свете  луны треск молодого белого мха из верховых клюквенно-журавинных
и журавлиных болот, под душистый запах хвои, боль и ломоту в пояснице.
   Недаром мудрые люди говорят,  в смутное и неопределенное время над-
лежит строиться. А время было смутное, страшное.
   Над моей отчизной восстала звезда Полынь,  обринулась на леса, поля
и воды.  И стали воды горькими.  Леса - человеку и зверью ненужными  и
пугающими, чужими и отравными поля. Стала земля родить лебедой, крапи-
вой да кроваво-красным чернобыльем.  Оттого коровы телились телятами с
двумя головами,  люди рождались без рук, без ног, а где-то, говорят, и
без головы и ушей,  как те медянки моего детства,  рыбы - без  глаз  и
ртов, сыроежки перекинулись в поганки. Благословенные белые аисты-бус-
лы,  будто хищные коршуны,  бросились поедать не лягушек и ужей, гадов
болотных,  а  стали красть из людских подворьев цыплят.  Черные буслы,
что испокон века таились в глуши болот и  лесов,  начали  выходить  из
них,  пугать глаз людской. И из лета в лето что-то постоянно горело на
земле,  может, и сама земля. Как болотная выпь, немо стонала и кричала
душа человеческая. И от немоты той разлучалась с телом, губила себя.
   На Землю откуда-то из Вселенной наплывала комета.  И,  как говорили
знающие люди, могло случиться так, что она не разминется с Землей. Мо-
жет произойти то, что некогда произошло с Атлантидой.
   Мне жалко было свою родную мать-Землю. Жалел и человека, хотя, ска-
жу откровенно,  куда меньше. Останется Земля - человек сыщется, хотя и
не очень он достоин ее.  Сыщется,  потому что человек и Земля - одно и
то же,  единое целое.  Мало кто из живых понимает это сегодня.  За па-
костью  и  мерзостью жизни некогда оглянуться и подумать.  А я думал и
верил, что сумею спасти Землю.
   И виделась мне та безжалостная комета во Вселенной. Признаюсь, ког-
да-никогда я сам посещал ту комету. Опять же скажу, была она управляе-
мой. Искал и находил следы тех, кто направлял ее именно на Землю. Иной
раз чувствовал и живое присутствие навигатора,  слышал его угнетенное,
хриплое дыхание,  он был тяжело болен. Я гнался за тем дыханием в кос-
мической тьме, во чреве подземелий кометы. Но он избегал меня, уходил.
Каждый раз я был близок к тому, чтобы ухватить его за полу пиджака или
край комбинезона,  приближался к нему. Но всегда ловил только пустоту,
только тень. Пытался поговорить хотя бы на расстоянии с этой тенью. Но
она, видимо, не знала моего земного языка.
   - Откройся, - молил я. - Или вернись вновь в дом, откуда ты вышла.
   Ответом всегда  были  тишина  и космический холод.  Я вновь начинал
свою погоню сквозь красно-бело-красные сполохи на комете,  и за бортом
ее, и во мне самом. Но очень мало мне отпущено было времени. Казалось,
я уже держу что-то или кого-то в своих руках.  И  в  то  же  мгновение
чувствовал, что я опять на Земле. С пустыми руками я пошел к комете, с
пустыми руками возвращался на Землю. Напрасно, напрасно я всматривался
в  свои  с растопыренными пальцами руки.  Видел будто могильные холмы,
бугры мозолей,  да как борозды в поле,  меж ними узоры и линии судьбы.
Но они ничего мне не говорили, и ничего я не мог прочитать на вспахан-
ном и засеянном поле своей жизни.  На своей ладони, потому что сам там
ничего не написал.
   А Землю все же надо было спасать,  потому что я купил ее.  Двадцать
соток.  И где-то имелось у меня еще два аршина,  которые  должны  были
принадлежать мне навсегда уже бесплатно.  Может, из-за этих двух аршин
я больше всего и переживал. Был раздражен и зол, хоть и неизвестно, на
кого во Вселенной.
