сибо, Алек.
     - Ну, за удачу! - сказал Алек, чокаясь со мной.
     - За удачу! - повторил я.
     Я опорожнил стакан одним махом и поставил на стол.
     - Черт! - восхищенно воскликнул Алек, который только отхлебнул пива.  -
Глотка у тебя, видно, луженая! Я достал костыли из-под стола и встал.
     - Вот что, - сказал я. - Мне надо пойти поесть. Уже  полчаса,  как  был
звонок к ужину.
     - К черту звонок! - произнес он, слабым жестом выражая свое  несогласие
и всеми силами стараясь придать голове устойчивое положение.  -  Пусть  себе
звонит, проклятый, пока не отвалится. Кто хочет есть? Я не хочу! А ты, Руби?
Ты хочешь есть? А, я не знаю! Руби пьяна как сапожник, а  я  пьян...  как...
Руби. - Голос его упал, он начал впадать в меланхолию.
     - Мне пора, - сказал я.
     - Ладно, парень, - Голова его так отяжелела, что он не мог  держать  ее
прямо. Она клонилась к столу, как будто стол обладал какой-то  магнетической
силой. - Ладно, иди! Мы еще увидимся.
     Рот Руби начал растягиваться  в  прощальную  улыбку,  но  тут  же  губы
сжались: она вдруг поняла, как опасно открывать рот, когда перед глазами все
качается, а изнутри подступает тошнота. Руби закрыла глаза, и я ушел.
     В столовой стоял  нестройный  гул  голосов.  Поднимались  и  опускались
стаканы с пивом, смеялись женщины, мужчины переговаривались со знакомыми  за
другими столиками...  В  большинстве  своем  это  были  завсегдатаи  скачек.
Разговор вертелся вокруг лошадей и выигрышей.
     - Он все просадил  на  эту  кобылу,  одна  только  двуколка  у  него  и
осталась.
     - Я не пожалею нескольких фунтов, если вы дадите моему парню  сесть  на
эту лошадь...
     - Он просто водит его за нос.
     Я сел на свободное место в конце стола. Скатерть  здесь  была  белая  и
чистая, не залитая пивом и без сальных пятен. Через несколько минут  ко  мне
подошла девушка.
     - Ростбиф, жареная баранина, молодой барашек, солонина, бифштекс, пирог
с почками, - произнесла она нараспев, глядя на какого-то  мужчину  в  другом
конце комнаты.
     Девушка эта казалась копией своей сестры миссис Бронсон, только  моложе
и тоньше. Звали ее Вайолет Эбби, и она была влюблена  в  одного  жокея.  Она
никогда не смеялась, не улыбалась, только вопросительно смотрела на  вас.  Я
еще не знал тогда, что Вайолет - сестра хозяйки, и меня удивило,  почему  на
место официантки не возьмут девушку, которая улыбалась бы, принимая заказ.
     - Бифштекс и пирог с почками, - сказал я.
     По другую сторону стола сидели двое мужчин; по  виду  они  походили  на
рабочих, возможно занятых на  ремонте  дорог.  Один  из  них  показался  мне
настоящим великаном, ростом более шести футов; он сидел,  поставив  на  стол
локти, и чашка чая совершенно утонула в его огромных руках.  Его  лицо  было
словно  вырезано  из  куска  красного  камедного  дерева,  причем  скульптор
старался главным образом передать крупные  тяжелые  черты,  не  заботясь  об
отделке. Это  было  суровое,  обветренное  лицо,  вроде  тех,  что  украшали
когда-то носовую часть славных кораблей. Собеседник называл его "Малыш".
     Я не успел окончить свой ужин, как к ним присоединился кучер дилижанса.
Он вошел быстрым шагом человека, привыкшего иметь дело  с  лошадьми,  и  сел
рядом с Малышом. Кучер вымылся, переоделся; однако на нем  по-прежнему  были
плотно облегающие сапоги на высоких каблуках. Здороваясь, он посмотрел мне в
глаза, и я подумал, что это человек прямой и искренний. Казалось, он  хорошо
меня знает и давно составил обо мне  мнение,  которое  уже  не  нуждается  в
дополнении.
     Мне захотелось подсесть к этим  трем  людям  и  послушать,  о  чем  они
говорят. До меня доносились отдельные слова Малыша:
     - Вбежала его старуха и давай кричать: "Ты убил его! Ты  убил  его!"  -
"Не беспокойтесь, миссис, - сказал я, - Я знаю, в какое место я его ударил".
