сцепимся", -
но тут же отогнал от себя эту мысль. "Уж  не  трус  ли  я?"  -  мелькнуло  в
голове.
     Ход мыслей Стрелка был мне чужд и непонятен.
     - Вот уж никогда не стал бы красть  ненужную  мне  вещь,  -  сказал  он
как-то, считая, что это оправдывает его воровские повадки. А  когда  я  стал
возражать, он рассвирепел, и я ушел, осыпаемый градом  ругательств.  "Но  не
всегда же я буду так уходить", - твердо решил я тогда.
     Итак, я сидел за столом и ел сосиски, Вайолет распахнула дверь и  вошла
со своим подносом.
     - Бифштекс с яйцом один раз похоже что легавый, -  быстро,  без  знаков
препинания произнесла она.
     Полицейские  в  штатском  иногда  закусывали  в  гостинице,  разыскивая
кого-нибудь или проверяя, как ведут себя стукачи из числа воров  и  жуликов.
Обычно легавых узнавали сразу. Если этого не случалось, они сами  раскрывали
свое инкогнито Фло Бронсон, никогда не бравшей с них  денег  за  угощение  и
щедро оплачивавшей их услуги.
     - С полицией можно ладить, если уметь ублажать ее,  -  сказала  однажды
Фло, наливая мне стакан имбирного пива и взимая за него цену стакана виски с
заезжего горожанина, который угощал в баре всех и меня в том числе.
     - Если ты с ними честен, - продолжала Фло, - и они понимают, что ты  не
собираешься их надуть - можно откупиться от них  несколькими  шиллингами,  в
случае если тебя накроют.
     Стрелок боялся полиции и ненавидел ее. Услышав сообщение Вайолет, он на
мгновение застыл,  потом  подошел  к  холодильнику  и  вытащил  бифштекс,  с
неожиданной злостью плюнул на мясо и бросил его на сковородку.
     - Вот тебе, проклятый! - яростно произнес он.
     Отвращение охватило меня. Я оттолкнул  тарелку,  чувствуя,  как  что-то
темное и скверное подымается во мне и душит. И  в  то  же  время  я  понимал
Стрелка и в глубине души сочувствовал ему. Это сочувствие  тут  же  испугало
меня, так как по своей наивности я решил, что скоро  буду  смотреть  на  мир
глазами Стрелка.
     Уходя после обеда на работу, я завернул по дороге в бар, взглянуть, как
там поживает дровосек. Фло Бронсон принесла ему тарелку мяса с  овощами,  он
ел прямо у, стойки, рядом стоял стакан пива.
     Когда в пять часов вечера, окончив работу, я  возвращался  из  конторы,
лошади все еще стояли на старом месте. Я поспешил в бар, твердо  решив,  что
заставлю хозяина напоить их. Дровосек сидел уже на скамье  у  стены,  голова
его свешивалась на грудь, он что-то бормотал себе под  нос,  покачиваясь  из
стороны в сторону, - казалось, что он вот-вот упадет. Усилием воли он  резко
выпрямлялся и вызывающе поднимал голову, как человек, готовящийся  предстать
перед  судом.  Но  через  минуту  снова  обмякал,  и  глаза   его   начинали
закрываться.
     - У моего постреленка есть мозги, можете мне поверить,  -  бормотал  он
снова и снова.
     Фло Бронсон потеряла к нему всякий интерес, он уже  истратил  все  свои
деньги. Я положил ему руку на плечо.
     - Ваши лошади хотят пить, - крикнул я  ему,  мне  каялось  что  громкий
голос может скорее проникнуть в остаток сознания и затронуть в нем  какие-то
чувства, еще оставшиеся трезвыми.
     Он выпрямился, посмотрел на  меня,  в  бессмысленном  взгляде  появился
проблеск мысли.
     - Что такое? Кто хочет пить? -  воскликнул  он,  пытаясь  подняться  на
ноги.
     - Ваши лошади, - повторил я.
     - Лошади! - Лошади были для него все.  Спотыкаясь,  дровосек  вышел  из
бара, я последовал за ним. На полдороге он вдруг пошатнулся и его понесло  в
сторону, но он совладал с собой, остановился и стал оглядываться,  ища  свой
воз.
     - Вон там! - сказал я и пошел вперед.
     Он снова двинулся в путь, спотыкаясь и выписывая  кренделя,  и  кое-как
добрался до воза. Он постоял с минуту около него, держась за  полено,  потом
быстро вскарабкался на дрова, схватил вожжи, привязанные к борту, и крикнул:
"Но-о, Панч! Но-о, Бетти!"
