од  откос  продмаршрут.  Кажется,  брошу  записывать,  все  как-то
клочками. Жду Корчагина. Видела его - создают с Жарким коммуну из пяти".

     Днем в  мастерских Павла вызвали к телефону. Рита сообщила о  свободном
вечере  и  о  незаконченной  проработке  темы:  причины  разгрома  Парижской
коммуны.
     Вечером,  подходя  к  подъезду  дома на  Кругло-Университетской,  Павел
посмотрел  вверх.  Окно  Риты  освещено. Взбежал  по  лестнице,  как всегда,
стукнул кулаком в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
     На  кровати,  на  которую никто из ребят не имел  права  даже присесть,
лежал мужчина  в  военном. Револьвер,  походная сумка и фуражка  со  звездой
лежали  на столе.  Рядом с ним, крепко  обняв его, сидела Рита. Они о чем-то
оживленно разговаривали... Рита повернула к Павлу свое радостное лицо.
     Освобождаясь от объятий, военный встал.
     - Знакомьтесь, - сказала Рита, здороваясь с Павлом, - это...
     - Давид Устинович, -  простецки сказал  за  нее  военный, крепко сжимая
руку Корчагина.
     -  Свалился  как  снег  на  голову,  -  смеялась  Рита.  Холодное  было
рукопожатие  Корчагина.  Метнулась  кремневой искрой  в  глазах  несказанная
обида. Успел заметить на рукаве Давида четыре квадрата. Рита хотела говорить
- Корчагин перебил ее:
     - Я  забежал тебе сказать, что  сегодня работаю по  разгрузке  дров  на
пристанях.  Чтобы не  ждала... А у тебя  кстати гость.  Ну, я пошел,  ребята
внизу ждут.
     Павел  исчез за  дверью так  же внезапно, как и появился. Простучали на
лестнице быстрые шаги. Глухо внизу стукнула дверь. Стихло.
     -  С ним что-то неладное, -  неуверенно ответила Рита на  недоумевающий
взгляд Давида.
     ...Внизу,  под  мостом,  глубоко вздохнул паровоз, выбросив из  могучей
груди  рой  золотых  светлячков. Причудливый хоровод  их  устремился ввысь и
погас в дыму.
     Прислонясь  к  перилам, Павел смотрел  на мерцание  разноцветных  огней
сигнальных фонариков на стрелках. Зажмурил глаза.
     "Все же непонятно,  товарищ Корчагин, почему вам так больно оттого, что
у Риты оказался муж? Разве когда-нибудь она говорила, что его нет? Ну а если
даже говорила, что из этого?  Почему это вдруг  так  заело? А вы же считали,
товарищ  дорогой,  что, кроме идейной  дружбы, ничего  нет... Как  же это вы
просмотрели? А?  - иронически допрашивал себя Корчагин. - А что, если это не
муж?  Давид Устинович может быть и брат и дядька... Тогда ты, чудила, зря на
человека освирепел. Такая же ты,  видно,  сволочь,  как любой  мужик. Насчет
брата  это узнать  можно.  Допустим,  это  брат  или  дядя, так что же ты ей
скажешь об этом самом? Нет, ты не пойдешь к ней больше!"
     Мысли оборвал рев гудка.
     "Поздно, пора домой, хватит муру разводить".

     На  Соломенке  (так  назывался  рабочий железнодорожный  район)  пятеро
создали  маленькую коммуну. Это были - Жаркий, Павел, веселый белокурый  чех
Клавичек, Окунев Николай - секретарь деповской комсы, Степан Артюхин - агент
железнодорожной Чека, недавно еще котельщик среднего ремонта.
     Достали  комнату. Три дня  после  работы мазали,  белили, мыли. Подняли
такую  возню  с  ведрами, что  соседям  померещился пожар. Смастерили койки,
матрацы из мешков набили в  парке  кленовыми  листьями, и на четвертый день,
украшенная  портретом  Петровского  и огромной картой,  сияла комната еще не
тронутой белизной.
     Между двумя окнами полочка с горкой книг. Два ящика, обитых картоном, -
это стулья. Ящик побольше - шкаф.  Посреди  комнаты здоровенный  бильярд без
сукна,  доставленный сюда  на плечах  из коммунхоза.  Днем это  стол,  ночью
кровать  Клавичека.  Снесли  сюда  свое  имущество.  Хозяйственный  Клавичек
составил  опись всего  добра коммуны и хотел прибить  ее на стенке, но после
дружного протеста отказался  от этого. Все стало в комнате общим. Жалованье,
паек  и  случайные  посылки  - все  делилось  поровну. Личной собственностью
осталось лишь оружие. Коммунары единодушно  решили: член коммуны, нарушивший
закон об отмене собственности и обманувший доверие товарищей, исключается из
коммуны. Окунев и Клавичек настояли на добавлении: и выселяется.
     На открытие  коммуны собрался  весь  актив  районной  комсы. В соседнем
дворе  был  одолжен здоровенный самоварище, и  на  чай  ухлопали весь  запас
сахарина, а покончив с самоваром, грянули хором:

     Слезами валит мир безбрежный,
     Вся наша жизнь - тяжелый труд,
     Но день настанет неизбежный...

