят оба,  а втроем
они, конечно, могли бы добиться, чтобы их освободили.
     К  вечеру Нюра начала уж укладывать в  корзину свои книги и  в  чемодан
белье и платья. А на другой день, - кстати, это был тот день, когда в городе
известно стало,  что  Россия  -  в  лице  русского правительства -  выразила
намерение прийти на помощь Сербии,  если она подвергнется нападению Австрии,
- обе  сестры  уже  садились в  поезд,  который  должен  был  довезти их  до
Петербурга.
     Петр  Афанасьевич  только  благословил  обеих  и  всплакнул  при  этом,
расставаясь с  Нюрой,  но  на вокзал не поехал,  хотя поезд отходил днем,  а
Дарья Семеновна расплакалась на вокзале, прощаясь с дочерьми, так, как будто
отчаялась уже когда-нибудь их увидеть.


        "IV"

     Володя Худолей тоже готовился в  это время ехать в  Харьков:  несколько
десятков рублей  для  этой  цели  дали  его  отцу  из  "офицерского заемного
капитала" в штабе полка.
     Однако  командир полка  Черепанов,  распорядившись выдать  ему  деньги,
сказал:
     - Придется и нам с вами готовиться к отправке.
     - К отправке? Куда именно? - спросил Иван Васильич, надеясь услышать от
своего  начальника  точный  ответ,  так  как  насчет  отправки  вообще  были
разговоры в полку, но все какие-то смутные.
     Однако и Черепанов,  - высокий человек, с глухариными бровями и слишком
длинной черной с проседью бородой, - сказал только:
     - Куда прикажут,  туда нас и повезут...  А мы все должны быть готовы, -
вот и все.
     - Но ведь