     Я приподнял оглобли,  освободил  и  продел  в  кольца  подпорки,  выбил
тормоза из-под колес. Передняя лошадь двинулась и стала заворачивать  воз  с
поклажей;  лошадь,  шедшая  в  оглоблях,  навалившись  плечом,  помогала  ей
развернуться.
     Следы колес, оставленные возом с утра, еще виднелись на дороге.  Лошади
пошли по старой колее, глубоко вдавливая копыта в почву, а на  шаткой  груде
бревен мешком сидел бородатый дровосек, похожий на кучу рваного тряпья.
     Я уселся на свою перекладину и достал записную книжку.


ГЛАВА 8

     В холодные вечера уютнее всего было  посидеть  и  поболтать  на  кухне.
Столовая, даже когда в огромном камине пылал огонь, производила  впечатление
безликой; комната давала кров, но не отражала вкусов  и  наклонностей  своих
обитателей.
     Вид протертого линолеума, который топтало  столько  ног,  нисколько  не
огорчал женщину, купившую его в свое время. Деньги на него не были накоплены
упорным трудом. Ее муж и дети не ходили по нему. Он просто лежал на полу.
     В вычурной вазе с позолоченными ручками, стоявшей  на  каминной  полке,
уже больше года торчал пучок засохших  эвкалиптовых  веток.  Липкая  бумага,
свисавшая с потолка, представляла собою кладбище прошлогодних мух.
     Столовая никогда не слышала детского  смеха.  Смех,  звучавший  в  этих
мрачных стенах, не объединял людей, он был  данью  взаимной  вежливости,  не
больше.
     Зато гостиничная  кухня  ничем  не  отличалась  от  кухни  каких-нибудь
фермеров. Роуз Бакмен начищала плиту до блеска, а Стрелок следил, чтобы  она
щедро топилась в холодные вечера. Кухонный стол был  выскоблен  до  белизны,
над ним был приколот старый календарь. Чашки, висевшие  на  медных  крючках,
украшали буфет, полный посуды.
     Поскольку именно здесь я слушал  большинство  рассказов  Артура,  кухня
всегда напоминала мне о нем.
     Любопытно, что женщины, приезжавшие в гостиницу, избегали  заходить  на
кухню.  Может  быть,  потому,  что  она  могла  напомнить   им   собственный
заброшенный очаг. Женщины чувствовали себя свободнее в столовой, там  ничего
не напоминало о доме, там была  атмосфера,  сулившая  веселье  без  помех  и
всяческие развлечения.
     Иногда Артур, Стрелок и я играли на кухне в  покер.  Научил  меня  игре
Стрелок, хвастаясь при этом крупными суммами, которые он якобы то выигрывал,
то проигрывал в игорных домах, куда часто захаживал, когда жил в городе.
     - Не сомневайся, парень! Было время, когда и пятьдесят фунтов были  для
меня не деньги.
     Под влиянием этих рассказов я, подобно Шепу, начал верить в легкий путь
к богатству...  Сами  по  себе  деньги  никогда  не  представляли  для  меня
интереса. Но рассказы Стрелка о крупных выигрышах давали повод  помечтать  о
том, как удача в картах помогает мне избавиться от жизни клерка и,  спокойно
отдаться писательскому труду.
     Я живо представлял себе, как, сидя за  столом,  заваленным  банкнотами,
непроницаемый и суровый, я сдаю карты. Люди, с которыми я играю,  -  богачи,
ставящие на карту сотни, тысячи фунтов... На  рассвете,  проигравшись  прах,
они, спотыкаясь,  покидают  сизый  от  табачного  дыма  игорный  зал,  а  я,
уверенный в себе и спокойный, выхожу, сажусь в  такси,  и  мои  карманы  так
набиты деньгами, что мне трудно идти.
     Я даю десятку шоферу: "Сдачи не надо!"
     Как он мне благодарен, этот воображаемый шофер. Но тут  мечта  искушает
меня отправиться к нему домой.  Я  даю  деньги  на  образование  его  детей,
оплачиваю сложную операцию его жены, за которую согласен взяться только один
знаменитый хирург.
     Но и после всех этих чрезвычайных расходов у меня остается  достаточная
сумма, чтобы заниматься свободным творчеством.
     Я получал двадцать пять шиллингов в  неделю  и  двадцать  два  шиллинга
шесть пенсов платил за комнату и питание. На все остальные  расходы  у  меня
оставалось два шиллинга шесть пенсов. Эти два шиллинга и шесть  пенсов  были
для меня состоянием. Раз в  неделю  я  покупал  "Бюллетень"  {"Бюллетень"  -
политический еженедельник,  издающийся  в  Австралии,  имеющий  литературную
страницу. (Прим. перев.)} и углублялся  в  изучение  напечатанных  в  номере
рассказов. Остающиеся два шиллинга я разменивал на мелкие монеты и  носил  в
кармане, часто  пересчитывая  их.  Это  были  мои  собственные  деньги,  мой
заработок!