   Надо было  как-то обороняться от той ненасытной прожорливой Вселен-
ной, что-то делать. Но что - не укладывалось в голове. И никого рядом,
с кем можно было бы посоветоваться.  Люди, казалось, вообще разучились
говорить друг с другом,  отказались от человеческого слова.  И  сам  я
строился, ставил свою хату как-то не по-людски. Не в деревне, а на от-
шибе, на бугре среди поля, у небольшого лесочка и такого же маленького
болотца  в  глуби его.  Этот бугор,  лесок и болотце и привлекли меня.
Взяли за душу, сжали сердце и сказали: живи здесь на свободном, не за-
нятом никем месте.
   Я пришел сюда среди ночи,  будто кто-то навел меня. И при свете мо-
лодой луны,  когда черемуха, словно мотыльками или серебряными монета-
ми, осыпала землю лепестками. Задыхаясь от головокружительного аромата
цветов,  я забил первые колышки под свою хату.  И в ту же ночь ощутил,
что это место очень и очень непростое и совсем не пусто. Услышал и по-
чувствовал буйство жизни.  Жизни прежней и сегодняшней,  беспрерывной.
Потому что очень уж красиво здесь было,  празднично и легко,  свято. А
свято место пусто не бывает. В болотце по колено кустам стояла еще во-
да,  и в ней почивали звезды. Их сон охраняли золотые в ночи цветы ку-
пальницы. Вышла из болотца, ступила на край холма высоченная черемуха;
будто отдалась молодой луне. Два куста калины, рябина, боярка, а еще и
вишенник был там. Должен, должен здесь кто-то жить.
   И я не ошибся,  как выяснилось уже позднее. Место это на земле было
тоже занято, застолблено временем. Когда копнул поле на краю леса, на-
толкнулся на чей-то след. Нашел кучу истлевшего горелого железа, обож-
женные камни и уголь. Обрадовался, что ступил в чей-то след. Благодат-
ное место древнему человеку будет благодатным и мне. И древний человек
в первую же ночь,  в сбитом на скорую руку сарайчике,  пришел ко мне в
гости, рассказал про этот тихий угол.
   А проведал он меня вместе с рыжим  котом,  моим  старым  знакомцем.
Только  теперь это был совсем не дикий кот.  Он стелился перед древним
человеком,  слушался его и прислуживал ему. Как всякий не очень воспи-
танный  кот,  который  впервые видит человеческое селище,  он сразу же
вскочил на стол. Без приглашения и стыда принялся уплетать все, что на
ту минуту там было.  Я думал,  что сало. Потому что ладный кусман того
деревенского сала как раз и лежал на столе, а еще добрый окраец житно-
го душистого хлеба.
   Именно к хлебу и припал кот. Я удивился: что же это за кот, если не
любит сало? Не верил своим глазам. Кот плевал на сало и ел хлеб. Древ-
ний человек искоса глянул на него.  Кот устыдился, умильно-заискивающе
заморгал в мою сторону.  Я разрешающе кивнул головой и,  как ни  жалко
мне было, подвинул ближе к нему сало.
   - Не надо,  - остановил меня древний человек.  - Он истосковался по
хлебу.  Сала,  мяса он в своей жизни знал вдосталь.  А вот  хлеба  ему
всегда не хватало.
   Оказывается, этот  сегодня глухой и заброшенный угол стоял на боль-
шом торговом пути.  И озеро здесь в свое время было озером,  не болот-
цем,  поросшим пружинистой осокой,  а возле него - железоплавильня.  И
семь холмов, как семь голов, возвышались над тем озером. Первая голова
- церковь,  вторая - костел, третья - кладбище, четвертая долгое время
пустовала,  росли на ней семь вековых дубов.  Позднее те дубы  полюбил
царь Александр II. А когда его убили во имя светлого будущего и всена-
родного счастья,  среди тех дубов поставили царю  памятник.  На  пятом
холме жил пан со своей пани,  на шестом роскошествовала ветряная мель-
ница.  И новый,  привезенный издалека ветряк угодил на  свой  исконный
фундамент.  Только пользы от этого уже никому,  забыли,  как надо кру-
титься, крылья, искрошились жернова, умерла душа, ветряк разучился мо-
лоть и не мелет. Думает.
   - А где ты сам жил? - спросил я древнего человека.
