миг остались только горячие губы и чуть влажное от слез лицо.
     Вдруг вспомнилась Тоня.
     "Как можно было ее забыть?.. Чудные, родные глаза".
     Хватило сил оторваться. Как пьяный, поднялся и взялся рукой за решетку.
Руки Христины нашли его.
     - Чего же ты?..
     Сколько чувства в  этом вопросе! Он нагибается к  ней и, крепко  сжимая
руки, говорит:
     - Я не могу, Христина.  Ты - хорошая, - и еще что-то говорил, чего  сам
не понял.
     Выпрямился, чтобы разорвать  нестерпимую тишину, шагнул к нарам. Сев на
краю, затормошил деда:
     - Дедунь, дай закурить, пожалуйста.
     В углу, закутавшись в платок, рыдала девушка.  Днем пришел комендант, и
казаки увели Христину. Она  попрощалась  глазами с Павлом. В них был укор. И
когда  за  ней   захлопнулась   дверь,  в  его  душе  стало  еще  тяжелее  и
непрогляднее.
     Дедка до вечера не добился от юноши ни одного слова.  Сменили  караул и
комендантскую команду. Вечером, привели нового. Павел узнал в нем Долинника,
столяра сахарного завода. Крепко  скроенный, приземистый, в облинялой желтой
рубашке под заношенным пиджаком. .
     Внимательным взглядом обежал кладовку.
     Павел видел его в 1917 году, в феврале, когда докатилась революция и до
городка. На шумных демонстрациях он слышал только одного большевика. Это был
Долинник. Он говорил солдатам  речь, влезши на  забор у  дороги. Запомнилось
его заключительное:
     "Держитесь, солдаты, за большевиков: они не продадут!"
     С тех пор столяра не встречал.
     Старик  обрадовался новому соседу. Ему, видно, было тяжело сидеть молча
целый  день.  Долинник  подсел  к  нему на нары, раскурил с ним папироску  и
расспросил обо всем. Затем подсел к Корчагину.
     - А у тебя что хорошего? - спросил он парня. - Каким образом сюда?
     Получая  односложные  ответы,  Долинник чувствовал,  что его собеседник
недоверчив,  поэтому  так  скуп  на  слова.  Но когда  столяр  узнал,  какое
обвинение  предъявляют  юноше,  он удивленно  уставился на Корчагина  своими
умными глазамл. Сел рядом.
     - Так ты,  говоришь, Жухрая выручил? Вот оно что. Я и не знал, что тебя
забрали.
     Павел от неожиданности приподнялся на локте:
     - Какого Жухрая? Я ничего не знаю. Мало ли чего мне пришьют.
     Но Долинник, улыбаясь, подвинулся к нему ближе:
     - Брось, дружок, передо мной не запирайся. Я больше твоего знаю.
     И тихо, чтобы не слышал старик:
     - Я  сам Жухрая провожал, он, поди, на месте.  Федор  мне все рассказал
про тот случай.
     Помолчав немного, думая о чем-то, добавил:
     -  Парень ты, оказывается, что надо.  Но вот то, что  сидишь,  что  они
знают про все, - это дело, того, ни к черту, можно сказать, совсем дрянь.
     Он сбросил пиджак, постелил его на полу, сел, опершись спиной о стенку,
и снова стал курить папироску.
     Последние слова Долинника все сказали Павлу.  Было ясно: Долинник  свой
человек. Раз провожал Жухрая - значит...
     К вечеру он знал, что Долинник арестован за агитацию среди петлюровских
казаков. Попался с поличным, когда раздавал воззвания губернского  ревкома с
призывом сдаваться и переходить к красным.
     Осторожный Долинник рассказал Павлу немногое.
     "Кто знает? - думал он. - Начнут бить парнишку шомполами. Молод еще"
     Поздно  вечером,  укладываясь спать, высказал свои  опасения в короткой
общей фразе:
     -   Положение   наше   с   тобой,   Корчагин,   можно   сказать,   хуже
губернаторского. Посмотрим, что из этого получится.
     Ни другой день  в кладовой  появился  новый  арестант, известный  всему
городу  парикмахер  Шлема  Зельцер,  с  огромными  ушами,  тонкой  шеей.  Он
рассказывал Долиннику, горячась и жестикулируя:
     - Ну, так вот, Фукс, Блувштейн, Трахтенберг хлеб-соль будут ему носить.