     Немного погодя я перешел из  столовой  в  гостиную  и  уселся  в  углу;
напротив находилась стойка бара, вход в него с  улицы  был  уже  закрыт.  За
стойкой миссис Бронсон разливала пиво,  виски  и  джин,  и  мужчины  уносили
полные стаканы к столам, за которыми их ждали женщины.
     Пьяная парочка, которая усердно угощала  меня  "виски",  исчезла.  Двое
мужчин, расписавшиеся при мне в книге для гостей, быстро пьянели. Их девушки
явно скучали и непрерывно курили. Облака табачного дыма висели в воздухе.
     С наступлением ночи  поведение  посетителей  бара  заметно  изменилось;
резче звучал смех женщин, мужчины пли мрачнели,  или  становились  навязчиво
веселы. То там, то тут вспыхивал спор. Вот кто-то вскочил,  оттолкнув  стул,
наклонился  через  стол  к  человеку,  сидевшему  напротив,  и  стал  что-то
угрожающе выкрикивать. Приятель вскочившего положил  ему  руку  на  плечо  и
спокойно толкнул обратно на стул.
     - Перестань, - сказал он.
     Пьяные  речи  все   чаще   пересыпались   руганью.   Ругались   смачно,
выразительно, как будто вдохновляясь отборными словечками. Мужчины,  понизив
голос, наперебой рассказывали неприличные анекдоты. Женщины  охотно  слушали
их и  одобрительно  кивали.  Когда  же  анекдот  подходил  к  концу,  они  в
притворном ужасе  откидывались  назад  или  смеялись,  пряча  глаза.  Только
немногие из них делали  слабые  попытки  протестовать,  а  одна  то  и  дело
повторяла:
     - Только без похабщины! Давайте лучше выпьем!
     Рабочий, который сидел с Малышом и кучером, заиграл на гармонике.  Пары
стали танцевать между столиками, тесно прижимаясь друг к другу. Один  парень
пытало! поцеловать девушку, с которой танцевал, она только задорно смеялась,
откидывая голову назад. Вдруг он грубо притянул ее  к  себе  и  поцеловал  в
губы.
     Эта сцена испугала меня, и я ушел к себе. Зажег керосиновую лампу,  сел
на край кровати и задумался,  В  голове  все  перепуталось.  Мне  надо  было
поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Нет, пожалуй, не  с  отцом.  Я
был уверен, что он и понятия не имеет о существовании такой жизни.
     В моем представлении поцелуй был связан с любовью. Если мужчина  целует
женщину, значит, он любит ее, а любовь -  это  нежность.  Ее  не  выставляют
напоказ. "Любовь,  -  думал  я,  -  обязательно  заключает  в  себе  чувство
благоговения".
     Как груб был поцелуй того человека в баре! Разве это любовь?  Но  зачем
он целовал ее, если не любит? Они,  конечно,  помолвлены.  Не  иначе!  Разве
принято доказывать любовь, целуясь при посторонних? Неужели я жил до сих пор
в неведении и только  по  случайности  встречался  исключительно  с  людьми,
которые вели себя по-другому...
     Я мечтал любить и быть любимым. Девушка, созданная  моим  воображением,
входила в мой мир танцуя, она появилась из зарослей, чтобы  утешить  меня  в
моем одиночестве. Я не знал,  где  ее  дом,  кто  ее  родители.  Она  просто
существовала на свете как птица.
     Я улегся в постель с мыслью о ней. До этого вечера девушка из  зарослей
была  для  меня  реальностью.  Теперь  я  понял,  что  она  лишь  мечта.   В
действительности таких девушек нет; действительность была там - в  гостиной,
в баре.
     Я чувствовал себя больным и усталым от  этих  непривычных  переживаний.
"Нет, - думал я, - нет, никогда не напишу я книг, полных той музыки, которую
слышат лишь одни дети". Казалось, все рушилось вокруг, и только деревья  еще
стояли прямые и чистые,
     Впрочем, и собаки хорошие, и они любили меня. И лошади, лошади тоже...
     Я долго лежал, глядя в потолок. И уже решил потушить лампу,  как  вдруг
открылась дверь, и вошли две девушки - те  самые,  которые  расписывались  в
книге. Их появление было столь неожиданно,  что  от  изумления  и  страха  я
лишился дара речи.
     Одна из девушек, взглянув на меня, рассмеялась.
     - Посмотри-ка на него, - сказала она  спутнице.  -  Ты  его  перепугала
насмерть! - Она схватилась за спинку кровати,  чтобы  не  упасть.  -  Закрой
дверь, а то они найдут нас.
     Вторая девушка закрыла дверь и подошла к моей кровати.
