еще более опасного,
чем этот царь.  И  пока он шел и  перебирал в  уме того и другого из великих
князей,   хоть   сколько-нибудь   ему   известных,   начиная  с   верховного
главнокомандующего и  кончая только что виденным на вокзале длинным и тонким
его  братом  с  лошадиным лицом,  он  приходил к  одной  прочной мысли:  "Не
стоит!.. Не нужно!.."
     Ему вспомнился старик плотник,  на Корабельной имевший небольшой дом, в
котором он  поселился было,  прежде чем  попал на  Малую Офицерскую к  Марье
Тимофеевне.  Этот  костистый старик  за  два  дня,  что  пробыл в  его  доме
Ливенцев,  совершенно извел его  длинным рассказом о  том,  как он  "сколько
разов яво видал, великого князя Миколай Миколаича..."
     - Да,  господи,  я ж яво - вот все одно как вас теперь вижу, так яво!..
Высо-кай,  страсть!..  Ку-да-а!  Прямо столб мачтовый!.. А я же яму, Миколай
Миколаичу,  сказать бы  так,  псарню делал в  яво  имении.  Огромадное такое
помещение,  на целых на триста собак!  Там и  борзые,  там и гончаки,  там и
меделяны,  -  ну,  решительно всяких сортов собаки.  И он, Миколай Миколаич,
придет,  бывалыча, и стоит и смотрит, - ну, прямо сказать, как простой какой
помещик,  придет и  станет.  Ты себе топором орудуешь,  балку тешешь,  а  он
глядит,  прямо как простой.  Эх!  Это ж  и князь!  Прямо надо всеми князьями
князь!..
     Домишко старика был тихий, и комнаты наверху в нем (он был двухэтажный)
глядели в  сад с  абрикосами,  но сам старик до того надоел Ливенцеву за два
дня   своими  рассказами  все   о   той   же   псарне  и   трехстах  собаках
великокняжеских, что он не выдержал и пошел искать другую квартиру.
     И  теперь,  подходя к  дому,  где  жил,  он  думал:  "У  того  "Миколая
Миколаича" есть  хоть  это  внешнее  качество,  способное поражать толпу,  -
высокий рост.  А  этот и  ростом не  взял -  не  за что ухватиться жаждущему
обожания рабскому глазу. Так, замухрышка какой-то, царишка, зауряд-царь!"


        "II"

     В   "Положениях  о   дружинах  ополчения"  (конечно,   подписанных  его
величеством)  поручик  Кароли  отыскал,   что  он  имеет  право  именоваться
зауряд-капитаном, если, скажем, внезапно умрет подполковник Пернатый, и ему,
Кароли,  вновь придется командовать ротой. А при случае он мог бы попасть на
такую должность, которая произвела бы его сразу и в зауряд-подполковники.
     Это  открытие развеселило больше всех  в  дружине прапорщика Ливенцева,
так как гораздо больше других он был склонен к игре мысли и шуткам.
     - Все мы знаем слово "заурядный",  -  говорил он как-то,  -  значит это
слово - рядовой, обыкновенный, встречающийся сплошь и рядом, на каждом шагу.
Вообще,  в этом именно роде... Но нужно же было какому-то военному в главном
штабе перевернуть это слово так, чтобы "зауряд" значило повышение человека в
глазах общества,  а  значит,  и  в его собственных глазах!  Вот это фокус!..
Кстати,  правда ли,  я  слышал,  будто  мой  ротный,  Пернатый,  завел  себе
зауряд-жену?
     Это  говорилось перед приездом царя в  канцелярии дружины,  и  Урфалов,
который почему-то все и обо всех знал, неторопливо стал объяснять ему:
     - Изволите видеть, это была горняшка в одном шляпном доме, потом попала
она  к  капитану Бородину Бахчисарайского полка,  а  как полк ушел отсюда на
позиции, то, стало быть, Настя осталась ни в тех, ни в сех... Вот наш старик
ее и подцепил... Действительно, зауряд-жена!
     И  когда по  вечерам по людным улицам -  Нахимовской,  Большой Морской,
Екатерининской -  гуляли подполковники Мазанка и  Эльш,  с предательской уже
сединою в усах, но с горячими еще сердцами, и, разглядывая встречных женщин,
мечтали о  бескорыстной,  как в  поэтических сказках,  любви,  более молодой
Мазанка говорил увальню Эльшу:
     - Вы на этих всяких приличного вида и под зонтиками -  не зритесь! Черт
их знает, кто они такие! Пристанешь к ней, а она тебе вдруг публично по роже
даст -  и  что тогда будешь делать?..  Мы  уж  лучше за этими вот шары будем
гонять,  какие в белых горжетках ходят и с одними ридикюльчиками, а зонтиков
никаких не признают. Тут уж ошибки не будет. Эти уж действительно наши дамы,
зауряд-дамы, и бешено ищут они себе кавалеров на ночь - зауряд-кавалеров.