Я говорю: хотите  нести -  несите,  но кто им  подпишет от всего  еврейского
населения?  Извиняюсь,  никто.  Им  есть  расчет.  У   Фукса  -  магазин,  у
Трахтенберга - мельница, а у  меня что? А у остальной голоты? У этих нищих -
нечего. Ну, у меня, длинный язык. Сегодня я брею одного  старшину, из новых,
что прислали недавно. "Скажите, - говорю, - атаман Петлюра знает про погромы
или  нет?  Примет он эту делегацию?" Эх, сколько раз  я неприятности имел за
свой  язык!  Что, вы  думаете, этот  старшина  сделал,  когда я  его побрил,
попудрил, сделал все на  первый сорт?  Он себе  встает,  вместо  того  чтобы
деньги мне заплатить, арестовывает меня за агитацию против власти. - Зельцер
ударил себя по груди кулаком. - Какая агитация? Что я такое сказал? Я только
спросил у человека... И за это меня сажать...
     Зельцер, горячась, крутил Долиннику  пуговицу на рубашке, дергал его то
за одну, то за другую руку.
     Долинник  невольно   улыбнулся,  слушая   возмущенного   Шлему.   Когда
парикмахер замолчал, Долинник сказал серьезно:
     - Эх,  Шлема, ты вот умный парень, а дурака свалял. Нашел  время, когда
языком молоть. Я б тебе не советовал попадаться сюда.
     Зельцер понимающе посмотрел на него и  в отчаянии  махнул рукой.  Дверь
открылась,  и  в,   кладовую  втолкнули  знакомую   Павлу  самогонщицу.  Она
озлобленно ругала ведущего казака:
     - Огонь  бы вас  спалил  вместе с  вашим комендантом! Чтоб ему от  моей
горилки околеть!
     Часовой захлопнул за ней дверь, и было слышно, как он засовывал замок.
     Баба села на нары; ее шутливо приветствовал старик:
     - Что, опять к нам, трещотка? Что ж, садись, гостем будешь.
     Самогонщица нелюбезно глянула  на старика и, захватив узелок,  пересела
на пол рядом с Долинником.
     Ее опять посадили, получив от нее несколько бутылок самогона.
     За  дверью в караулке послышались крики, движение. Чей-то резкий  голос
отдавал приказания. Все арестованные в кладовой повернули головы к двери.

     На  площади,  у   неказистой   церквушки  со   старинной   колокольней,
происходило  необычайное  для городка  событие.  Охватывая  площадь  с  трех
сторон,  правильными  прямоугольниками разместились  части  дивизии  сичевых
стрельцов в полном боевом снаряжении.
     Впереди,  начиная  от церковного  подъезда, рядами,  упираясь  в  забор
школы, вытянулись шахматными квадратами три пехотных полка.
     Серой, грязноватой массой,  приставив ружья к  неге, в нелепых железных
русских  шлемах,  похожих на  расколотые  пополам  тыквы,  густо  обвешанные
патронами,  стояли   петлюровские  солдаты  наиболее   боеспособной  дивизий
"Директории".
     Хорошо  одетая и обутая из  запасов  бывшей  царской армии,  больше чем
наполовину состоявшая из кулаков, сознательно боровшихся против Советов, эта
дивизия  была  переброшена в городок для  защиты важнейшего  стратегического
железнодорожного узла.
     Из Шепетовки  в пять разных сторон  убегали  блестящие  полоски  путей.
Потерять этот пункт для Петлюры значило  потерять все. У "Директории" и  так
оставалась  куцая  территория.  Столицей петлюровщины  стал  скромный  город
Винница.
     Головной  атаман  лично решил проверить  части.  Все  было готово к его
встрече.
     В  задних  рядах, подальше от взглядов, в углу площади примостили  полк
новомобилизованных.  Тут  была  босая, пестро одетая молодежь. Никто из этих
молодых  сельских парней, стащенных ночной облавой с  печек или пойманных на
улице, не думал идти воевать.
     - Нема дурних, - уверили они.
     Самое большее,  что  удавалось  петлюровским офицерам, -  это  привести
мобилизованных  под  конвоем  в город, рассчитать их  на  работы и  курени и
выдать оружие.
     Но на  другой  же  день  треть приведенных исчезала, и с каждым днем их
становилось все меньше.
     Выдавать  им сапоги было более чем легкомысленно, да и сапог-то было не
густо.  Издан был приказ: явиться на  призыв  обутыми.  Он дал  изумительные
результаты. Где только добывалась та невероятная рвань, которая держалась на
ногах лишь при помощи проволоки или веревок?
     На парад их привели босыми.
     За пехотой растянулся кавалерийский полк Голуба.