   - А я всюду.  Везде мой дом,  - легко ответил он. - Потому теперь и
здесь я перед тобой.
   - Что это,  знак мне какой-то?  - заторопился я, потому что древний
человек намерился уходить.
   - Человече,  помни,  время не знает и не признает знаков,  - сказал
он. - Знак всему только ты.
   Но я не поверил ему,  потому что был живой и хотел жить, строил ха-
ту, хотя и не понимал, зачем мне та хата, когда вот-вот на Землю падет
комета и от самой уже Земли,  считай,  и от меня не останется никакого
знака.  Не  с кем было об этом и словом перекинуться,  словно я ставил
хату на необитаемом острове или даже на  некой,  не  знающей  человека
планете в далеком космосе.
   Древний человек больше не объявлялся. Не видел нигде я и рыжего ко-
тика,  хотя похожих на него котят и взрослых уже котов и кошек по  де-
ревне множество.
   Помогали мне строиться два плотника - отец и сын.  Но они, невоору-
женным глазом видно было - родом не из Назарета,  а откуда-то  из  По-
лесья.  Хотя и сам я не из земли Ханаанской, но все же пытался погово-
рить с ними о комете, о судьбе Земли. Они уходили от разговора и хоро-
шо умели это делать. Стоило только перевести беседу на мою хату, какой
она будет, и я забывал о судьбе Земли и о всех кометах мира. Земля су-
жалась до размеров моей печи.  А я очень хотел, чтобы в хате была нас-
тоящая деревенская печь, с черенью и полатями, со всем тем, что взрас-
тила  меня и согрела на всю жизнь,  чей дух я не забыл и сегодня.  Все
мы, деревенские, из полатей и черени, из того огня, что манит и бьется
в  зеве печи.  И мои полещуки были не только умелыми плотниками,  но и
такими же природными печниками.  На все руки мастера,  как водится  за
настоящим деревенским человеком.
   Только я задал им задачу. Хотелось, чтобы моя печь была одновремен-
но и деревенской и немножечко,  самую малость,  городской. Не каминок,
как это было раньше заведено, а настоящий городской камин.
   - Распуста, - мотал головой старый полещук. Молодой молчаливо с ним
соглашался.  - Один только перевод дров.  Ни кабану чугун бульбы  сва-
рить, ни человеку горшочек каши.
   Но я  упорно настаивал на своем.  Не только касательно печи.  Много
было и других выкрутасов,  залишек окон,  дверей и обязательно застек-
ленная  веранда,  порог пусть будет высокий,  чтобы можно было вечером
или ночью сесть на него и посидеть.
   - Комаров кормить,  - ворчал старый,  но все же подчинялся. - Плати
гроши, если они у тебя курами не клеваны. Ставь бутылку. Зробим.
   Со старым  так-сяк столковаться можно было.  И о комете поговорить,
особенно когда на столе жидкий доллар не менее сорока градусов.
   - Комета, братка, сила, - начинал он. - Паровоз тоже сила. Но паро-
возов больше нету. В коммуне их остановка. И я вот сегодня всем говорю
- с топором в руках не пропадешь. Марка, Марка, тебе говорю, кидай то-
пор, пошли выпьем. - Это уже сыну.
   Марка бросал  топор  и молча,  с усмешкой на губах садился за стол,
пряча в ладони эту свою усмешку и рот.  Говорить он не говорил совсем.
Похоже, в жизни его смогли обучить только трем вещам: смеяться, махать
топором, пить водку.
   Этот всем обделенный человек и удивил меня,  когда я уже при  свете
дня вновь повстречался с котом. Думал, что больше не увижу его. И пос-
тоянно чувствовал некую перед ним вину, упрекал себя, что в тот приход
вроде пожалел ему хлеба.  А со времени нашей последней встречи миновал
почти год.  И хотя я не жил здесь постоянно,  всегда  вспоминал  кота,
тосковал о нем и искал его. Был уверен, что на этом свете его нет. Не-
даром ведь он приходил ко мне вместе с древним человеком. С того света
приходил.