     - Я ведь тебя не напугала, правда? - сказала  она,  надув  губы,  тоном
женщины, успокаивающей младенца. - Мальчик не боится, нет?
     Она села на край кровати, бесцеремонно толкнув меня,  чтобы  освободить
место. Я лежал под одеялом, укрытый до самого подбородка.  Девушка  оперлась
ладонями о подушку и близко нагнулась ко мне, лицо ее оказалось почти  рядом
с моим. Я почувствовал  запах  пива,  увидел  размазанную  губную  помаду  и
толстый слой пудры на Щеках. Тяжелые веки  наполовину  закрывали  ее  глаза,
внезапно  выражение  лица  девушки  изменилось,  щеки  раскраснелись,   губы
раскрылись, она сказала тихо, сквозь зубы:
     - Ты хотел бы переспать со мной, а?
     Она ждала ответа, но я не в силах был произнести ни слова.
     Не отводя от меня взгляда, девушка все приближала ко мне лицо, и  вдруг
прижалась губами к моим губам.
     Я отстранялся от нее, все глубже вдавливая голову в  подушку,  но  губы
девушки не отрывались от моих. Я задыхался, меня тошнило от  запаха  пивного
перегара, от ее хищного рта, от выражения ее глаз.
     Она подняла голову, и я смог перевести дыхание.
     - Кто-то идет! - вскрикнула, глядя на дверь, стоявшая в  ногах  кровати
девушка.
     Та, что сидела около меня, подняла голову  и  оглянулась  через  плечо.
Дверь открылась, и вошел уже знакомый мне кучер дилижанса. Он бросил на меня
быстрый взгляд, и я снова почувствовал, что он видит меня насквозь. Это  был
взгляд человека, на которого можно положиться.
     - Что ты здесь делаешь? -  сказал  он  девушке,  все  еще  сидевшей  на
кровати; голос его звучал жестко, глаза смотрели сурово.
     - Не суйся не в свое дело, пес, - огрызнулась она.
     - Убирайся отсюда, - коротко приказал он, указывая на дверь. - Убирайся
и оставь его в покое.
     - Какого черта... - начала было она.
     - Я сказал, убирайся отсюда! - Он сделал шаг. Девушка торопливо встала.
     - Только тронь меня, я тебе покажу!
     - Убирайся!
     Он вышел за девушками в коридор и вскоре вернулся.
     - Спи! - сказал он. - Они больше не придут. Я потушу свет.
     Кучер погасил лампу и спокойно сказал:
     - Завтра ты перейдешь в мою комнату.
     Потом он вышел и закрыл за собой дверь.
     Я почувствовал себя состарившимся на много лет. То, что я узнал в  этот
вечер, казалось, навсегда отняло у меня беззаботную юность. "Теперь, - думал
я, - я знаю все о мужчинах и женщинах. Я знаю такое, что  никогда  не  смогу
повторить. Остаток своей жизни, - думал я, лежа в постели  в  темноте,  -  я
должен посвятить писанию книг,  которые  вложу  все  свое  знание  жизни;  я
разоблачу пороки, о существовании которых большинство людей, конечно,  и  не
подозревает.
     Я разоблачу всех негодяев, подонков, которых  увидел  в  этом  кабаке!"
(Лексикон, бывший здесь в ходу, уже явно начал сказываться на мне.)
     Но в глубине души жила страшная тревога. Я  был  убежден,  что  поцелуй
девушки связал меня с ней. Она поставила на мне клеймо, совсем  как  клеймил
лошадей отец; теперь я принадлежу ей.
     Я не сомневался, что утром она  явится  ко  мне,  чтобы  обсудить  наши
отношения, и, конечно, потребует, чтобы я женился на ней.
     Мысль о браке с этой девушкой приводила меня в ужас. Я представлял, как
она будет сидеть в моей комнате и пить пиво, в то время как я буду  готовить
обед и мыть посуду. И уж, конечно, никогда, никогда я не смогу писать.
     Я решил сопротивляться до последнего,  если  она  будет  настаивать  на
браке. Может быть, все-таки найдется какой-нибудь выход? Но что мне  делать,
если она будет требовать? Ведь по сути дела я почти женат на ней...
     Наконец утомление взяло свое. Я уснул, плотно завернувшись в одеяло.


ГЛАВА 4

     Утром, когда я встал, оказалось, что девушки уже уехали. Это  было  для
меня неожиданностью. Я  вышел  из  своей  комнаты  взвинченный,  исполненный
решимости защищаться до последнего. Я собирался категорически отрицать,  что
я целовал девушку: это она, она поцеловала меня!