     Кавалеристы  сдерживали   густые  толпы   любопытных.   Всем   хотелось
посмотреть парад.
     Сам головной атаман приедет! В городе такие, события были  редкостью, и
пропустить бесплатное зрелище никто не хотел.
     На ступеньках церкви  собрались полковники, есаулы,  обе поповны, кучка
украинских учителей,  группа "вильных" казаков, слегка горбатый председатель
управы - в общем, избранные, представляющие "общественность"; и среди них, в
черкеске, главный инспектор пехоты. Он командовал парадом.
     В церкви облачался в пасхальное одеяние поп Василий.
     Прием Петлюре  готовился торжественный.  Принесли  и  водрузили  знамя:
желтое с голубым. Ему должны были присягать мобилизованные.
     Командир  дивизии  на тощем, облезлом "форде"  отправился на вокзал  за
Петлюрой.
     Инспектор, пехоты подозвал к себе стройного,  с щегольски  закрученными
усиками полковника Черняка:
     - Берите с собой кого-нибудь, проверьте комендатуру и. тыл,  чтобы  все
было чисто и прибрано. Если есть арестованные, просмотрите, шваль выгоните!
     Черняк  щелкнул  каблуками,  захватил  попавшегося под  руку  есаула  и
ускакал.
     Инспектор любезно обратился к старшей поповне:
     - А как у вас с обедом, все в порядке?
     - О да, там комендант старается, - ответила поповна, впиваясь глазами в
красивого инспектора.
     Вдруг все зашевелилось: по шоссе летел, припав к шее коня, верховой. Он
махал рукой и кричал:
     - Едут!
     - По местам! - гаркнул инспектор. Старшины побежали, в строй.
     Когда "форд"  зачихал  у церковного  подъезда, оркестр  заиграл "Ще  не
вмерла Украина".
     Из автомобиля вслед за командиром "дивизии неуклюже вылез "сам головной
атаман  Петлюра",  человек  среднего  роста,  с крепко посаженной  угловатой
головой  на  багровой шее,  в синем  жупане  из хорошего гвардейского сукна,
затянутом  желтым  поясом  с пристегнутым  к  нему  крошечным  браунингом  в
замшевой  кобуре. На голове  защитная  "керенка", на ней кокарда с  эмалевым
трезубцем.
     Ничего  воинственного  не  было в  фигуре Симона  Петлюры. Выглядел  он
совсем не военным человеком. Недовольный чем-то, выслушал он короткий рапорт
инспектора. Затем к нему обратился с приветствием председатель управы.
     Петлюра рассеянно слушал, глядя через его голову на выстроенные полки.
     -  Начнем смотр, - кивнул  он  инспектору. Взойдя на небольшой помост у
знамени, Петлюра обратился к солдатам с десятиминутной речью.
     Речь  была неубедительна.  Произносил ее Петлюра без  особого  подъема,
видимо устав  с  дороги. Окончил под казенные крики солдат: "Слава!  Слава!"
Слез с  помоста  и  вытер платком  вспотевший  лоб.  Затем  с инспектором  и
командиром   дивизии  обошел  части.  Проходя  вдоль  рядов  мобилизованных,
презрительно сощурил глаза, нервно покусывая губы.
     К концу смотра, когда мобилизованные взвод за взводом, неровными рядами
подходили  к знамени, у которого стоял  с Евангелием поп Василий, и целовали
сначала Евангелие, потом угол знамени, произошло нечто неожиданное.
     Невесть каким  образом на площадь  к Петлюре  пробралась  делегация.  С
хлебом  и солью в руках выступал  богатый лесопромышленник Блувштейн, за ним
галантерейщик Фукс и еще трое солидных коммерсантов.
     Блувштейн, лакейски изгибаясь, подал поднос Петлюре. Его взял  стоявший
рядом старшина.
     -  Еврейское  население   выражает  свою  искреннюю  признательность  и
уважение к вам, глава государства. Вот, пожалуйста, поздравительный лист.
     - Добре, - буркнул Петлюра, бегло просматривая бумагу.
     Но тут выступил Фукс:
     - Мы нижайше просим вас, чтобы нам дали возможность открыть предприятия
и защитить от погрома, - выдавил Фукс трудное слово.
     Петлюра злобно насупился:
     - Моя армия погромами не занимается. Вы это должны запомнить.
     Фукс беспомощно развел руками.
     Петлюра  нервно подернул плечом. Он  был зол на так некстати подошедшую
делегацию. Он обернулся. За его спиной стоял, покусывая черный ус, Голуб.
