Обернулся: сверху  спускался  Прохошка.
Павка  залез  под лестницу,  пережидая,  когда  тот  пройдет  в  кухню.  Под
лестницей было темно, и Прохощка видеть его не мог.
     Прохошка повернул вниз, и Павке было видно  его широкую спину и большую
голову.
     Сверху по лестнице еще кто-то сбегал поспешными легкими шагами, и Павка
услыхал знакомый голос:
     - Прохошка, подожди.
     Прохошка остановился и, обернувшись, посмотрел вверх.
     - Тебе чего? - буркнул он.
     Шаги на лестнице застучали вниз, и Павка узнал Фросю.
     Она  взяла  официанта  за  рукав и  прерывающимся,  сдавленным  голосом
сказала:
     - Прохошка, где же те деньги, которые тебе дал поручик?
     Прохор резко отдернул руку.
     - Что? Деньги? А разве я тебе не дал? - говорил он озлобленно-резко.
     -  Но ведь  он  дал тебе триста рублей.  - И в  голосе  Фроси слышались
приглушенные рыдания.
     - Триста рублей, говоришь? - ехидно  проговорил Прохошка. - Что же,  ты
хочешь их получить? Не больно ли  дорого, сударыня,  для судомойки? Я думаю,
хватит  и  тех пятидесяти,  что  я  дал.  Подумаешь, какое  счастье!  Почище
барыньки, с образованием - и то таких денег не берут. Скажи спасибо за это -
ночку поспать и пятьдесят целковых схватить. Нет дураков. Десятку-две я тебе
еще дам, и кончено, а не  будешь дурой - еще подработаешь,  я тебе протекцию
составлю. - И, бросив последние слова, Прохошка повернулся и пошел в кухню.
     - Подлюга, гад!  - крикнула ему вдогонку Фрося и, прислонясь  к дровам,
глухо зарыдала.
     Не  передать,  не рассказать  чувств, которые охватили  Павку, когда он
слушал этот разговор и, стоя в темноте под лестницей, видел вздрагивающую  и
бьющуюся  о  поленья головой  Фросю.  Не  сказался  Павка, молчал, судорожно
ухватившись за чугунные подставки лестницы, а в голове пронеслось и застряло
отчетливо, ясно:
     "И эту продали, проклятые. Эх, Фрося, Фрося..."
     Еще  глубже и сильнее затаилась ненависть  к Прохошке, и все окружающее
опостылело и стало ненавистным. "Эх, была бы сила, избил бы этого подлеца до
смерти! Почему я не большой и сильный, как Артем?"
     Огоньки в печке вспыхивали и гасли, дрожали их красные языки, сплетаясь
в  длинный  голубоватый  виток;  казалось  Павке,  что  кто-то  насмешливый,
издевающийся показывает ему свой язык.
     Тихо было в комнате, лишь потрескивало в топке, и у крана слышался стук
равномерно падающих капель.
     Климка, поставив на полку последнюю ярко  начищенную  кастрюлю, вытирал
руки.  На  кухне  никого  не  было.  Дежурный  повар  и  кухонщицы  спали  в
раздевалке.  На  три ночных часа затихала  кухня,  и эти часы Климка  всегда
проводил  наверху у Павки.  По-хорошему сдружился  поваренок  с  черноглазйм
кубовщиком.  Поднявшись наверх,  Климка увидел  Павку  сидящим  на корточках
перед   раскрытой   топкой.   Павка  заметил  на   стене  тень  от  знакомой
взлохмаченной фигуры и проговорил, не оборачиваясь:
     - Садись, Климка.
     Поваренок забрался на сложенные  поленья  и, улегшись на них, посмотрел
на сидевшего молча Павку и проговорил, улыбаясь:
     - Ты что, на огонь колдуешь?
     Павка с трудом оторвал глаза от огненных языков. На Климку смотрели два
огромных блестящих глаза. В  них Климка увидел невысказанную грусть.  Первый
раз увидел Климка эту грусть в глазах товарища.
     - Чудной ты, Павка,  сегодня какой-то. - И, помолчав, затем  спросил: -
Случилось у тебя что-нибудь?
     Павка поднялся и сел рядом с Климкой.
     - Ничего  не  случилось, - ответил  он глуховато. -  Тяжело мне  здесь,
Климка. - И руки его, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
     -  Что это на тебя сегодня нашло? -  продолжал приподнявшийся на локтях
Климка.