     Таля с табачной фабрики дирижирует. Кумачовая повязка чуть сбита набок,
глаза - как у озорного мальчишки. Близко  в  них всматриваться никому еще не
удавалось. Смеется заразительно Таля Лагутина. Сквозь расцвет юности смотрит
эта картонажница на мир с восемнадцатой ступеньки. Взлетает вверх ее рука, и
запев, как сигнал фанфары:

     Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом -
     Над миром наше знамя реет.
     Оно горит и ярко рдеет,
     То наша кровь горит огнем...

     Разошлись поздно, разбудив молчаливые улицы перекличкой голосов.
     Жаркий протянул руку к телефону.
     -  Потише,  ребята, ничего  не  слышно! - крикнул он  голосистой комсе,
набившейся в комнату отсекра.
     Голоса сбавили на два тона.
     - Я слушаю.  А, это  ты! Да, да, сейчас. Повестка? Все та же - доставка
дров с пристаней. Что? Нет, никуда не послан. Здесь. Позвать? Ладно.
     Жаркий поманил пальцем Корчагина:
     - Тебя товарищ Устинович, и передал ему трубку.
     - Я думала, что тебя нет. У меня вечер не занят случайно. Приходи. Брат
проездом заехал, мы с ним два года не виделись.
     Брат!
     Павел не слушал ее  слов. Вспомнились  и  тот вечер, и то, о чем  решил
тогда же ночью на мосту. Да, надо пойти к ней сегодня и сжечь мостки. Любовь
приносит много тревог и боли. Разве теперь время говорить о ней?
     Голос в трубке:
     - Ты что, не слышишь меня?
     - Нет, нет, я слушаю. Хорошо. Да, после бюро.
     Положил трубку.

     Он прямо смотрел в ее глаза и, сжимая дубовый край стола, сказал:
     - Я, наверное, не смогу дальше приходить  к тебе.  Сказал и увидел, как
вскинулись густые ресницы.
     Карандаш ее остановил свой бег по листу и неподвижно лег на развернутой
тетради.
     - Почему?
     - Все труднее  становится выкраивать часы. Сама знаешь, дни пошли у нас
тяжеловатые. Жаль, но приходится отложить...
     Прислушался к последним словам и почувствовал их нетвердость.
     "Для  чего вертишь мельницу?  Не  находишь, значит, мужества ударить по
сердцу кулаком!"
     И Павел настойчиво продолжал:
     - Кроме того, давно хотел тебе сказать, плохо я тебя понимаю. Вот когда
с  Сегалом занимался, у  меня в голове все задерживалось, а с  тобой у  меня
никак  не  выходит. От тебя каждый раз к Токареву ходил,  чтобы разобраться.
Коробка моя не варит. Тебе надо взять кого-нибудь помозговитей.
     И отвернулся от ее внимательного  взгляда. Закрывая для себя  возврат к
девушке, упрямо договорил:
     - И вот выходит, что нам с тобой нельзя время зря тратить.
     Встал,  осторожно  отодвинул  ногой  стул и  посмотрел сверху  вниз  на
склоненную голову, на побледневшее в свете лампы лицо. Надел фуражку.
     -  Что же, прощай, товарищ  Рита. Жаль, что  я тебе столько дней голову
морочил. Надо было сразу сказать. Это уж моя вина.
     Рита  механически  подала  ему  руку  и, ошеломленная  его  неожиданной
холодностью, смогла лишь произнести:
     - Я  тебя не  виню,  Павел.  Раз  я  не смогла подойти к  тебе  и  быть
понятной, то я заслужила сегодняшнее.
     Тяжело переступали ноги. Без стука прикрыл дверь. У подъезда задержался
-  можно еще вернуться, рассказать...  Для чего? Для того,  чтобы получить в
лицо удар презрительным словом и опять очутиться здесь, у подъезда? Нет!

     В  тупиках росли  кладбища расхлябанных вагонов  я холодных  паровозов.
Ветер вихрил мелкие опилки из пустых дровяных складах.
     А  вокруг города,  по лесным тропам,  по  глубоким балкам  хищной рысью
ходила  банда Орлика. Днями отсиживалась она в  окрестных хуторах,  в лесных
богатых пасеках, а ночью  выползала на пути, разрывала их когтистой лапой и,
совершив страшную работу, уползала в свое убежище.
     И  часто  рушились  под   откос  стальные  кони.  Разбивались  в  щепки
коробки-вагоны, плющило в лепешку сонных людей, и мешалось с кровью и землей
драгоценное зерно.
     Налетала  банда  на   тихие  волостные  местечки.   Испуганно  кудахча,
разбегались  с улицы  куры.  Хлопал шальной  выстрел. Трещала, словно  сухой
хворост под ногами,  недолгая перестрелка у белого домика волсовета. Бандиты
метались по  деревне  на  сытых конях  и рубили схваченных людей.  Рубили  с
присвистом, как колют дрова. Редко стреляли - берегли патроны.
     Так же быстро исчезали, как и появлялись. Везде имела банда свои глаза,
свои уши. Сверлили эти глаза белый волсоветский  домик, подсматривали за ним
из поповского двора и  из добротной кулацкой хаты. И туда, в лесные заросли,
тянулись невидимые нити.  Туда текли патроны, куски свежей свинины,  бутылки
сизоватого первача и еще то, что  передавалось тихо на ухо меньшим атаманам,
а затем, через сложнейшую сеть, - самому Орлику.
     Банда  имела  всего  две-три  сотни  головорезов, но  поймать  банду не
удавалось.  Разбиваясь на несколько  частей, банда оперировала  в
двух-трех уездах сразу.  Нащупать  всех  нельзя  было. Бандит  ночью -  днем
мирный  крестьянин  ковырялся у себя  во дворе, подкладывая  корм  коню, и с
ухмылкой  посасывал   свою  люльку   у  ворот,   провожая  мутным   взглядом
кавалерийские разъезды.
     Потеряв  покой и  сон,  носился стремительно  со  своим  полком по трем
уездам Александр Пузыревский.  Неутомимый  в своем  упорстве  преследования,
настигал он иногда бандитский хвост.
     А  через  месяц оттянул свои  шайки Орлик из  двух уездов.  Заметался в
узком кольце.

     Жизнь в городе плелась обыденным  ходом. На пяти  базарах копошились  в
гомоне  людские скопища.  Властвовали здесь  два стремления:  одно - содрать
побольше, другое  - дать поменьше.  Тут орудовало во  всю ширь  своих сил  и
способностей разнокалиберное жулье. Как блохи, сновали сотни юрких людишек с
глазами,  в  которых можно  было прочесть все, кроме  совести. Здесь,  как в
навозной  куче,  собиралась  вся   городская  нечисть  в  едином  стремлении
облапошить  серенького  новичка. Редкие поезда  выбрасывали  из своей утробы
кучи навьюченных мешками людей. Весь этот люд направлялся к базарам.
     Вечером  пустели базары, и одичалыми казались торговые переулки, черные
ряды рундуков и лавок.
     Не всякий смельчак рискнет ночью углубиться в этот мертвый квартал, где
за каждой будкой - немая угроза. И нередко ночью  ударит, словно молотком по
жести,  револьверный выстрел,  захлебнется кровью чья-то глотка. А пока сюда
доберется горсть милиционеров с соседних постов (в одиночку не ходили),  то,
кроме скорченного трупа, уже никого не найти. Шпана невесть где от "мокрого"
места,  а  поднятый  шум  сдунул  ветром  всех ночных  обитателей  базарного
квартала.  Тут же  напротив - кило "Орион". Улица и  тротуар в электрическом
свете. Толпятся люди.
     А  в зале трещал киноаппарат. На экране убивали  друг друга неудачливые
любовники,  и диким воем отвечали зрители  на обрыв картины. В  центре и  на
окраинах жизнь, казалось, не выходила из проложенного русла, и даже там, где
был мозг революционной власти - в губкоме, - все шло обычным чередом. Но это
было лишь внешнее спокойствие.
     В городе назревала буря.
     О  ее приближении  знали  многие  из  тех,  кто  входил в город со всех
концов, плохо пряча строевую  винтовку под мужицкой свиткой. Знали и те, кто
под видом мешочников приезжал на крышах поездов и держал путь не на базар, а
нес мешки до записанных в своей памяти улиц и домов.
     Если  эти  знали,  то  рабочие кварталы,  даже  большевики, не  знали о
приближении грозы.
     Было в городе лишь пять большевиков, знавших все эти приготовления.
     Остатки петлюровщины, загнанные Красной Армией в белую Польшу, в тесном
сотрудничестве  с иностранными миссиями в Варшаве готовились принять участие
в предполагаемом восстании.
     Из остатков петлюровских полков тайно формировалась рейдовая группа.
     В  Шепетовке   центральный   повстанческий  комитет  тоже   имел   свою
организацию. В нее  вошло сорок семь человек, из коих большинство - активные
контрреволюционеры в прошлом, доверчиво оставленные местной Чека на свободе.
     Руководили  организацией  поп Василий,  прапорщик  Винник, петлюровский
офицер  Кузьменко.  А  поповны, брат и отец Винника и затершийся в  деловоды
исполкома Самотыя вели разведку.
     В ночь восстания решено было забросать пограничный Особый отдел ручными
гранатами, выпустить арестованных и, если удастся, захватить вокзал.
     В  большом  городе   -  центре   будущего  восстания  -  в  глубочайшей
конспирации  шло   сосредоточение  офицерских  сил,  и  в  пригородные  леса
стягивались  бандитские  шайки.  Отсюда  рассылались  проверенные "зубры"  в
Румынию и к самому Петлюре.

     Матрос в  Особом отделе округа не засыпал ни на минуту уже шестую ночь.
Он был одним из тех большевиков,  которые знали  все. Федор Жухрай переживал
ощущение человека, выследившего хищника, уже готового к прыжку.
     Нельзя крикнуть, поднять тревогу. Кровожадная тварь  должна быть убита.
Лишь тогда возможен спокойный труд, без оглядки на каждый куст. Зверя нельзя
спугнуть. Тут, в этой  смертельной борьбе, дает победу лишь выдержка бойца и
твердость его руки.
     Наступали сроки.
     Где-то здесь, в городе,  в лабиринте явок и конспирации, решили: завтра
ночью.
     Те пятеро большевиков, что знали, предупредили. Нет, сегодня ночью.
     Вечером из  депо тихо, без  гудков,  вышел бронепоезд,  и  так же  тихо
закрылись за ним деповские огромные ворота.
     Прямые  провода спешили передать шифрованные телеграммы,  и везде, куда
прилетали они, забывая про сон,  сторожевые  республики обезвреживали осиные
гнезда.
     Жаркого вызвал к телефону Аким.
     -  Ячейковые  собрания  обеспечены? Да? Хорошо.  Сам сейчас приезжай  с
секретарем  райкомпарта  на совещание. Вопрос с дровами хуже, чем мы думали.
Приедешь - поговорим, - слушал Жаркий твердую скороговорку Акима.
     - Ну, мы все скоро на дровах помешаемся, - проворчал он, кладя трубку.
     Оба  секретаря  вышли  из  автомобиля,  на котором  их  примчал  Литке.
Поднявшись на второй этаж, они сразу поняли, что дело не в дровах.
     На столе управделами стоял "максим", около него возились пулеметчики из
ЧОН. В коридорах  - молчаливые часовые из горактива  партии и комсомола.  За
широкой дверью кабинета секретаря губкома заканчивалось экстренное заседание
бюро губкома партии.
     Через форточку с улицы шли провода к двум полевым телефонам.
     Приглушенный разговор. Жаркий нашел в комнате Акима, Риту и Михаилу. Не
сразу узнал  Школенко  в длиннополой шинели под поясом с портупеей и кобурой
нагана.  Рита,  как  когда-то   в  свою  бытность   политруком  роты,   -  в
красноармейском шлеме, в защитной  юбке,  поверх кожанки ремень  к  тяжелому
маузеру.
     - Как это все понимать надо? спросил ее Жаркий.
     - Опытная тревога, Вайя. Сейчас поедем к вам в район. Сбор по тревоге в
пятой  пехотной школе. Прямо с ячейковых  собраний  ребята  двигаются  туда.
Главное - это проделать незаметно, - рассказывала Рита Жаркому.

     Тихо в "кадетской" роще.
     Высокие  молчаливые дубы - столетние великаны.  Спящий пруд  в  покрове
лопухов и водяной крапивы, широкие запущенные аллеи. Среди  рощи, за высокой
белой стеной, - этажи кадетского корпуса. Сейчас здесь пятая пехотная  школа
краскомов.  Глубокий вечер.  Верхний  этаж  не  освещен.  Внешне  здесь  все
спокойно. Всякий, проходя мимо, подумает, что за этой  стеной спят. Но тогда
зачем  открыты чугунные ворота и что  это похожее на две громадные лягушки у
ворот? Но люди,  шедшие сюда с разных концов железнодорожного района, знали,
что в школе не могут спать, раз  поднята ночная  тревога. Сюда  шли прямо  с
ячейковых собраний,  после  краткого  извещения,  шли,  не  разговаривая,  в
одиночку и парами, но не больше трех человек, в карманах которых обязательно
лежала  книжечка  с  заголовком  "Коммунистическая  партия большевиков"  или
"Коммунистический  союз молодежи Украины".  За  чугунные  ворота можно  было
войти, лишь показав такую книжечку.
     В  актовом   зале  уже  много  людей.  Здесь   светло.   Окна  завешены
брезентовыми палатками.  Собранные  здесь  большевики, подшучивая над  этими
условностями  тревоги,  спокойно  раскуривали  козьи  ножки.  Никто  никакой
тревоги  не  ощущал.   Просто   так   собирают,   на  всякий  случай,  чтобы
чувствовалась дисциплина  частей особого назначения. Но опытные  фронтовики,
входя  во  двор  школы, чувствовали что-то  не  совсем  похожее  на условную
тревогу. Очень уж тихо делалось все. Молча  строились под  полушепот команды
взводы курсантов. На руках выносились  пулеметы, и снаружи ни одного огонька
во всех корпусах.
     -  Что-нибудь серьезное  ожидается,  Митяй?  -  тихо  спросил Корчагин,
подходя к Дубаве.
     Митяй  сидел  на  подоконнике  рядом с  незнакомой  девушкой.  Корчагин
мельком видел ее третьего дня у Жаркого.
     Дубава шутливо похлопал Павла по плечу:
     - Что, сердце в пятки ушло, говоришь? Ничего, мы вас научим воевать. Ты
что, с ней незнаком? - кивнул он на девушку. - Зовут Анной, фамилии не знаю,
а чин ее - заведующая агитационной базой.
     Девушка, слушая шутливое представление Дубавы, рассматривала Корчагина.
Поправила выбившийся из-под сиреневой повязки виток волос.
     С  глазами  Корчагина  встретилась -  несколько  секунд  длилось  немое
состязание. Глаза ее, иссиня-черные,  вызывающе искрились. Пушистые ресницы.
Павел  отвел  взгляд  на  Дубаву.  Почувствовав,  что  краснеет,  недовольно
нахмурился.
     - Кто же кого из вас агитирует? - силясь улыбнуться, спросил Павел.
     В зале послышался шум. Михайло Школенко, взобравшись на стул, крикнул:
     -  Коммунары  первой  роты,  строиться  в  этом зале Быстрее,  быстрее,
товарищи!
     В зал входили Жухрай, предгубисполкома и Аким. Они только что приехали.
     Зал набит людьми, построенными в ряды.
     Предгубисполкома  стал  на площадку  учебного пулемета  и, подняв руку,
произнес:
     - Товарищи, мы собрали вас  сюда для  серьезного и ответственного дела.
Сейчас  можно сказать  то, чего нельзя было сказать  еще вчера, так как  это
было глубокой военной тайной. Завтра в ночь в городе, как и по всей Украине,
должно вспыхнуть  контрреволюционное восстание.  Город  наполнен  офицерьем.
Вокруг города концентрируются  бандитские шайки. Часть заговорщиков проникла
в бронедивизион и  работает там шоферами. Но Чрезвычайной комиссией  заговор
открыт,  и  мы сейчас  ставим  под  ружье  всю  парторганизацию  и комсомол.
Совместно  с  испытанными  частями   из   курсантов  и  отрядов  Чека  будут
действовать  первый  и  второй  коммунистические  батальоны.   Курсанты  уже
выступили,  теперь ваша очередь,  товарищи.  Пятнадцать минут  на  получение
оружия  и  построение. Операцией будет  руководить товарищ  Жухрай. От  него
командиры   получат   точные   указания.   Я   считаю   излишним   указывать
коммунистическому батальону  на  серьезность настоящего момента.  Завтрашний
мятеж мы должны предотвратить сегодня.
     Через четверть часа вооруженный батальон выстроился во дворе школы,
     Жухрай обвел взглядом недвижные ряды батальона.
     В  трех шагах впереди строя двое в  ремнях:  комбат Меняйло - богатырь,
уральский литейщик, и рядом - комиссар Аким. Налево - взводы первой  роты. В
двух шагах впереди  - двое:  комроты  Школепко  и политрук  Устинович. За их
спинами - молчаливые ряды коммунистического батальона. Триста штыков.
     Федор подал знак:
     - Пора выступать.

     Шли триста по безлюдным улицам.
     Город спал.
     На  Льв