     В покер мы играли на пенсы, и меня поражало, до чего же везет  Стрелку.
Артур играл без особого интереса, что выиграть, что  проиграть  -  ему  было
безразлично. Несколько пенсов не имели  для  него  значения,  проигрывал  он
весело.
     Для меня же имел  значение  каждый  пенс  -  они  составляли  весь  мой
капитал. Я понимал, что должен копить их, потому что  вскоре  опять  окажусь
без работы. Мистер Р.-Дж. Кроутер не раз советовал мне "поискать работу,  на
которой легче продвинуться".
     Но я не трогался с места, предвидя, что найти другую работу  мне  будет
не так-то просто, и боясь трудностей.
     Но в конце концов отец посоветовал мне бросить эту службу и  попытаться
найти что-нибудь получше.
     - Если сидеть и ждать, никогда ничего хорошего не добьешься,  -  сказал
он и добавил,  думая  успокоить  меня:  -  А  с  Артуром  дружбу  ты  всегда
сохранишь.
     Итак, я подал заявление об уходе из конторы. За три дня  до  того,  как
отец должен был приехать за мной в двуколке  и  навсегда  увезти  отсюда,  я
сидел за кухонным столом со Стрелком и Артуром и играл в покер.
     В кармане у меня было всего два шиллинга, но  я  успокаивал  себя  тем,
что, уходя с работы, два шиллинга иметь я все-таки буду, так как при расчете
получу плату за неделю. Я сел за стол, не сомневаясь, что проиграю и на этот
раз. Всякий раз  после  покупки  "Бюллетеня"  я  проигрывал  оставшиеся  два
шиллинга  Стрелку,  который  смягчал  горечь   проигрыша   похвалами   моему
искусству.
     - У тебя задатки хорошего игрока, можешь не сомневаться!
     После часа игры у меня  оставалось  три  пенса.  Артур  позевывал,  ему
хотелось спать, он проиграл девять  пенсов.  Я  уныло  смотрел  на  Стрелка,
сдававшего карты, - мысль о том, что я скоро  останусь  без  работы,  мучила
меня. Я надеялся, что Стрелок выиграет следующую игру и можно  будет  больше
не волноваться. Лучше проиграть все, думал я, чем остаться с тремя пенсами.
     Карты так и мелькали в руках Стрелка, и вдруг я увидел, как он  быстрым
движением вытащил из-под стола карту и подложил ее себе. Это потрясло  меня.
Я никогда не допускал и мысли, что в нашей игре  возможно  мошенничество.  Я
считал, что воровские наклонности Стрелка не могут распространяться на  нас.
Дружеские отношения, казалось мне, обеспечивали безусловную  честность  всех
участников игры.
     - Ты смошенничал! - не  веря  собственным  глазам,  закричал  я.  -  Ты
смошенничал!
     И вдруг, по выражению его лица, понял,  что  жульничал  он  всегда,  ив
течение многих месяцев обворовывал меня. Стрелок вскочил,  оперся  руками  о
стол и приблизил искаженное злобой лицо к моему.
     - Врешь, сволочь, - сказал  он  сквозь  зубы.  -  Я  сверну  тебе  шею,
проклятый мальчишка.
     Ярость Стрелка была для меня только лишним доказательством его вины. Не
помня себя от бешенства, вцепился ему в глотку. За годы хождения на костылях
мои руки сильно развились. Я рванул его так, что он  перелетел  через  стол,
потащив за собой и меня. В следующий момент он грохнулся об пол, я рухнул на
него.
     Но и падение не заставило меня разжать рук. Стрелок начал молотить меня
кулаками по голове, откатываясь при каждом ударе,  чтобы  иметь  возможность
размахнуться. Я опустил голову и впился подбородком ему в плечо.
     Стрелок попытался ударить меня коленом в пах, но я  повернулся,  и  его
колено угодило мне в бок. Я чувствовал, как прогибаются мои  ребра  под  его
ударами. Он старался схватить меня за горло, и я еще сильнее сдавил его.  Он
рывком перевернулся на живот, и я оказался под ним.  Тогда  он  приподнялся,
увлекая меня за собой, и снова грохнулся вниз, сильно стукнув  меня  головой
об пол. Мы катались по полу. Он  злобно  пинался,  мотал  головой,  старался
боднуть меня.