     -  Тут  на  ваших казаков  жалуются, пане полковник. Разберитесь, в чем
дело, и примите меры, - сказал  Петлюра и, обращаясь к инспектору, приказал:
- Начинаем парад.
     Злополучная  делегация никак не ожидала встречи с Голубом  и  поспешила
улизнуть.
     Все внимание зрителей было обращено  на приготовление к церемониальному
маршу. Раздались громкие слова команды.
     Голуб,  надвигаясь  на Блувштейна с  внешне  спокойным  лицом,  говорил
внятно, шепотом:
     - Уносите ноги, некрещеные души, а то я из вас котлеты сделаю.
     Гремел  оркестр, и первые части  стали проходить  по площади. Подходя к
месту, где стоял Петлюра, солдаты механически гаркали "слава" и заворачивали
по  шоссе  в  боковые  улицы.  Впереди  рот,  одетые в новенькие  цвета хаки
костюмы,  непринужденно   шагали  старшины,   как  на  прогулке,   помахивая
тросточками. Эту моду  маршировать с  тросточкой,  как  и шомпола  у солдат,
сичевики ввели впервые.
     В  хвосте шли мобилизованные,  шли  недружной массой, сбиваясь  с шага,
натыкаясь друг на друга.
     Шорох  босых ног  был  тих.  Старшины  изо  всех сил  старались навести
порядок,   но   это   было  невозможно.   Когда   подходила   вторая   рота,
правофланговый,  молодой   парень   в  полотняной  рубахе,  засмотрелся   на
"головного",  разинув  от  удивления рот, и  со  всего размаха шлепнулся  на
шоссе, попав ногой в выбоину.
     Винтовка, дребезжа, покатилась по камням.  Парень пытался подняться, но
его сейчас же сбивали с ног идущие сзади.
     Среди зрителей послышался хохот. Взвод смешал  строй. Площадь проходили
уже как попало. Неудачливый парнишка, подхватив винтовку, догонял своих.
     Петлюра  отвернулся в  сторону от этого неприятного зрелища; не  ожидая
конца  прохождения  колонны, пошел  к  автомобилю. Инспектор, следуя за ним,
осторожно спросил:
     - Пан атаман обедать не останется?
     - Нет, - отрывисто бросил Петлюра.
     За высокой  церковной оградой, среди  толпы  зрителей,  смотрели  парад
Сережа Брузжак, Валя и Климка.
     Крепко  обхватив руками,  прутья  решетки, взглядом,  полным ненависти,
всматривался Сережа в лица стоявших внизу.
     - Пойдем, Валя,  лавочка  закрывается,  -  вызывающе громко, так, чтобы
слышали  все,  проговорил  он,  отрываясь  от  решетки.  На  него  изумленно
обернулись.
     Не обращая ни на кого  внимания, он пошел к  калитке. За ним  сестра  и
Климка.

     Подскакав,  к комендантской,  полковник  Черняк с  есаулом спрыгнули  с
лошадей. Передав их вестовому, быстро вошли в караулку.
     - Где комендант? - резко спросил Черняк у вестового.
     - Не знаю, - промямлил тот, - куда-то пошел.
     Черняк  оглядел грязную, неприбранную  караулку, развороченные постели,
на которых беспечно  разварились  комендантские казаки. Они и не думали даже
встать при входе старшин.
     -  Что  за хлев развели? - заревел  Черняк:  - Вы  что развалились, как
поросные свиньи? - налетел он на лежавших.
     Один из казаков, сев, сытно отрыгнул и недружелюбно промычал:
     - Ты чего кричишь? У нас свое кричало есть.
     - Что  такое?  -  подскочил Черняк. - Ты с кем разговариваешь,  коровья
морда?  Я  - полковник Черняк! Слыхал,  сукин сын?  Встать сейчас  же, а  то
всыплю всем шомполов!  - бегал по караулке разгоряченный полковник. - В одну
минуту  чтобы всю грязь  вымести, кровати  прибрать, морды  свои привести  в
человеческий вид. На кого вы похожи? Не казаки, а банда с большой дороги.
     Его  ярости  не было границ.  Он с бешенством  толкнул бак  с  помоями,
стоявший на дороге.
     Есаул  не отставал от него, обильно  сыпля  матерщину,  и,  убедительно
помахивая плеткой-треххвосткой, сгонял лежебок с постелей.
     - Головной-атаман парад принимает, сюда зайти может. Живо шевелитесь!
     Видя, что дело, принимает серьезный оборот  и что шомполы действительно
можно заработать  - имя Черняка  было  всем  прекрасно  известно,  -  казаки
забегали как ошпаренные.