     Зауряд-Багратион,  Аврамиди,  отнюдь и  никогда не  служил ни  в  каком
присутственном месте, он был торговцем; но вот его сделали зауряд-чиновником
военного ведомства,  и  он  стал носить погоны чиновника на тужурке из очень
дорогой материи защитного цвета;  и те наградные,  какие он получил в первый
месяц своей службы в дружине,  были тоже,  так сказать, зауряд-наградные, то
есть как бы  наградные,  а  на самом деле деньги,  ассигнованные для веселой
пирушки с преферансом, любителем которого был полковник Полетика.
     О  том  же,  что  сам Полетика был вовсе не  командир дружины,  а  тоже
какой-то зауряд-командир, сплошное "вроде", "как бы", "будто бы" командир, а
на самом деле туман, рамоли, мистификация, - знали, конечно, все в дружине.
     Часто можно было слышать в канцелярии:
     - Адъютант! Послушайте! Что же это вы, в самом деле?
     - Господин полковник, ведь вы же мне сами сказали, что...
     - Что же, что я сказал? Раз я сказал, то-о...
     - Вы мне даже записку прислали.
     - А?  Записку?..  Постойте!  Что я  такое говорил?..  Не перебивайте же
меня, черт вас возьми!.. "Сказал"... Раз я что-нибудь сказал... или написал,
все равно...  Сказал или написал -  все равно я  перепутал!..  А  нужно было
справиться.  Нужно было узнать в штабе бригады!  А на меня как же так можете
вы полагаться?..  Записку!.. Ведь вы меня, кажется, уж должны знать, - пора!
И без отговорок всяких этих, - прошу!
     При  этом он  даже топал коротенькой ножкой в  лакированном сапожке,  и
голубые глаза его были, как у пятилетнего капризы-ребенка.
     Но  такого же  зауряд-командира бригады видел Ливенцев и  в  этом вечно
объедающемся и  редко бывающем в штабе генерале Баснине,  а начальник другой
дружины  той  же  баснинской бригады,  генерал Михайлов,  был  тоже  как  бы
генерал,  вроде-генерал,  зауряд-генерал.  О нем рассказывали, что он ест из
одного  котла  с  ратниками -  не  по  каким-либо  героическим соображениям,
конечно,  а  исключительно ввиду умопомрачительной жадности к деньгам,  хотя
человек он совершенно одинокий. Говорили, что на него был даже веселый донос
Баснину,  что  он,  обладающий  редкостным  аппетитом,  объедает  несчастных
ратников своей  дружины.  И  комендант крепости,  генерал Ананьин,  которого
видел  на   вокзале  Ливенцев,   показался  ему   тоже   зауряд-комендантом,
комендантом  в  шутку,   вроде-комендантом.  Однако  и  самая  эта  крепость
Севастополь,  так обрадованная однажды тем,  что ее обстреляла (наконец-то!)
немецко-турецкая эскадра, - и обстреляла совершенно безбоязненно почти среди
бела дня,  -  теперь она безмятежно заснула снова...  Впрочем,  в  последнее
время,  как слышал Ливенцев, начали уж потихоньку разоружать ее, и орудия, и
снаряды, и людей при орудиях отправлять на австрийский фронт.
     Но и  весь этот город Севастополь,  свидетель когда-то,  шестьдесят лет
назад,  беспрерывно гремевшей здесь одиннадцатимесячной канонады, истощившей
силы всей тогдашней России,  -  он теперь был переполнен отставными военными
всех видов оружия,  поселявшимися здесь ввиду дешевизны квартир и продуктов,
с  одной  стороны,   и  теплого  южного  климата,  обещавшего  им  долгую  и
безмятежную старость, - с другой.
     И   самым  почтенным  лицом  в  городе  был  отставной  полный  генерал
Кононович,  получавший семьсот рублей пенсии в месяц, имевший обширный дом с
флигелями на Чесменской улице.  Его дочь, старая дева, все сидела за книгами
французских писателей прошлого века, со всеми говорила свысока и очень редко
выходила из  дому.  Один  флигель в  восемь  комнат занимала вдова  генерала
Норова, которая жила в нем одна, с тремя прислугами и десятью кошками, спала
днем,  но бодрствовала ночами, раскладывая пасьянсы. Другой флигель, в шесть
комнат,  нанимала другая генеральша с  пожилою дочерью;  но  для  того чтобы
пользоваться бесплатной прислугой,  отчасти же радея о  дочери,  она сдавала
две комнаты непременно одиноким военным, имевшим денщиков. И теперь у нее на
квартире  жил   младший  врач   дружины,   зауряд-врач   Адриянов,   студент
военно-медицинской академии.  Когда зашел к нему как-то Ливенцев, - это было
еще осенью,  - он был удивлен отставной тишиной большого генеральского сада,
в  котором  оказались громадные,  каких  не  видал  никогда раньше,  деревья
махрового боярышника -  розового и белого, бассейны с золотыми рыбками и три
увитые хмелем беседки - для каждой генеральши своя.
     - Послушайте,   зауряд-врач!   -   сказал  тогда   удивленный  Ливенцев
Адриянову.  -  Ведь у  вас тут какая-то  сказка,  какая-то тихая фантастика,
восточная мелодия под тугую сурдинку, - зауряд-жизнь!
     Адриянов же,  молодой, но уже заплывающий, всегда "под ноль" стриженный
круглоголовый блондин,  с отвисающей нижней губою,  соглашался,  что жизнь в
этом доме действительно несколько слишком тихая, но в то же время говорил:
     - Моя  мать,  чуть случится ей  заболеть,  сейчас же  пьет можжевеловую
настойку,  -  знаете,  из  можжевеловых  ягод;  правда,  это  очень  хорошее
мочегонное средство.  А отец,  чуть что-нибудь у него,  сейчас же берется за
графинчик с полыновкой,  - это тоже хорошее желудочное, вообще тоническое. И
вот  им  уже  теперь почти  по  семидесяти лет  каждому...  Вот  что  значит
постоянство привычек!
     - А вы чем будете лечить своих больных, когда станете врачом?
     - Я?  Я  ведь  буду  военным врачом,  -  скромно отозвался Адриянов,  и
Ливенцев понял, что он собирается остаться зауряд-врачом до самой смерти.
     Однако и  во флоте тут,  неизвестно зачем,  торчали на внутреннем рейде
такие зауряд-броненосцы,  как "Синоп",  служивший,  по-видимому, для наводки
орудий (так решил Ливенцев),  почему и раскрашенный во всевозможные цвета, и
"Георгий Победоносец",  не мечтающий уже ни о  каких победах и  ни при каких
боевых заданиях флота никуда не  двигавшийся с  места.  Была еще древность -
"Екатерина Великая",  но это судно освободили,  наконец, от брони и от всего
сколько-нибудь ценного,  что на  нем было,  вытащили на  буксире в  открытое
море,   открыли  по  нем  учебную  стрельбу  с  дальних  дистанций,  и  хотя
зауряд-судно это несколько покачивалось на  волнах,  а  не стояло совершенно
неподвижно,  все-таки затонуло оно от двух попавших в  него снарядов,  а  не
само по себе.
     Но и те броненосцы,  крейсера и миноносцы, которые могли и двигаться, и
стрелять, и выпускать из минных аппаратов мины, и ставить минные заграждения
в своих водах,  и устраивать всякие каверзы из мин в чужих,  - если и делали
все это, то делали это без заметного увлечения, очень редко видя перед собой
противника.  Однажды  только,  после  озорничества "Гебена",  которого турки
перекрестили в "Селима", слышен был по морю ночью гул отдаленной канонады, и
потом  говорили,  что  это  наш  крейсерский отряд  столкнулся  с  турецкими
крейсерами и  обратил  их  в  бегство.  Иногда  наши  миноносцы отправлялись
"пошарпать берега Анатолии",  и  потом объявлялось,  что потопили столько-то
фелюг.  Но всю эту морскую войну,  которую вел севастопольский флот,  нельзя
было назвать иначе, как зауряд-войной.
     И  теперь,  отбывший свое дежурство на вокзале и  подходивший в  свисте
боры,  радостном  колокольном  звоне  и  плеске  трехцветных флагов  к  дому
Думитраки на Малой Офицерской,  где он жил,  прапорщик Ливенцев шутливо, но,
как ему казалось, очень близко к истине думал, что вот в этот город смотреть
зауряд-полки, приготовленные к доблестному убою, приехал зауряд-царь.


        "III"

     Едва Ливенцев пришел домой,  как его встретила Марья Тимофеевна,  вся -
восторг и сияние:
     - Я тоже только сейчас пришла!  Ну, совсем, совсем шагах в пяти от меня
государь в  автомобиле проехал!..  Хотя  не  сказать бы  (тут  она  понизила
голос),  что очень он красивый... Только вы, пожалуйста, никому не говорите,
что вам скажу сейчас! Не скажете?
     - Буду молчать, как могила, - обещал Ливенцев.
     - Вы знаете,  оказался он совсем рыжий!..  Рыжий! - повторила она почти
шепотом. - А я таких рыжих вот до чего не люблю!.. Вы никому не скажете?
     - Ну,  зачем же  мне говорить кому-нибудь,  что вы  рыжих не любите?  -
удивился Ливенцев. - Наконец, это ведь ваше частное дело.
     - Нет,  все-таки,  не дай бог, полиция узнает, ведь мне что за это быть
может!.. И потом оказался у него нос совсем маленький какой-то... Что же это
за мужчина такой,  когда нос маленький? И даже будто бы, мне так показалось,
курносый...
     - Одним словом, я вижу, царь вам не понравился.
     - Николай  Иваныч!  Что  же  это  вы  так  громко?  -  зашептала совсем
испуганно Марья Тимофеевна.  -  Ну,  я вовсе не буду говорить в таком случае
ничего больше!
     По-видимому,  из кокетства, - так по крайней мере казалось Ливенцеву, -
она  иногда коверкала самые обыкновенные слова,  и  теперь тоже вместо слова
"больше" у нее вышло "польше".
     Ливенцев счел нужным ее успокоить:
     - Уверяю вас,  Марья Тимофеевна,  нас  не  подслушивает теперь ни  один
полицейский. Прежде всего им теперь совсем не до нас, - не так ли?
     - Конечно,  это -  ваша правда,  что они теперь все государем заняты, а
все-таки...  Потом же  еще  показалось мне,  что у  царя борода сюда вот,  к
вискам, пошла уж седая, - хотя и шепотом, но поделилась все-таки этим важным
открытием хозяйка с жильцом-прапорщиком,  но тут же и испугалась такой своей
откровенности:  -  Это,  конечно,  снегом его запорошило,  государя,  а я-то
дура...
     - А разве снег шел?..  Царь,  я знаю, ехал, но чтобы снег шел - этого я
не видел. Снегу не было.
     - Да-а?..  Ваша правда,  Николай Иваныч,  а я...  Ну,  тогда, значит, я
ошиблась. Показалось мне просто, а седины у него никакой не было.
     - Почему же не было?  Я тоже видел царя сейчас на вокзале, и, по-моему,
седина в бороде есть... а насчет беса в ребре точно не знаю.
     Марья Тимофеевна даже всплеснула руками перед раскрасневшимся лицом.
     - Николай Иваныч!  Что  же  это  вы  так?  Или  это  вы  все  надо мной
надсмехаетесь? И правда ведь, что же это я, дура, вздумала! Что же, государю
нашему краски,  что ли,  не могут достать,  бородку ему подправить, в случае
если даже, чего боже избави!..
     - Даже целого брю-не-та из него могли бы сделать. Эх, не догадаются там
никак о наших с вами вкусах!
     - Ой! Что это вы!.. Не буду говорить больше!
     Испуганная Марья Тимофеевна кинулась в дверь.
     Ливенцев рад был,  что на смотр мог он совсем не являться,  и  блаженно
разлегся на койке с  книгой в  руках.  А вечером спустился к нему со второго
этажа старший врач Моняков и сказал, морщась и держась за шею и поясницу:
     - Просвистало меня  насквозь на  этом  ветру  окаянном!  Шесть стаканов
горячего чая выдул подряд, а все-таки прострел неизбежен. Шутка ли, на таком
ветру людей два часа держать, и никакого прикрытия!
     - Неужели два часа смотр был? Вот так штука!
     - Ждали два часа...  А  смотр что?  Смотр в каких-нибудь двадцать минут
свертели.  Они ведь тоже не  дураки на холоде стыть,  когда сразу все видно.
Вид у ратников геройский? - Геройский! - Отвечают на приветствие согласно? -
Согласно!  -  Сапоги чищеные?  -  Чищеные! - Бляхи вороненые? - Вороненые! -
Начальство глазами едят? - Едят!.. Ну и все. Какие еще могут быть разговоры?
Пообещал царь за все наши отличные качества знамена нам прислать.  А  то как
же - мы кровь свою проливать вполне собрались, а знамен не имеем! Потом царь
со всей своей свитой -  в машины,  а мы - по казармам шагом марш... Впрочем,
был один маленький инцидентик со штабс-капитаном не нашей дружины.
     - Да у нас и совсем нет штабс-капитанов, бог миловал.
     - Из  дружины он  оказался генерала Михайлова...  Очень  у  него  физия
скособочена,  вообще вид очень иронический такой и от губы кверху шрам идет.
Ну,  ясное дело,  видит царь -  обработанный кем-то  человечек,  и  надежда,
должно быть,  у  него такая была,  что на войне этой или японской угораздило
его  так себе косметику испортить...  Может быть,  даже к  награде его хотел
представить, аллах ведает! Спрашивает его: "Где получили это увечье?" Другой
бы сообразил бы и сказал бы: "На войне с Японией..." Или там: "Защищая веру,
царя,  отечество от коварного и наглого врага!" - как в те времена в газетах
писалось.  А этот дурак -  Переведенов его фамилия -  возьми да и брякни: "В
Екатеринославе,  во время революции девятьсот пятого года, ваше величество!"
Не знал,  конечно,  что самое слово "революция" при царе и упоминать нельзя!
Царь его поправляет сдержанно:  "Во время беспорядков". А потом видит, что у
него и уха нет.  "А ухо, говорит, свое вы где потеряли?" То есть буквально в
рот ему вкладывает: "В сражении под Мукденом, например, или под Ляояном, что
ли..." А тот по-своему, иронически глядит на царя и опять свое: "И ухо то же
самое во  время все  той  же  революции!"  Тут его величество как будто даже
искренне огорчился:  "Я вам сказал уже:  беспорядков!" И отошел. И надо было
видеть,  как все потом,  иже с ним были,  вся свита,  -  а их человек десять
было,  -  на  этого  штабс-капитана глядели,  когда мимо  него  проходили!..
Конечно,  придворного воспитания штабс-капитан не получал,  но и  откуда ему
было  знать,  как  надо  ответить?  Теперь  генерал Михайлов,  должно  быть,
последние волосы рвет...
     - На себе или на штабс-капитане? - перебил весело Ливенцев.
     - Да  уж  на  себе,  конечно,  что  сам  этого штабс-капитана своего не
разглядел  перед  смотром  как  следует.  Ведь  явно  выигрышным номер  был,
доставил бы царю удовольствие и себе кое-какой почет.  "Вот,  дескать,  ваше
величество,  штабс-капитан,  раненный под Мукденом,  снова жаждет лечь всеми
своими костьми за..."
     - За Распутина и компанию? - подсказал Ливенцев.
     - Хотя бы...  И вдруг дурак испортил всю музыку!  Теперь, я полагаю, он
этого Переведенова со свету сживет, дурака такого!
     - Ах,  любопытно бы было поглядеть на этого дурака!  Признаться,  очень
люблю дураков, - с чувством сказал Ливенцев.
     - Гм...  А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским
врачом и  на  земской же  тройке ехал по  делу,  а  ямщик был  пьян,  дорога
скверная,  грязь,  ночь...  Говорю ямщику: "Смотри в грязь нас не вывали". А
он:  "Это я-то,  да чтобы в грязь вывалить!  На сухом месте может,  конечно,
всякое случиться, - кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, - нет! Этого никоим
манером не допущу!" И что же он,  мерзавец?  Конечно, с пьяных глаз погнал с
какого-то косогора в  провал,  экипаж набок,  да еще проволочило нас спинами
сколько-то шагов,  пока,  наконец,  лошади стали.  Освободились мы кое-как с
товарищем из-под экипажа,  грязнее свиней вылезли,  и давай спички зажигать,
посмотреть,  в  каком  положении дело.  А  ямщик  наш  -  он  тоже  слетел -
подымается, и видим мы при спичке - на бороде у него кровь: губу он себе обо
что-то  порезал.  Мы  к  нему,  конечно,  как  оба  врачи:  "Давай пощупаем,
челюстная кость у тебя цела ли?" И,  конечно, усердно мы спички зажигаем все
ради этого случая.  А ямщик нам:  "Эх,  спицы бы хоть пожалели, а то потом и
закурить не будет!.. Вот и сразу видать - ненастоящие господа вы!.."
     - Зауряд-господа, - вставил Ливенцев.
     - "...Потому что настоящие -  они бы  спиц тратить не  стали да искать,
кость у  меня там какая-то  цела ль.  Они бы мне за такое дело,  как я  их в
грязь вывалил,  вон бы какую прибавку к губе должны бы мне сделать,  а не то
чтоб меня лечить!  Ну, в таком разе помогайте экипаж подымать, - берись, где
кому   сподручней...   Эх,   род-димые!   Дураками  наша   земля   только  и
процветает!.." Вот афоризм! Можно сказать - глас народа.
     Ливенцев улыбн