     Вдруг я почувствовал, что он как-то обмяк, рука  Артура  легла  мне  на
плечо:
     - Отпусти его, Алан!
     Все это время он стоял над нами, как судья на ринге.
     Я разжал руки и встал, держась за стол. Стрелок лежал на  полу,  тяжело
дыша. Я стоял, понурив голову. Наконец Стрелок поднялся и плюхнулся на стул,
положив голову на руки. Грудь его вздымалась. Он  закашлялся.  Артур  принес
воды, и он жадно выпил.
     Артур повернулся ко мне:
     - Ты как - ничего?
     - Ничего.
     Я отошел от стола и сказал Артуру:
     - Пожалуй, я пойду к себе.
     - Хорошо. Я сейчас приду.
     Я прошел в нашу комнату, закрыл за собой дверь и, прислонившись к  ней,
постоял  с  закрытыми  глазами  в  темноте.  Тяжелое  дыхание  Стрелка  было
единственным звуком, доносившимся из кухни.
     Потом Стрелок заговорил:
     -  Не  будь  он  калекой,  я  бы  с  ним  живо  разделался,  можешь  не
сомневаться. Пришлось поддаться, потому что я боялся за  него.  Но  если  он
меня еще когда-нибудь тронет, я из него дух вышибу.
     Я распахнул дверь и влетел в кухню, как бык на арену. Стрелок испуганно
вскочил. Я с шумом захлопнул кухонную дверь -  в  ней  не  было  замка  -  и
повернулся к нему:
     - Я калека, да! Я тебе покажу,  какой  я  калека!  И  ринулся  к  нему,
чувствуя в себе необычайную силу и уверенность.
     Стрелок в страхе повернулся к Артуру:
     - Останови его!
     - Ты же сам напросился, - спокойно сказал  Артур,.  Он  не  двинулся  с
места.
     Стрелок начал отступать. Я - за ним. Внезапно, шмыгнув  мимо  меня,  он
бросился к двери. Прежде чем он успел открыть дверь и выскочить в коридор, я
швырнул в него костыль,
     Артур поднялся и принес мне костыль,
     - Сядь и успокойся. Я молчал.
     - Как ты себя чувствуешь? - встревоженно спросил Артур.
     - Паршиво.
     - Вид у тебя так себе. Сейчас я налью тебе чашку чая.
     Мы сидели и молча пили чай. Через некоторое время я перестал дрожать  и
улыбнулся ему:
     - Ну?
     - Завтра я покажу тебе прием, как вывихнуть плечо. Силы в руках у  тебя
для этого достаточно. Это  лучше,  чем  хватать  за  горло,  если  затеялась
настоящая драка. Действует отрезвляюще. Никогда не хватай за горло;  ты  сам
не знаешь своей силы,
     - Твоя правда, - согласился я.
     - Но смотри применяй этот прием, только когда  тебя  совсем  припрут  к
стенке. Не твое дело - драться с кем-то одним, твое дело - драться  со  всем
миром.
     - Что?.. что ты хочешь этим сказать? Как так драться со всем миром? Ты,
вероятно, хочешь сказать... Не думай, что я ненавижу Стрелка, я...
     - Это я и хочу сказать.
     - Ничего не понимаю,  -  в  голове  у  меня  путалось.  -  Этот  подлец
обкрадывал меня, но я знаю, что если завтра он  явится  ко  мне  и  попросит
что-нибудь сделать для него, я пойду и сделаю. Мягкотелый я - вот в чем  моя
беда, сволочь мягкотелая! Я ненавижу скандалы, понимаешь.
     Мне от них плохо делается. Стоит мне ввязаться в ссору, я потом два дня
никуда не гожусь.
     - А ты ведь мог его убить, - сказал Артур, продолжая думать о своем.
     - Что ты?! - воскликнул я. - У меня и в мыслях этого не было! - Это  ни
черта не значит - было у тебя в мыслях или не было. Парень,  можно  сказать,
находился при последнем издыхании, когда я велел тебе отпустить его.
     Его слова испугали меня.
     - Я, пожалуй, лягу, - еле выговорил я. - Хорошая мысль. И я тоже.
     Уже раздевшись, он сказал мне тоном почти извиняющимся:
     - Я не стал встревать в вашу драку, мне кажется, ты не хотел,  чтобы  я
вмешивался, но я был тут же, рядом. Ты ведь понял?
     - Да, - ответил я. - Я понял. Спасибо за то, что ты не вмешался, Артур.


 * КНИГА ВТОРАЯ *

ГЛАВА 1

     Наш дом в Уэрпуне стоял на вершине холма. Это  был  небольшой,  обшитый
тесом домик, с двускатной крышей, с трех сторон его окружала веранда. Позади
дома находился птичий двор, обсаженный самшитовыми деревьями, и сразу за ним
выгон, занимавший три акра и спускавшийся к плотине на дне глубокого оврага.
На этом выгоне паслась серая  лошадь,  она  или  щипала  редкую  траву,  или
стояла, насторожив уши,  поглядывая  в  сторону  дома  и  прислушиваясь,  не
задребезжит ли  жестянка  из-под  керосина,  в  которой  отец  каждый  вечер
приносил ей в стойло резку.
     Дом был окружен фруктовым садом. С веранды открывался  вид  на  долину,
лежавшую  по  ту  сторону  проселочной  дороги  -  долина   была   разделена
загородками на отдельные выгоны, среди которых приютился одинокий домик.  За
долиной поднимались холмы, покрытые зарослями, а между холмами петлял  ручей
- Уэрпун-крик, путь которого был отмечен кустами черной акации.
     К северу поднимались вершины Большого водораздельного хребта,  синие  в
пасмурные дни, бледно-голубые и призрачные - в дни, когда воздух струился от
летнего зноя.
     В этом тихом уголке я провел  целый  год,  пока  не  нашел  себе  новую
работу.
     Теперь, когда я стал старше, мне полагалась большая  зарплата,  поэтому
найти человека, который взял  бы  меня  службу,  было  много  труднее.  Куда
дешевле нанять мальчишку, только что со школьной скамьи, чем взрослого.
     Утро уходило у меня на писание писем в ответ  на  газетные  объявления;
вторую половину дня я гулял вдоль ручья, испытывая при  этом  такое  чувство
свободы и восторга, которое не смогли омрачить даже мои  неудачи  в  поясках
работы. Соприкоснувшись вновь с этим чистым миром, я  словно  растворился  в
нем, ощущая себя частицей леса, солнца, птиц. Острота нового открытия  этого
мира была настолько сильной, что я готов был кричать от  радости,  раскрывая
объятия небу, или лежать, прижавшись лицом к земле и слушать музыку, которая
доступна лишь тем, кому открыт вход в волшебное царство.
     Крупный, прозрачный песок, сухие листья  эвкалипта,  побелевшие  сучья,
куски коры - все полно было значения для меня. Земля в зарослях казалась мне
поэмой, сами заросли - призывом к поэзии.
     Тени и солнечный свет, тянувшиеся ко мне ветви деревьев,  шелест  трав,
все эти причудливые формы, краски и  запахи,  -  для  того  чтобы  до  конца
познать их красоту, нужно  было  отдать  себя  им  всего  без  остатка.  Мне
казалось, что целую вечность я пробыл узником в  темнице  и  только  теперь,
освобожденный, обнаружил красоту, скрытую в мире. Но одновременно  пришло  и
горькое сознание своей неспособности поделиться  этим  открытием  с  людьми,
заставить и их почувствовать извечную красоту, окружающую их. И это сознание
принесло с собой и муки, и слезы, и чувство какой-то утраты.
     Я хотел поведать о том, что открылось мне, если не в книгах, то хотя бы
устно.
     Иногда, восхищенный видом  редкой  орхидеи  или  стремительным  полетом
птиц, я делал попытку увлечь взрослых  в  чудесное  путешествие,  на  поиски
правды, которая лежит по ту сторону  видимого  мира.  Но  такое  путешествие
требовало эмоционального отклика, свойственного детям и редко встречающегося
у взрослых. Им казалось, что мои духовные порывы - признак незрелости.
     Вооруженные   книжными   знаниями,   жизненным   опытом   и   верой   в
общепризнанные авторитеты, они были неспособны сами участвовать  в  чуде,  в
лучшем  случае  они  могли  благосклонно  взирать  на  тех,  кому  это  чудо
открывалось. Годы отрочества  и  юности,  давно  оставшиеся  позади,  всегда
отмечены, как звездами, ослепительными вспышками ярких  переживаний.  Те  же
переживания в более зрелые годы никогда не вызывают вспышек.
     То, что некогда казалось волшебным, при повторении  воспринимается  как
обыденное, и наступает время,  когда  глаза  и  уши  перестают  воспринимать
поистине  чудесное  и  волнующее.  Все  это  становится  лишь  поводом   для
воспоминаний, которые, как спичка, загораются на мгновение и гаснут. Все уже
было; все повторится снова! Я же  сознавал,  что  каждый  миг  таит  в  себе
н