     Работа закипела.
     - Надо посмотреть арестованных, - предложил есаул. - Кто их знает, кого
они здесь держат? Заглянет головной - может получиться ерунда.
     - У кого ключ? - спросил часового Черняк. - Откройте сейчас же.
     Старшой торопливо подскочил и открыл замок.
     - А где комендант? Что, я его долго ждать буду? Найти его  сейчас же  и
прислать сюда,  - командовал Черняк.  - Охрану вывести во двор, выстроить  в
порядке... Почему винтовки без штыков?
     - Мы только вчера сменились, - оправдывался старшой.
     Он  кинулся  к двери  искать  коменданта.  Есаул  толкнул  ногой  дверь
кладовой. С полу привстало несколько человек, остальные остались лежать.
     - Откройте двери, - командовал Черняк, - здесь мало света.
     Он всматривался в лица арестованных.
     - За что сидишь? - резко спросил ой сидевшего на нарах старика.
     Тот приподнялся, подтянул штаны и, немного заикаясь,  напуганный резким
криком, прошамкал:
     - Я и сам не знаю. Посадили - вот и сижу. Коняга  со двора пропала, так
я же в этом не виноват.
     - Чья коняга? - перебил есаул.
     - Да казенная. Пропили ее мои постояльцы, а на меня сваливают.
     Черняк  окинул  старика с головы до  ног быстрым  взглядом, нетерпеливо
дернул плечом.
     - Забери  свои манатки  - и  марш отсюда! - крикнул он, поворачиваясь к
самогонщице.
     Старик  не  сразу поверил, что его отпускают,  и,  обращаясь к  есаулу,
заморгал подслеповатыми глазами:
     - Значит, мне уйти дозволяется?
     Тот кивнул головой: катись, катись поскорей. Старик поспешно отвязал от
нар свою торбу и бочком проскочил в дверь.
     - А ты за что посажена? - уже допрашивал самогонщицу Черняк.
     Та, доедая кусок пирога, затараторила:
     -  Меня,  пане  начальство,  по  несправедливости  посадили,  Вдова  я,
самогонку мою пили, а меня потом и посадили.
     - Ты что, самогонкой торгуешь? - спросил Черняк.
     - Да яка там торговля, - обиделась  баба. - Он, комендант,  взял четыре
бутылки  и ни гроша не  заплатил. Вот  так  все: самогонку пьют,  а денег не
платят. Яка же это торговля?
     - Довольно, сейчас же убирайся к черту!
     Баба  не  заставила  дважды  повторять  приказание и, схватив  корзину,
благодарно кланяясь, попятилась задом к двери.
     - Дай вам боже здоровечко, господа начальство.
     Долинник  смотрел на эту  комедию широко  раскрытыми глазами.  Никто из
арестованных не понимал,  в  чем дело.  Было  ясно  одно: приведшие  люди  -
какое-то начальство, имеющее власть над арестованными.
     - А ты за что? - обратился к Долиннику Черняк.
     - Встать перед паном полковником! - гаркнул есаул.
     Долинник медленно и тяжело приподнялся с пола.
     - За что сидишь, спрашиваю? - повторил вопрос Черняк.
     Долинник  несколько секунд смотрел  на подкрученные  усы полковника, на
его  гладко выбритое лицо,  потом на  козырек новенькой "керенки" с эмалевой
кокардой, и вдруг мелькнула хмельная мысль: "А что, если выйдет?"
     - Меня  арестовали за то, что  я шел  по  городу  после восьми часов, -
сказал он первое, что пришло ему на ум.
     Ожидал весь в мучительном напряжении,
     - А чего ночью шатаешься?
     - Да не ночью, часов в одиннадцать.
     Говорил и уже не верил в дикую удачу.
     Колени дрогнули, когда услышал короткое: "Отправляйся".
     Долинник, забыв  свой  пиджак, шагнул: к двери, а  есаул  уже спрашивал
следующего.
     Корчагин  был последним. Он  сидел  на полу, совершенно  сбитый с толку
всем  тем, что видел,  и даже  не успел осознать, что  Долинника  отпустили.
Понять, что происходит, он, не мог. Всех  отпускают.  Но Долинник, Долинник.
Он сказал, что арестован за ночное хождение... Наконец понял.
     Полковник начал допрос худенького Зельцера с обычного!
     - За что сидишь?
     Бледный, волнующийся парикмахер ответил порывисто:
     - Мне  говорят,  что  я агитирую,  но  я не понимаю, в чем моя агитация
заключается.
     Черняк насторожился: