ет, не
увидев на прощанье чуда, не ублажив душу. Жизнь его была однообразной,
тоскливой,  как и у всех прочих, кто задом наперед ходит. Дали деру со
своей свадьбы две лягушки и с таким  интересом,  не  веря  собственным
глазам, наблюдали за котенком, что и не заметили, как ноги у них пошли
нарастопырь,  заплясали.  Прилетели две бабки-поденки, сели котенку на
уши,  чтобы ловчее в хохочущий рот ему заглядывать. Приплыли две плот-
вицы-акулы и ничего не поняли,  что тут происходит.  Они  и  появились
только потому, что приметили поденок и уже судили-рядили, как их удоб-
нее проглотить.  А здесь какой-то неуклюжий на два уха и множество зу-
бов котенок, ни плавников, ни хвоста пристойного, то есть рыбьего, ко-
нечно, а на тебе, плывет. Есть на свете диво и для плотвы.
   Белый мотылек, что оторвался от ольхового листка, подлетел к котен-
ку и принялся кувыркаться через голову,  кружить над ним.  Наверное, в
друзья ему набивался.  Пытался помочь, ухватить за рыжие усики и выта-
щить из воды.
   Так уж заведено на белом свете:  сильному да здоровому, богатому да
красивому все в друзья набиваются,  помочь стараются, особенно если ты
сам сложа руки не сидишь. Так и здесь. Удивил, насмешил котенок реку и
небо, воду и солнце, и они ему навстречу пошли. И перед всем уже белым
светом сейчас выкаблучивались скользуны, концерт ладили.
   Трое из них, то ли самые сильные и ловкие, как русская тройка - ко-
ренник и две пристяжные, - шли впереди всех. И в самом деле были похо-
жи на лошадей, орловских или каких-то еще рысаков, что летят над прос-
торами земли,  грызут удила и рвут гужи.  Речка расступалась, выходила
из  берегов от их богатырского галопа,  так они выкладывались,  тянули
котенка, направляли к спасительному берегу. Вели, прокладывали дорогу,
чтобы  как  можно быстрее вызволить его из воды.  За этими тремя по их
уже следу табунились остальные,  сбивали волну и умеряли течение, про-
резали в водной глади дорогу котенку к берегу, зеленой земной тверди.
   Но берег тот,  хотя и видимый, крутой был. Трава на нем росла высо-
кая.  И до солнца было далеко.  А у котенка лапки слабенькие,  коготки
еще только прорезались. Какие у новорожденных котят когти? Намек толь-
ко. Одно название.
   Берег навис над котенком черным материком. Скользуны исчезли, пото-
му что под берегом стояла тень. Солнце скрыли кроны деревьев. А сколь-
зуны в тени на коньках кататься не любят и никого не спасают. Зачем же
силы тратить,  когда этого никто не видит? Без зрителей, в тени сколь-
зуны только точат свои коньки, вжик-вжик об осоку. И снова поскорее на
солнышко.  Возле котенка у берега никого уже не было.  Сгинули разом и
друзья: не такое уж великое чудо, смотреть, как котики богу душу отда-
ют. Один только мотылек, душа белая, трепещущая, остался ему верен. Но
какая корысть и помощь где и кому была от мотылька?
   Надеяться котенку больше не на кого было.  И напрасно задирал он  в
небо рудую свою голову,  терся белой манишкой шеи о прибрежный,  вски-
певший солью торф.  Только грязи набрался да глаза запорошил. И утяги-
вало его уже к себе темное, трясинистое и глинистое дно. Может, он ти-
хо и неприметно пошел бы на то успокоительное дно.  Но больно резануло
по  глазам  неотпавшим  прошлогодним  листом камыша.  Котенок невольно
взмахнул лапой,  хотел оберечься от того листа. Только лапа его подня-
лась и не смогла справиться, мгновение-другое лежала на листе, как ру-
ка в руке.
   Тот сухой листок камыша попридержал котенка,  дал  ему  возможность
перевести дыхание. И дыханием своим, только обозначившимся ртом и язы-
ком он прижался к сухому мертвому листу.  Потерся  о  него  усиком.  И
словно что-то шепнул ему на ус сухой, отмерший уже лист камыша. Может,
и недоброе,  потому что котенок вцепился в него зубами.  Лист сразу  и
отпал.  Но котенок был уже под камышиной, что, словно свечечка, вытыр-
калась из воды при береге.  Ощеперил ее всеми четырьмя лапами, обсосал
- от воды и до самого верха,  насколько хватило шеи. Нашел прилипшую к
камышине то ли ракушку, то ли улитку. Сам не знал, что это такое. Зах-
рустел той ракушкой-улиткой.  Нет, ничего, посоливши, есть можно, хоть
он и не француз, но съедобно.
   Добыл еще одну ракушку,  уже под водой.  И тоже съел, не до перебо-
ров,  все переварится в животе. Снова припал к камышине мордочкой, на-
чал сосать ее.  Может,  где-то случайно и прокусил, потому что почувс-
твовал,  будто от матери,  молочный дух.  Сосал, пока не обманул себя,
пока не показалось ему - сыт, наелся.
   Когда он почувствовал это,  снова посмотрел на небо, что-то промур-
лыкал, молвил небу. И, словно согрешив, нашкодив, прижал к голове уши,
ощерил зубы и где лапами, где помогая себе зубами, стал карабкаться по
камышине вверх. Взбираться с такой яростью и бешенством, словно ничего
больше кошачьего в нем не осталось.  Одна только злость,  одна одержи-
мость. Гнал из себя электричество, и то электричество избавляло его от
веса и поднимало, держало на шаткой камышине. В ярости он уже и забыл,
что  это  он  делает  и зачем.  Был устремлен только к одному - вверх.
Ввысь ушами, ртом - каждой шерстинкой.
   И котенок взобрался на самый верх камышины, заполз под самую ее ма-
ковку,  метельчатый и мягкий камышиный хвост.  Хвост,  как ни чудно, у
растения, оказывается, не сзади, как у кота, а впереди, на голове.
   Хвостик тот приласкал котенка, погладил по головке и усикам. Котен-
ку это пришлось по вкусу,  хотя дорога его была закончена.  Никуда, ни
вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, дороги у него больше не было. По-
пал  как рыба в невод.  Впереди только солнечное чистое небо,  внизу -
вода. И направо - вода, и налево - вода.
   Сама камышина стояла в воде,  не достигая берега. Можно было попро-
бовать спрыгнуть с нее на землю,  что видел он краем левого глаза.  Но
как тут прыгнешь, когда камышина качается между небом и солнцем, водой
и землей? И котенок на той шаткой камышине - как паук на паутине.
   Он зажмурил глаза,  которые только что обрел.  И неизвестно, зачем?
Чтобы умереть зрячим? А камышина качалась, шептала что-то свое камыши-
ное и обломилась как раз,  видимо,  на том месте, где котенок прокусил
ее.  Не выпуская из лап камышину,  котенок с зажмуренными глазами  ку-
да-то  полетел.  Показалось,  что  снова в воду.  И это было похоже на
правду.  Немножечко,  совсем чуть-чуть не дотянул он до берега. Но тут
подоспел мотылек,  круживший над ним еще на воде,  уцепился лапками за
шерстинку.  Запорхал,  запомахивал из последнего крылышками и на взмах
своих белых крыльев приблизил его к берегу.  Но о мотыльке, о том, что
он теперь породнен не только с камышиной,  обязан жизнью  и  мотыльку,
котенок  на  ту  минуту  ничего не знал.  Вместе с камышиной грохнулся
оземь. Обземлячился.
   Мягкая, мягкая материнская земля, но и твердая. На кошачий даже бок
и вкус.
                                       III
   Хотите верьте,  хотите  - проверьте.  Но вот так котенок стал новым
жителем матери-земли.  В нашей самостоятельной суверенной стране стало
на одного гражданина больше. И где-то эти два события - подаренная нам
самостоятельность и появление на свет нового гражданина -  совпали  во
времени.  Только  этому последнему не стоит искать каких бы то ни было
документальных подтверждений.  Свидетельство о рождении и  гражданстве
котятам на руки или лапы не выдают. Дискриминация, конечно, а может, и
более того - скрытый геноцид.
   Я так думаю,  это хорошо, что только вот такие на котов дискримина-
ция и геноцид. И не возникает чего-нибудь еще, более горького. А горь-
кое?..  Ну вот представьте себе, вдруг бы да возникла среди котов язы-
ковая проблема.  Пожелал бы, к примеру, некий один кот петухом кукаре-
кать, а второй, скажем, собакой лаять. Что бы из этого получилось? Ко-
нечно,  великая путаница.  Внешне - кот котом.  Но лает.  То ли собаку
дразнит, то ли подлаживается под нее, по иному пункту о национальности
норовит пройти.  Собака, по моему суждению, тоже не осталась бы в сто-
роне. И у нее бы крыша поехала. Кто ответит мне, на каком языке собаке
лаять,  когда кот по-собачьему чешет?  У меня самого крыша клонится, и
немного кукарекать хочется.
   И потом.  Это же новый Вавилон. Все кругом говорят на никому не по-
нятном языке. Время начинать третью мировую войну. Войну котов и собак
и не присоединившихся ни к кому петухов. А куда деваться людям? Кто их
хаты  сторожить будет?  И самое главное,  вопрос ребром.  Коты ушли на
войну:  райком закрыт,  как раньше говорили. Но закрыт-то он закрыт, а
кто будет мышей ловить?  Я, например, отказываюсь, потому что знаю та-
кой случай.  Один шахтер на спор поймал и съел в шахте мышь.  Думаете,
получил машину,  что была поставлена на кон?  Черта лысого. Восемь лет
тюрьмы присудили:  за издевательство над животным. А я в тюрьму не же-
лаю,  хотя и не брезгливый. Хорошо, что у котов нет языкового вопроса.
Как родился,  начал мяучить и мурлыкать на материнском  языке,  так  и
продолжает.  Не шпрехает, не спикает и не акает. Сегодня, правда, нем-
ного страшно: мы и котов способны с панталыку сбить, задурить им голо-
ву.
   Я и сам сегодня не знаю,  что со мной сейчас проделывают.  Не знаю,
кто я. Хоть и документ имею. Паспорт державы, которой уже нет, испари-
лась.  Язык  чужой,  туфли  заморские,  пиджак серо-буро-малиновый,  а
штык...  Нет штыка, нет. А был, был немецкий, в хате лучину щепать. Да
какие-то  заезжие,  гастролирующие  сегодня повсюду коллекционеры ноги
ему приделали.  Будто что-то и со мной проделали. Поменяли голову, по-
хоже,  на нечто совсем иное. Я и не приметил бы, зачем мне сегодня эта
голова.  Но только в определенное и неотложное время путаться стал: то
ли есть,  то ли нет... И мерзнет, мерзнет на ветру новая голова. Перед
другими людьми было поначалу неловко.  А  потом  присмотрелся:  батюш-
ки-светы, да такое на сегодня утворено не только со мной. Великие шут-
ники,  вчерашние самые-самые строители нового мира. Несчастная моя го-
лова.
   Но думать стало сподручнее и широко.  Я сейчас на обе стороны сразу
думаю, а может, даже на все четыре. И громко, в голос, ничего и никого
не боясь,  как и все сегодня думают. Думают, что думают. Это ведь тоже
заразительно,  еще больше, чем смех. Подхватила голова смешинку, будто
у матери подмазку со сковороды съела.
   А новая  голова  больше  рынком и коммерцией озабочена - это значит
по-простому:  как, где и что украсть. Миллионами ворочает и геополити-
кой занята. Само собой, конечно, какая голова, такой и рынок. И оттого
порой на той новой голове-морде прыщи  лезут.  Видные  прыщи,  белеют,
краснеют, соборятся, элдэпэрятся и еще что-то подобное вытрюшивают.
   Одно неудобство  - путаница все же образуется и без третьей мировой
кошачьей войны. Никак две моих головы не могут договориться меж собой,
прийти к согласию.  Одна отдает приказ - направо,  вторая - налево.  В
общем-то,  все, конечно, как и раньше: на месте бегом, шагом марш? Хо-
рошо еще,  что мне, как тому орлу, приладили только две головы. А если
бы больше,  чувствую, они просто бы меня разодрали. А так я пока жив и
во здравии,  головы командуют,  а я ни с места, пусть сами между собой
разбираются. Которая победит, той и буду подчиняться. Сильная голова -
это настоящая голова. Но если уж они меня допекут, пусть пеняют на се-
бя,  обе,  как тот петух, топора попробуют. Только вот с глазами непо-
нятное, и мысли в голове путаются. Многое и многих не узнаю, многие не
узнают меня.  Не пойму что-то я, на каком свете нахожусь, говорят, что
в раю,  но что-то в этом раю подозрительно горячо.  Похоже, преждевре-
менно, без кончины и похорон, началась моя двенадцатая жизнь. И я вре-
менно сегодня всюду и нигде. Всюду одна только моя тень, силуэт, приз-
рак меня.
   Потому я все и знаю о рыжем котенке.  Моя жизнь перепутана с жизнью
того котенка и со всеми моими одиннадцатью житиями,  что раньше проис-
ходили.  Перекрестились дороги, сошлись на какой-то точке в пространс-
тве и времени.  Отсюда и мое знание того,  что было и есть, только вот
не дано знать, что будет, сокрыто от меня. Если есть холодильник - бу-
дет пиво холодное.  Но это опять условно:  если есть холодильник, если
будет электричество, если буду еще я и будет у меня это пиво.
   А сам я с уверенностью могу только одно:  засвидетельствовать. Была
жизнь,  и был рыжий котенок. И был я. Подобно котенку, я плыл по своей
Лете.  Котенка бросили в реку, чтобы уничтожить, утопить, пока он сле-
пой.  А я вошел в ту же воду по собственной воле и желанию,  когда мне
не исполнилось еще и года. Я уже научился ходить и, видимо, очень гор-
дился этим. Ходил по суху, аки по морю. По тверди добрел до берега ре-
ки и ступил в воду. Думал, что вода и твердь земная одно и то же.
   А может, так оно и есть на самом деле. Вода спасительно, как рыжего
котенка,  приняла меня,  течение реки подхватило, понесло в белый свет
мимо родной хаты,  на дворике которой еще не потерялась моя  тень,  не
угас  мой смех и плач.  И я счастливо помахал самому себе рукой,  про-
щально засмеялся.  Меня не пугала вода,  она была такая же усмешливая.
Плыть самому мне было в новинку,  до этого же меня только купали, мыли
в корыте или ночевках.
   Речное течение несло,  возвращало меня туда,  откуда я пришел. Но я
был в ту пору бессмертен,  хотя и не догадывался об этом. Дети до года
не могут утонуть.  Они в самом деле,  будто одуванчики на зеленом лугу
жизни,  сотканы из солнечного луча, воздуха и смеха. Котята, и дети, и
все другие, наверное, существа, которым не исполнилось и года. Они еще
не познали жизни и потому легки под крыльями своих безгрешных ангелов.
В эту пору они сами еще способны летать и, наверно, летают. Летают, но
потом забывают об этом, время и жизнь подрезают им крылья.
   Я радостно начал плавание по своей Лете в небытие.  И нигде впереди
не было спасительной камышины,  за которую бы смог зацепиться и задер-
жаться. Ее и не могло быть. В нашем человеческом плаванье по нашей ре-
ке Лете таких камышинок не бывает.
   Меня выхватил из воды случайный прохожий.  Не сразу, правда, выхва-
тил,  потому что очень был любопытный.  Удивился,  что это такое - ма-
ленький ребенок,  дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети
до  года не тонут.  В жизни,  в воде они как поплавки для взрослых.  И
жаждал убедиться,  правда это или врут люди.  А еще интерес его разби-
рал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет?
Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и
любопытный был человек.  Только нехватка времени, где-то уже стоял под
парами,  дожидался паровоз,  не позволила ему проследить,  как малявка
доплавится до моря.
   Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхва-
тил меня из воды.  Я отблагодарил,  расквасил голой мокрой  ногой  его
вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке
мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и ды-
мом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, буд-
то сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохла-
да,  вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та
же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.
   Как видите,  у нас с котенком почти единое начало.  Вообще у  дере-
венских детей и котят,  можно сказать,  одна судьба,  потому они так и
тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издева-
ется над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им проща-
ют. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в са-
мом деле братья не только по судьбе, но и по крови?
   Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе.  Но есть, я ду-
маю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего
первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-само-
му синему в мире Черному морю.  Все в моей голове, или, вернее, в двух
моих головах,  смешалось в последнее время.  Может,  это совсем и не я
плыл по реке.  Может,  такое происходило только с котенком. Может, я и
есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.