     -  Сегодня  нашло, говоришь?  Всегда  находило, как  только попал  сюда
работать.  Ты  погляди,  что  здесь  делается! Работаем  как  верблюды, а  в
благодарность тебя по зубам бьет  кто только вздумает,  и ни от кого  защиты
нет. Нас с тобой  хозяева нанимали им служить, а бить всякий право  имеет, у
кого только сила есть. Ведь хоть разорвись, всем сразу не угодишь, а кому не
угодишь, от того  и получай. Уж так стараешься,  чтобы  делать как  следует,
чтобы никто  придраться  не  мог,  кидаешься  во  все  концы,  но  все равно
кому-нибудь не донесли вовремя - и по шее...
     Климка испуганно перебил его:
     - Ты не кричи так, а то зайдет кто - услышит.
     Павка вскочил:
     - Ну и пусть слышит, все равно уйду отсюда. Пути очищать  от снега и то
лучше, а здесь... могила, жулик на жулике сидит. Денег у них сколько у всех!
А нас  за  тварей считают,  с дивчатами что хотят,  то  и делают; а  которая
хорошая,  не поддается, выгоняют  в два счета.  Тем куда деваться?  Набирают
беженок, бесприютных,  голодающих.  Те за хлеб  держатся,  тут  хоть  поесть
смогут, и на все идут из-за голода.
     Он говорил  это с  такой злобой, что Климка,  опасаясь, что  кто-нибудь
услышит их разговор,  вскочил и закрыл  дверь, ведущую  в кухню, а Павка все
говорил о накипевшем у него на душе.
     - Вот ты, Климка, молчишь, когда тебя бьют. Почему молчишь?
     Павка  сел  на табуретку  у стола и устало  склонил  голову на  ладонь.
Климка наложил в топку дров и тоже сел у стола.
     - Читать не будем сегодня? - спросил он Павку.
     - Книжки нет, - ответил Павка, - киоск закрыт.
     - Что, разве он не торгует сегодня? - удивился Климка.
     - Забрали продавца жандармы. Нашли у него что-то, - ответил Павка.
     - За что?
     - За политику, говорят.
     Климка недоуменно посмотрел на Павку:
     - А что эта политика означает? Павка пожал плечами:
     -  Черт его знает. Говорят,  ежели кто против царя идет,  так политикой
зовется.
     Климка испуганно дернулся:
     - А разве есть такие?
     - Не знаю, - ответил Павка.
     Дверь открылась, и в судомойню вошла заспанная Глаша:
     - Вы  это чего не спите, ребятки? На час  задремать  можно, пока поезда
нет. Иди, Павка, я за кубом погляжу.

     Кончилась Павкина служба раньше, чем он ожидал, и так кончилась, как он
и не предвидел.
     В один  из  морозных январских  дней  дорабатывал Павка  свою  смену  и
собирался уходить домой, но сменявшего  его парня  не было.  Пошел  Павка  к
хозяйке  и заявил, что  уходит домой, но  та не отпускала. Пришлось усталому
Павке отстукивать вторые сутки, и к ночи он совсем выбился из сил. В перерыв
надо было  наливать кубы и кипятить их к трехчасовому  поезду. Отвернул кран
Павка -  вода не  шла. Водокачка, видно,  не подала. Оставил  кран открытым,
улегся на дрова и уснул: усталость одолела.
     Через несколько минут забулькал, заурчал кран, и  вода полилась в  бак,
наполнила его  до краев и потекла по кафельным  плитам на  пол  судомойни, в
которой, как обычно, никого не было.  Воды  наливалось  все больше и больше.
Она залила пол и просочилась под дверь в зал.
     Ручейки подбирались под  вещи и чемоданы спящих пассажиров. Никто этого
не  замечал, и только когда вода залила  лежавшего на  полу пассажира и тот,
вскочив на ноги, закричал, все бросились к вещам. Поднялась суматоха.
     А вода все прибывала и прибывала.
     Убиравший со стола  во втором зале  Прохошка кинулся на крик пассажиров
и, прыгая  через  лужи,  подбежал  к  двери и  с силой  распахнул ее.  Вода,
сдерживаемая дверью, потоком хлынула в зал.
     Крики усилились.  В  судомойню  вбежали  дежурные  официанты.  Прохошка
бросился к спящему Павке.
     Удары один за другим  сыпались на голову совершенно одуревшего  от боли
мальчика.
     Он со сна ничего не понимал. В глазах вспыхивали яркие молнии, и жгучая
боль пронизывала все тело.
     Избитый, едва доплелся домой.
     Утром   Артем,  угрюмый,  насупившийся,  расспрашивал  Павку  обо  всем
случившемся.
     Павка рассказал все, как было.
     - Кто тебя бил? - глухо спросил Артем.
     - Прохошка.
     - Ладно, лежи.
     Артем надел кожух и, не говоря ни слова, вышел.
     - Могу  я  видеть  официанта  Прохора?  - спросил  у  Глаши  незнакомый
рабочий.
     -  Он  сейчас  зайдет,  подождите,  -  ответила  она. Громадная  фигура
прислонилась к притолоке.
     - Ладно, подожду.
     Прохор,  тащивший  на подносе целый ворох  посуды, толкнув ногой дверь,
вошел в судомойню.
     - Вот этот самый, - сказала Глаша, указывая на Прохора.
     Артем шагнул вперед и, тяжело опустив руку на плечо официанта, спросил,
глядя в упор:
     - За что Павку, брата моего, бил?
     Прохор хотел освободить плечо, но  страшный  удар кулака  свалил его на
пол; он пытался подняться, но  второй удар, страшнее первого, пригвоздил его
к полу.
     Испуганные посудницы шарахнулись в сторону.
     Артем повернулся и пошел к выходу.
     Прохошка с разбитым  в кровь  лицом ворочался на  полу.  Артем  из депо
вечером не вернулся.
     Мать узнала: сидит Артем в жандармском отделении.
     Через шесть суток вернулся  Артем вечером, когда мать  спала. Подошел к
сидевшему на кровати Павке и спросил ласково:
     - Что,  поправился,  браток?  -  Присел рядом.  - Бывает и хуже.  -  И,
помолчав,  добавил:  -  Ничего,  пойдешь на  электростанцию,  я  уже  о тебе
говорил. Там делу научишься.
     Павка крепко сжал обеими руками громадную руку Артема.

        "ГЛАВА ВТОРАЯ"
     В   маленький  городок  вихрем  ворвалась   ошеломляющая  весть:  "Царя
скинули!"
     В городке не хотели верить.
     С  приползшего  в  пургу  поезда  на  перрон выкатились два студента  с
винтовками поверх  шинели и отряд революционных  солдат с красными повязками
на рукавах.  Они  арестовали станционных  жандармов,  старого  полковника  и
начальника  гарнизона.  И  в городке поверили. По  снежным  улицам к площади
потянулись тысячи людей.
     Жадно слушали новые слова: "свобода, равенство, братство".
     Прошли  дни,  шумливые, наполненные возбуждением  и радостью. Наступило
затишье, и только  красный флаг над  зданием городской управы, где хозяевами
укрепились  меньшевики  и  бундовцы,  говорил  о  происшедшей перемене.  Все
остальное осталось по-прежнему.
     К концу зимы в городке разместился гвардейский кавалергардский полк. По
утрам   ездили  эскадронами   на   станцию  ловить  дезертиров,  бежавших  с
Юго-Западного фронта.
     У  кавалергардов  лица сытые, народ  рослый, здоровенный.  Офицеры  все
больше графы да князья, погоны  золотые, на  рейтузах канты серебряные, все,
как при царе, - словно и не было революции.
     Прошагал  мимо  семнадцатый год. Для Павки,  Климки и Сережки  Брузжака
ничего не  изменилось.  Хозяева остались старые.  Только в дождливый  ноябрь
стало  твориться  что-то  неладное. Зашевелились на вокзале новые люди,  все
больше из окопных солдат с чудным прозвищем "большевики".
     Откуда такое название, твердое, увесистое, - никому невдомек.
     Трудновато  гвардейцам  дезертиров  с.  фронта  сдерживать.  Все   чаще
лопались вокзальные стекла  от ружейной трескотни. С фронта срывались целыми
группами и при задержке отбивались штыками. В начале декабря хлынули  целыми
эшелонами.
     Гвардейцы   вокзал  запрудили,   удержать  думали,  но  их  пулеметными
трещотками ошарашили. К смерти привычные люди из вагонов высыпали.
     В  город  гвардейцев  загнали  серые  фронтовики.  Загнали и на  вокзал
воротились, и дальше двинулись эшелон за эшелоном.

     Весной тысяча девятьсот восемнадцатого года трое друзей шли от  Сережки
Брузжака,  где резались  в "шестьдесят шесть". По дороге завернули  в  садик
Корчагина. Прилегли на траву. Было  скучно. Все  привычные  занятия надоели.
Начали думать,  как  бы лучше  денек  провести. За  спиной  зацокали  копыта
лошади, и  на дорогу вынесся всадник. Конь одним рывком  перепрыгнул канаву,
отделявшую  шоссе  от  низенького  забора  садика.  Конник  махнул  нагайкой
лежавшим Павке и Климке:
     - Эй, хлопцы мои, сюда!
     Павка и Климка вскочили на ноги и подбежали к забору. Всадник  был весь
в  пыли, толстым слоем серой  дорожной пыли были  покрыты сбитая на  затылок
фуражка, защитная гимнастерка и защитные штаны. На крепком солдатском  ремне
висел наган и две немецкие бомбы.
     - Тащите воды  попить,  ребятки!  -  попросил  всадник и,  когда  Павка
побежал в  дом за водой, обратился  к глазевшему  на него Сережке: -  Скажи,
паренек, какая власть в городе?
     Сережка, торопясь, стал рассказывать приезжему все городские новости:
     - Никакой власти у нас  нет  уже две недели. Самооборона у нас  власть.
Все жители по очереди ходят ночью город охранять. А вы кто такие будете? - в
свою очередь задал он вопрос.
     - Ну,  много  будешь знать  - скоро  состаришься, - с  улыбкой  ответил
всадник.
     Из дому бежал Павка, держа в руках кружку с водой.
     Всадник жадно, залпом, выпил ее до  дна, передал  кружку  Павке, рванул
поводья и, взяв с места в карьер, помчался к сосновой опушке.
     - Кто это был? - недоуменно спросил Павка Климку.
     - Откуда я знаю? - ответил тот, пожав плечами.
     - Наверно, смена власти опять  будет. Потому и Лещинские вчера выехали.
А  раз богатые утекают -  значит,  придут партизаны, - окончательно и твердо
разрешил этот политический вопрос Сережка.
     Доводы  его были настолько убедительны, что с  ним  сразу согласились и
Павка и Климка.
     Не  успели ребята как следует поговорить об этом, как по шоссе зацокали
копыта. Все трое бросились к забору.
     Из лесу, из-за  дома лесничего,  чуть  видного ребятам, двигались люди,
повозки, а совсем недалеко по шоссе - человек пятнадцать конных с винтовками
поперек седла. Впереди  конных двое:  один  -  пожилой,  в защитном  френче,
перепоясанном офицерскими ремнями, с биноклем  на груди,  а  рядом  с  ним -
только что виденный ребятами всадник. На френче у пожилого - красный бант.
     -  А  я что говорил?  - толкнул  Павку локтем в бок Сережка.  - Видишь,
красный бант. Партизаны. Лопни мои  глаза  -  партизаны...  - И,  гикнув  от
радости, птицей переметнулся через забор на улицу.
     Оба приятеля последовали за ним. Все трое стоял" теперь на краю шоссе и
смотрели на подъезжающих.
     Всадники  подъехали совсем близко. Знакомый ребятам кивнул им и, указав
нагайкой на дом Лещинских, спросил:
     - Кто в этом доме живет?
     Павка, стараясь не отстать от лошади всадника" рассказывал:
     - Здесь адвокат Лещинский живет. Вчера сбежал. Вас, видно, испугался...
     - Ты откуда знаешь, кто мы такие? - спросил, улыбаясь, пожилой.
     Павка, указывая на бант, ответил:
     - А это что? Сразу видать...
     На улицу высыпали жители, с любопытством рассматривая входивший в город
отряд. Наши приятели  стояли у шоссе и тоже смотрели  на запыленных, усталых
красногвардейцев.
     Когда  прогромыхало  по камням единственное в отряде  орудие и проехали
повозки  с пулеметами, ребята двинулись за  партизанами и разошлись по домам
лишь после того, как отряд остановился в центре города и стал размещаться по
квартирам.
     Вечером в большой гостиной дома Лещинских, где остановился штаб отряда,
за большим  с резными  ножками столом сидело четверо:  трое из  комсостава и
командир отряда товарищ Булгаков - пожилой, с проседью в волосах.
     Булгаков,  развернув на  столе карту  губернии,  водил  по  ней ногтем,
оттискивая  линии, и говорил, обращаясь к  сидевшему  напротив скуластому, с
крепкими зубами:
     -  Ты говоришь,  товарищ Ермаченко,  что здесь  надо будет драться, а я
думаю -  надо  утром отходить. Хорошо бы  даже ночью,  да люди  устали. Наша
задача  - успеть отойти к Казатину, пока немцы не добрались туда раньше нас.
Оказывать сопротивление  с  нашими силами -  это же смешно... Одно орудие  и
тридцать снарядов, двести штыков и шестьдесят сабель - грозная сила... Немцы
идут железной лавиной.  Драться  мы сможем,  только соединившись  с  другими
отходящими  красными  частями.  Ведь мы должны иметь в виду,  товарищ,  что,
кроме  немцев,  мы имеем по пути  много  разных контрреволюционных банд. Мое
мнение - завтра же  утром отходить, взорвав  мостик за  станцией. Пока немцы
будут его налаживать, пройдет два-три дня. По железной дороге их продвижение
будет задержано. Вы как  думаете, товарищи? Давайте решим, - обратился он  к
сидящим за столом.
     Сидевший наискосок от  Булгакова Стружков пожевал Губами, посмотрел  на
карту, потом  на  Булгакова  и наконец с трудом выдавил застрявшие  в  горле
слова:
     - Я... под... держиваю Булгакова.
     Самый молодой, в рабочей блузе, согласился:
     - Булгаков говорит дело.
     И только Ермаченко, тот,  что днем  говорил  с  ребятами,  отрицательно
мотнул головой:
     - На черта же мы тогда отряд собирали? Чтобы отходить перед немцами без
драки?  По-моему,  нам  надо  здесь   с  ними  стукнуться.  Надоело  драпака
задавать... Ежели бы на меня,  то я дрался бы  здесь обязательно. - Он резко
отодвинул стул, поднялся и зашагал по комнате.
     Булгаков неодобрительно посмотрел на него:
     - Драться надо с толком, Ермаченко. А бросать людей на верный разгром и
уничтожение - этого мы не можем делать. Да это и смешно.
     За нами движется целая дивизия  с тяжелой артиллерией, бронемашинами...
Не надо  ребячиться, товарищ Ермаченко...  -  И, уже обращаясь  к остальным,
закончил: - Итак, решено - завтра утром отходим.
     -  Следующий  вопрос -  о  связи,  -  продолжал  совещание  Булгаков. -
Поскольку мы отходим последними, на нас ложится задача по организации работы
в тылу у немцев. Здесь - крупный железнодорожный узел, городишко  имеет  два
вокзала. Мы  должны позаботиться о том,  чтобы на станции  работал  надежный
товарищ,  сейчас  мы  решим, кого  из  своих оставить  здесь для налаживания
работы. Намечайте кандидатуры.
     - Я думаю, что здесь должен остаться матрос Жухрай, - сказал Ермаченко,
подходя к столу. - Во-первых, Жухрай из здешних мест. Во-вторых, он  слесарь
и монтер  - сможет устроиться  работать  на станции. С  нашим отрядом Федора
никто не видел - он  приедет лишь ночью. Парень он  мозговитый и здесь  дело
наладит. По-моему, это самый подходящий человек. Булгаков кивнул головой:
     -  Правильно,  я  с  тобой   согласен,  Ермаченко.  Вы,   товарищи,  не
возражаете? - обратился он к остальным.  - Нет.  Значит, вопрос исчерпан. Мы
оставляем Жухраю денег и мандат на работу.
     - Теперь третий, последний вопрос, товарищи, - произнес Булгаков. - Это
вопрос об оружии, находящемся в городе. Здесь имеется целый склад винтовок -
двадцать  тысяч  штук,  оставшихся  еще  от  царской  войны.  Сложены они  в
крестьянском  сарае  и  лежат  там,  забытые  всеми.  Мне  сообщил  об  этом
крестьянин - хозяин сарая. Хочет избавиться от  них... Оставлять немцам этот
склад, конечно, нельзя...  Я считаю, нужно его сжечь. И сейчас  же,  чтобы к
утру все  было готово.  Только  поджигать-то  опасно: сарай  стоит  на  краю
города, среди бедняцких дворов. Могут загореться крестьянские постройки.
     Крепко сбитый, со щетиной давно не бритой бороды, Стружков шевельнулся:
     -  За...  за... чем... поджигать?  Я д... думаю  раз... раздать  оружие
на... населению.
     Булгаков быстро повернулся к нему:
     - Раздать, говоришь?
     - Правильно.  Вот  это правильно! - восхищенно воскликнул Ермаченко.  -
Раздать его рабочим  и остальному  населению,  кто захочет. Будет по крайней
мере чем почесать бока немцам, когда прижмут до  края.  Зажимать  ведь,  как
полагается,  крепко  будут. А  когда  станет  невмоготу, возьмутся ребята за
оружие.  Стружков правильно сказал:  раздать. Хорошо  бы даже  в  деревеньку
завести.  Мужички  припрячут поглубже,  а  как  немцы  станут  реквизировать
подчистую, эти винтовочки-то ой как нужны будут!
     Булгаков засмеялся:
     - Да, но ведь немцы прикажут сдать оружие и все его снесут.
     Ермаченко запротестовал:
     -   Ну,  не  все  снесут.   Кто  снесет,  а  кто  и  оставит.  Булгаков
вопросительно обвел глазами сидящих.
     -  Раздадим,  раздадим  винтовки,  -  поддержал  Ермаченко и  Стружкова
молодой рабочий.
     -