   И как было приятно,  когда кот объявился вновь. Пришел или, вернее,
приплелся в мою почти построенную хату,  только печь осталось  сложить
да камин зажечь. От прежней его панской вальяжности на этот раз ничего
не осталось.  Не дикий и гордый красавец-котяра, а какая-то старая об-
лезлая кошачья шапка.  Изможден, как некогда его мать. И, увидев его в
тот день,  я сначала так и подумал: передо мной кошка. И где-то в лесу
у нее котята.  Подумал так потому,  что вопрос, кот это или кошка, был
спорным для всей деревни. Она жила этим несколько лет подряд. Несколь-
ко лет длился бурный деревенский референдум.
   Там, в необозримой дали от деревни,  в столице и во всех иных горо-
дах,  люди сворачивали друг другу головы,  чтобы  решить,  какой  быть
стране,  каким путем идти,  какое иметь знамя и герб, нужен ли им, той
же деревне,  президент. А деревня выясняла, бурлила от незнания и неу-
веренности,  кот это или кошка. Организовались даже две партии. Одна -
женская,  вторая - мужская.  Женщины утверждали,  что это дикая кошка,
ворует  иногда с их подворий цыплят,  кота бы они уже давно подловили.
Мужчины,  наоборот,  настаивали,  что это кот и что у него очень  даже
есть чем это засвидетельствовать. Кот, и только кот портит их домашних
Манек и Катек.  По улице не пройти и в хату не вступить - всюду одного
только рыжего окраса коты.  Борьба партий проходила с переменным успе-
хом, в зависимости от времени суток. По ночам верх одерживали женщины.
Мужики с ними соглашались: кошка. А когда рассветало и надо было вста-
вать,  приниматься за работу,  мужики обретали себя и выдавали  что-то
вроде: нет, все же это кот.
   Я жил один и потому не колебался.  Твердо держался мужской линии. И
хотя судьба Земли волновала меня куда больше кошачьего пола, все же не
удержался, чтобы не удостовериться своими глазами, какая все же партия
идет правильной дорогой,  к какой в случае чего присоединяться. Похоже
было - к мужской,  хотя коту пришлась не по нраву моя настырность. Ка-
кой же это кот любит, чтобы ему заглядывали под хвост даже при решении
партийных вопросов?  Он раскровенил мне руки и вырвался.  Ощерил зубы,
словно предупреждал,  что дотошное правдоискательство может плохо  для
меня кончиться.  И я понял белорусского классика,  который сказал, что
за правду мало стоять, за правду надо и посидеть. И я не без оснований
опасался за свои горло и глаза, потому что он стал охотиться за ними.
   Спас меня Марка. Оказывается, я напрасно обижался на него.
   - Псик. Кинь придуряться, - сказал он коту. - Иди ко мне.
   И бешеного кота словно подменили. Такой сразу стал домашний, ласко-
вый и послушный. Заморгал и пополз на животе к Марку.
   - Диво,  да и только,  - сказал  я,  заторопился,  пытаясь  сказать
что-то еще,  разговорить Марка. Но он не отозвался на мой голос, как в
свое время и этот рыжий кот. Сделал вид, будто меня нет, а может, и на
самом деле я для него не существовал.  На всем белом свете были только
Марка да кот.  Кот на животе подполз к его кирзачам и узеньким быстрым
языком облизал их.
   - Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.
   И не оглядываясь,  первым ступил на высокий порог. Прошагал по отк-
рытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся
за ним.
   - Что же это такое?  - с удивлением и где-то даже испугом обратился
я к старому плотнику.
   - Помолчи,  - коротко осек он меня.  Но тут же смилостивился:  - Не
мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-чело-
вечески, как заведено.
   Марка открыл двери,  отступил немного назад,  пропустил кота. И кот
вошел в хату.  Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка
трижды кивнул головой:
   - Слухай, нюхай, смотри.
   - Так,  так...  - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слу-
шал, нюхал и смотрел.
   То же делал и кот.  Только я не трогался,  не сходил с места, а кот
трижды по кругу обошел хату,  заглянул и обнюхал каждый угол.  В одном
что-то обеспокоился,  припал носом ко мху,  выдрал клок его из стены и
ударил по нему лапой.  Из того клока мха вылетел молодой  еще,  черный
шмель.  Кот не дал ему подняться,  сгреб на взлете лапой,  раздавил на
полу и проглотил.
   - Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлет-
воренно проворчал,  почихал в угол.  Может,  отдавая должное не только
своей ловкости,  но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закон-
чил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.
   - Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает,
мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.
   Но то котиное признание пришлось не совсем мне по  вкусу.  На  свою
беду,  растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по
шерсти и против шерсти,  по голове и меж ушей,  под горлом, где, знал,
коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлы-
кал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его мате-
ри.  Мурлыкал и от удовольствия замирал,  и выпускал во всю свою длину
когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лес-
ной зверек - рысь.  И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям
не уступил бы рыси.  Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоми-
нал коршуна и не завидовал ему.
   Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, это-
го,  потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по  голове,
не сказал доброго слова.  Невысказанная нежность копилась в нем, и вот
сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня,  не догадывался о хищной
силе своих когтей.  Я был первым, кому он выказал свою нежность, кото-
рой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я
один.  И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и не-
достало терпения и деликатности.  Слаб человек. А кот только входил во
вкус.  Бархатно похрапывал,  благодарил меня и хату,  что приняла его,
ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на
моем  животе.  А  потом резанул,  приголубил и живот.  Я взвыл и почти
сбросил кота на пол.
   Услышал, как в голос хохочет старый плотник.  Глянул на Марка, уви-
дел  его  обычную  усмешку из-под ладони.  Это был знакомый мне раньше
Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не
понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался
с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности.  От  обиды  и
расстройства у него обмякли и обвисли усы.  И хвост,  кажется, потяже-
лел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова ус-
лышал голос Марка:
   - Михля,  Михля!  - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем
то на кота,  то на меня.  - "Михля" по-нашему - телепень.  Хозяин, что
там у тебя есть? Я же знаю, что есть!
   Полещуки - народ тонкий.  И я понял его.  Не специально ли вместе с
отцом поставили передо мной этот спектакль с котом, потому что еще ут-
ром я сказал старому, что больше не будет ни капли? Жидкий доллар кон-
чился.  Но старый полещук с сыном были настоящими полещуками. А может,
и не полещуками,  кто сегодня поймет этот народ, каков он, кто и отку-
да. Может, эти плотники и в самом деле из того же Назарета, а я немно-
го из земли Ханаанской. И у какого это сегодня ханаанца, если он стро-
ится,  не припрятана среди стружек в  загашнике  оплетенная  опилками,
заткнутая  старой  газетой бутылочка?  А тут такое событие.  Сам дикий
лесной кот пожаловал в гости.  Специально пришел,  чтобы заиметь  имя,
жить  на свете с именем.  Грех будет большой,  если такое не отметить.
Грех будет,  если не полечу исполосованный котом живот. Сто лет не за-
живет.
   Но мы не согрешили.  Мне было стыдно перед котом. Ну и что из того,
что пустил он мне кровь. Не знал же, что творит, от чистой же души и в
приступе  великой искренности.  Сколько этой крови мы сами сознательно
пускаем.  Но хорошие намерения по заслугам должны быть оценены и  под-
держаны.
   И мы отметили.  Дали коту причаститься. Он, правда, из стакана пить
не мог.  Усы мешали. Известное дело, неук, не обучен. Никто его в лесу
не наставил,  как по-человечески брать двумя лапами, поднимать и опро-
кидывать стакан.  И за нашим столом он хоть  и  обходился  как-то,  но
по-своему. Исправно обмакивал лапу в стакан и облизывал, обсасывал ее.
Что же,  водку можно и так пить,  была бы только.  А вот закусывал  он
исключительно только хлебом. Мы ели сало с луком, то есть с цыбулей, а
он - пустой черный хлеб.  Удивительный,  невероятный кот, в самом деле
вегетарианец. А может, такой уж мудрый, предсказывал нам наше будущее:
пить будем, но закусывать придется рукавом.
   В конце застолья кот исчез, будто сквозь землю провалился. Напрасно
я искал его в хате, заглядывал и кричал в каждый угол, в печь, в трубу
и подпечье:
   - Михля, Михля, ид