     И вдруг все это оказалось  зря.  Я  почувствовал  себя  обессиленным  и
усталым. Окончательно убедившись  в  своей  слабохарактерности,  я  вошел  в
кухню, подавленный и расстроенный.
     Там завтракали Стрелок Гаррис  и  еще  какой-то  человек.  Роуз  Бакмен
стояла у плиты.
     - Ну, как себя чувствует окружной секретарь сегодня утром? - улыбнулась
она.
     - Хорошо, - ответил я.
     Я поздоровался со Стрелком и его  товарищем.  Это  был  румяный  рыхлый
человечек, с манерами льстивыми и  подобострастными.  Щеки  его  опустились,
тройной подбородок складками набегал на грудь. Нижние веки отвисли,  обнажая
розовую изнанку, отчего глаза стали похожи на глаза спаниеля. Голос  у  него
был негромкий, заискивающий.
     - Доброе утро, сэр, - ответил он мне.
     Стрелок называл его Шеп.  Позже  я  узнал,  что  Шеи  был  в  гостинице
дворником. И вообще выполнял любую черную работу.
     Впрочем, основное его занятие заключалось не  в  этом:  миссис  Бронсон
держала его в качестве приманки для пьяных. Если какой-нибудь  погонщик  или
лесоруб заходил в бар по  дороге  в  город,  миссис  Бронсон  зорко  за  ним
следила; стоило ей заметить, что больше заказывать  он  не  собирается,  она
кидалась в кухню и совала Шепу монету  в  два  шиллинга.  Шеп  брал  монету,
вразвалку направлялся в бар, где и перехватывал посетителя.
     - Погоди уходить, выпьем по одной, я угощаю, - добродушно говорил  Шеп,
кладя мягкую ладонь на руку гостя.
     Такое предложение редко встречало отказ, но, выпив с Шепом,  посетитель
сам ставил угощение, потом следовало угощение от гостиницы.
     Тем временем гостя ловко втягивали в разговор, расспрашивали о  работе,
о жизни, - польщенный вниманием, он пускался  в  длинный  рассказ  и  обычно
оставался в баре, пока не уплывали все его денежки.  Тогда,  спотыкаясь,  он
брел к своей двуколке или повозке, уже не помышляя о поездке в город.
     - Завтракать будешь здесь или в столовой? - спросила меня Роуз.
     - Здесь.
     Она поставила на стол яичницу с грудинкой. Принимаясь за еду, я спросил
Стрелка:
     - А где Артур?
     - Давно уехал. Дилижанс  ведь  уходит  в  семь.  Вчера  Артур  порядком
нагрузился. Мы всегда знаем, когда он отводит  душу,  -  с  самого  утра  на
другой день распевает да свистит себе. Теперь, - добавил Стрелок, -  месяцев
шесть не дотронется до спиртного.
     - Человека всегда можно узнать  по  тому,  что  он  поет,  -  задумчиво
заметила Роуз, глядя на шипящую на сковороде отбивную.
     Мое появление прервало беседу Шепа и Стрелка, и Шепу  не  терпелось  ее
возобновить:
     - Ну, так что же тот парень?
     - Я уговорил его пойти ко мне, - вернулся Стрелок к своему рассказу,  -
пообещал, что мы раздавим бутылочку. Ну, он и пришел - тут уж я проверил его
кошелек. Совесть меня не мучает, можешь не сомневаться. Птицы ведь не  сеют,
не жнут, и сыты бывают. А мы чем хуже? Дело, видишь ли,  обстояло  так:  мне
надо было раздобыть деньжат, и побыстрее.  В  четверг  мы  с  женой  здорово
поцапались, и похоже было, что она от  меня  уйдет  совсем.  Я,  собственно,
хотел выжать из него десятку, а он все выкручивался и никак  не  хотел  меня
уважить. Попробовал было удрать. Ну, тут уж я  взялся  за  дело  серьезно  и
добыл у него пятнадцать монет.
     Шепу явно нравился этот рассказ. Он был из тех людей,  которые  спят  и
видят, как бы  обзавестись  деньгами,  не  работая.  Он  обсчитывал  гостей,
подлаживался к букмекерам, в надежде выведать, на какую лошадь  ставить,  со
всех ног бежал из своей каморки при конюшне,  чтоб  вынести  багаж,  запрячь
лошадей, оказать любую  лакейскую  услугу  -  все  за  мелочь,  которую  ему
швыряли. Деньги эти он держал в кармане  и  часто  украдкой  пересчитывал  в
укромных уголках.
     Потом он все пропивал, лихорадочно и поспешно глотая пиво,  то  и  дело
вытирая рот тыльной стороной руки. Мне много раз  приходилось  завтракать  с
ним. Он  был  повестью,  которую  мне  еще  предстояло  прочесть,  но  я  не
сомневался, что кончит он в канаве.
     Шеп жадно слушал рассказ Стрелка: в  воображении  он,  несомненно,  сам
силой отбирал деньги у своих обидчиков. Пасуя перед силой, он любил  слушать
о насилии. Рассказы о разбитых в  кровь  физиономиях,  об  ударах  в  живот,
заставляющих сгибаться  вдвое  гордых  и  сильных  людей,  о  бурных  ссорах
радовали его сердце, успокаивали раздражение, смягчали ненависть. В  царстве
его воображения никто не осмеливался относиться к нему с  пренебрежением,  в
этом царстве люди, оскорбившие его, жестоко за это расплачивались.
     Однажды ночью я наткнулся на него - он лежал ничком на соломе в конюшне
и рыдал.
     - Боже милостивый, помоги мне! - бормотал он между приступами рвоты.
     Я посидел около него, пока он не успокоился.
     После завтрака я отправился в Управление округа - начинался мой  первый
рабочий день. Писавший какое-то письмо мистер Р.-Дж.  Кроутер  с  рассеянным
видом проронил: "Доброе утро". Его стол был так завален бумагами,  коробками
с булавками и скрепками, большими конвертами и бухгалтерскими  книгами,  что
ему пришлось пристроить свое письмо на кипе каких-то бланков.
     - Подождите минуту! - бросил он. Закончив письмо, он  его  запечатал  и
спросил:
     - Ну, как устроились в гостинице?
     - Очень хорошо, - сказал я и добавил: - Вы были правы,  место  это  так
себе.
     - Я знал, что вы и сами скоро поймете это, - буркнул он.  -  Главное  -
держитесь в стороне. Пойдемте, я покажу, что вам надо делать.
     Кроутер повел меня в соседнюю комнату, по дороге он спросил:
     - Видели Роуз Бакмен?
     - Да.
     - Ну, как она вам?
     - Да как  сказать...  -  начал  я.  -  Не  знаю...  мне  она  не  очень
понравилась.
     - Держитесь от нее подальше, - посоветовал  Кроутер.  Он  взял  большую
конторскую книгу в кожаном переплете. -  Это  налоговая  книга,  по  ней  вы
будете составлять налоговые извещения, вот на таких  бланках.  Вот  кассовая
книга, сюда будете вписывать полученные чеки, а  потом  переносить  суммы  в
налоговую книгу.
     Он объяснил мне еще кое-какие мелочи и оставил одного.
     Работа оказалась легкой, но задолго до конца рабочего дня  меня  начало
мучить желание выйти на волю,  на  солнце.  Я  почувствовал,  что  работа  в
конторе отрывает меня от мира, что, запертый в четырех стенах, я теряю связь
с землей. Там, за стеной, поют птицы, растут деревья и цветы, но все это  не
для меня. День, целый день моей жизни был потерян безвозвратно.
     Я с ужасом думал о долгих днях заточения, которые ждут меня впереди,  о
том, как будет меняться лицо неба и земли, в зависимости от времени года,  а
меня при этом не будет.  Только  в  воскресенье  я  буду  видеть  результаты
свершившегося за неделю чуда, но никогда, никогда не  увижу  чудесного  хода
этих изменений.
     Окна конторы были забраны железной решеткой, словно окна  тюрьмы;  я  и
чувствовал себя в тюрьме. у меня всегда было странное  чувство,  что  только
земля может дать мне силы, - земля и то, что произрастает на  ней.  Источник
творческой энергии, из которого я жаждал черпать, находился вне  этих  стен.
Он  таился  в  деревьях,  в  солнечном  свете,  в   зеленых   зарослях.   Он
отождествлялся в моей душе с красотой, музыкой, смехом  детей,  игравших  на
лужайке летним вечером.
     Так было, но впечатления последних двух дней что-то изменили во мне.  Я
почувствовал, что сила,  необходимая  будущему  писателю,  придет  только  с
пониманием людей. Я должен узнать людей так же близко, как  знал  деревья  и
птиц.
     После полудня я отложил в  сторону  налоговые  извещения  и  попробовал
набросать в нескольких  фразах  портреты  людей,  с  которыми  встретился  в
гостинице, но наброски показались мне безжизненными, и я их тут же изорвал.
     После работы я уселся на нижнюю перекладину забора возле конторы и стал
смотреть, как меняются в свете заходящего  дня  очертания