   Что-то я  связался  с  этими  котятами и никак не могу развязаться.
Всюду, куда ни глянь, коты, коты, коты. А встретишь человека - не сра-
зу и поймешь, чьи усы торчат на его лице, и лицо ли у него или что-ни-
будь иное.
   Непонятное происходит сегодня и с моей головой,  с мозгами.  Все мы
сегодня немного медики.  Я видел мозг человека. Хотел потрогать руками
ту материю, из которой зарождается мысль. И тайно надеялся: разберусь,
что такое человеческий мозг,  куда как и сам поумнею. Материю и что-то
еще кроваво трепещущее увидел,  но ни ума,  ни понимания не обрел.  Не
постиг,  как это и откуда начинается мысль.  Нечто такое высокое, веч-
ное.
   И сегодня я убежден лишь в одном:  тех мозгов в моей голове, если я
на самом деле человек,  где-то под два килограмма.  Между ними перего-
родка.  Перегородка между "думать" и "делать",  "созидать"  и  "разру-
шать".  Что-то подобное тому,  как устроено куриное яйцо: животворящий
желток и отделенный от него перегородкой-плевой питательный  животвор-
ный белок.  У меня это в последнее время нарушено.  Пропали, исчезли в
моих мозгах перегородки.  Когда такое случается с яйцом, каждая домаш-
няя хозяйка знает: яйцо уже не яйцо, а болтун. Все в нем переболтано и
плещется.
   То же самое и в моей голове: переболтаны, спутаны не знающие удержу
мысли.  Одна наскакивает, наезжает на другую. Подозреваю, что подобное
сегодня происходит не только со мной,  не слепой же ведь,  не  глухой,
слушаю  радио,  когда-никогда  смотрю  телевизор и читаю президентские
указы. Сплошь вокруг одни только люди без перегородок в голове.
   Припахивает, припахивает что-то человек в конце  второго  тысячеле-
тия,  перезрел,  зажился;  как та рыба,  гниет с головы. Но что мне до
этого человека?  Мне бы с самим собой разобраться да с котенком, кото-
рый  задурил мне голову.  Может,  это и есть мне наказание.  Я же ведь
грешен, страшно грешен перед всеми котами на свете.
   Стоит на берегу быстрой реки худой мальчишка в белой домотканой со-
рочке из такого же льняного полотна, покрашенные чернилами штанишки на
тесемочках-шлеечках.  Из какого задрипанного зоопарка,  из какой древ-
ности тот мальчишка?  Я внимательно всматриваюсь,  вижу что-то до боли
мне знакомое.  Не я ли это сам?  Не я ли немножко погорюю и начну  вот
сейчас топить котят?  Я ведь такой,  как и он, настырный и любопытный,
как только родился,  так сразу же и пошел играть в жизнь и смерть. Мне
охота посмотреть, как будут тонуть котята. В одной руке у меня измусо-
ленная краюха хлеба, а в другой - камень. Хлеб я доем, может, и котен-
ку дам, наверняка дам, я ведь не жадный. Дам и сразу же брошу в котен-
ка камень. Полетит прямо в голову ему. Я ведь меткий.
   Нет, это не я. Не было со мной такого... Было. Было даже бездушнее,
хуже, потому что я в то время уже износил сорочку из полотна и штаниш-
ки на шлеечках.
   Широкий и чистый проспект столицы,  украшенный красными  знаменами.
Какой-то праздник.  Какой, точно не припомню, то ли День химика, то ли
строителя.  Но куда более светлый праздник в душе.  Только что  прошел
обложной,  щедрый дождь,  ливень. Расхристанно и стремительно пробежал
по скрюченным от жары листьям деревьев,  по черным от  пыли  и  копоти
крышам домов. В десятки ручьев смел с асфальта грязь и мусор, как язы-
ком,  вычистил, вылизал все вокруг, вернул траве лето и натуральность.
Обновил  город,  проспект,  людей и меня в том числе.  Небо еще слегка
кропит,  но на нем уже солнышко, словно детский глазок, милое, чистое.
Легко дышится,  легко думается,  и ступается легко. Будто пришпоренные
лошади,  в обе стороны бегут машины, творя на своем пути радугу-весел-
ку. Все понятно, предсказуемо и ясно, как в день первотворения. Празд-
ник!
   Но что это там, впереди, на самой с